Текст бизнес-книги "Психологическая игра. Основной миф"

Автор книги: Александр Шевцов

Раздел: Личностный рост, Книги по психологии

За тридцать лет до словаря Евгеньевой вышел самый большой словарь русского языка – Современный словарь русского литературного языка (ССРЛЯ) в 18 томах. Он начинал с определения игры, и «играть» было самостоятельной статьей. При этом сама игра имела 9 значений, а играть – 7.

Игра определялась как «занятие с целью развлечения, основанное на известных условиях или подчиненное определенным правилам». Совершенно очевидно, что Евгеньева заимствовала свое определение именно отсюда, значит, игра была осознана наукой как то, что длится во времени, к середине двадцатого века. Отметим это свойство игры как ее признак.

Итак, исключая музыку, сцену и настольные игры, как наборы предметов:

«Игра. 2. О преднамеренном (обычно неблаговидном) ряде действий, поступков и т. п. Нищий на допросах без устали бормотал всякую ерунду. Однако Вукович ждал, пока нищий бросит игру и заговорит настоящим голосом. Беляев. Большая, двойная и т. п. игра. Дипломатическая, политическая и т. п. игра. Только здесь, на европейском берегу, Петр понял, что значит политическая игра. А.Толстой.

6. Блеск, сверкание, сияние. Все зыбко, изменчиво, предутренние краски затеяли едва приметную для глаз игру, нежно переливаясь друг в друга.

8. Перен. Особо деятельное, возбужденное состояние (ума, воображения и т. п.). Вот одного Володьку бог взял – другого Володьку дал! – как-то совсем некстати сорвалось у него с мысли; но он тотчас же подметил эту неожиданную игру ума. Салтыков.

9. Перен. Выразительная изменчивость (лица, глаз, голоса и т. п.). Только рот его сохранял в неуловимой игре тонких губ и в улыбке молодое, свежее, иногда почти детское выражение. Гончаров.

Биржевая игра, военная игра, игра жизнью и смертью».

На всякий случай я исключил еще и 7. Пенистая игру откупоренных бутылок… При всем том, что мне совсем непонятно, почему пузырение вина названо игрой, я не хочу об этом гадать. В данном случае за объяснениями надо бы обратиться к тем, кто в этом разбирается.

Остальное же начинает сужаться до нескольких значений.

Все виды двойной игры явно тяготеют к игре театральной, то есть к изображению кого-то или чего-то, чем ты не являешься в действительности. Одного этого достаточно, чтобы распознать игру. При этом это определенно некие действия. И столь же определенно это действия не настоящие, действия как бы от лица другого. Ты настоящий остаешься спрятан за образом, обликом или ролью.

Если вдуматься, то это именно то, что делает душа, воплощаясь в тела. Пока я ощущаю себя личностью и телом, я могу очень искренне верить в то, что делаю и говорю. Но стоит вспомнить свою душу, как весь мир становится театром и одной большой игрой. И если мы подойдем к этой задаче как психологи, то воплощение души в тела неизбежно оказывается исходным условием любой игры.

Именно способность души входить в тела становится основой личности, как особого тела для общества. Тела со множеством личин, позволяющих проживать множество жизней за время одной, а значит, решать множество задач за одно воплощение.

Таким образом, можно предположить, что «4. Сценическое исполнение роли», по сути, являющееся довольно поздним способом играть, в основе своей является исходным для любой игры. Только как сценическое исполнение эта игра появляется в рамках развитой культуры. Но само по себе свойство изображать, скажем, свирепость и беспощадность, проявляется уже у щенков и котят, когда они в играх учатся сражаться. Это отмечал еще Хейзинга.

И если мы примем, что в этом проявляется, с одной стороны, свойство души вообще воплощаться в тела, а с другой – стоящая перед ней при воплощении задача вырастить именно то тело и ту личность, которые ей нужны для решения этой жизни, то станут видны некоторые закономерности.

Во-первых, мы устремлены к чему-то главному для воплощения. Но чтобы дожить до него, надо просто выжить. Поэтому мы должны освоить искусство выживания. А оно жестко и однозначно предписывается сопротивлением той среды, в которой мы решили выживать, и должно ему соответствовать по принципу дополнительности. Поэтому, если выживание будет зависеть от тел, надо развивать тела. Если же оно будет зависеть от личности, надо развивать личность.

И мы развиваем, начиная с самого раннего детства. Развиваем, играя. Поэтому мы учимся играя и учимся играть. В силу этого определение игры, как занятия, неприемлемо, поскольку ничего не определяет. И игра и не игра одинаково протекают во времени. Следовательно, важно не то, что во время игры мы занимаемся чем-то, а то, чем мы занимаемся во время игры в отличие от не игры.

«Играть. 1.Заниматься чем-нибудь для развлечения; забавляться, развлекаться, тешиться. Играй, прелестное дитя, летай за бабочкой летучей. Пушкин. Играть во что-нибудь, чем-нибудь, с кем-нибудь. Резвиться. О животных. Мой строгий наставник, держа в руке какую-то математическую книгу, хохочет, как дитя, смотря на играющих котят. Аксаков. О птицах и насекомых. Две белые бабочки играли в воздухе. Играют волны, ветер свищет. Лермонтов. Бесцельно вертеть что-нибудь в руках, помахивать чем-нибудь».

Все остальные значения глагола «играть» в этом Словаре просто повторяют значения слова «игра». Интерес представляет только последнее:

«7. перен. Находить выражение, отражаться. О здоровье, молодости, силах и т. п. Здоровье, молодости играло в каждой его жилке. Тургенев. Жизнь играла во всей фигурке его (Данилушки), коренастенькой, здоровенькой, развившейся на деревенском воздухе. Помяловский. В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибающею ее румяные губы. Толстой».

Разглядеть, как играет здоровье или оживленность, значит, увидеть самое жизнь, бурлящую в человеке. Или тот самый «жизненный порыв», по-русски – охоту жить, которая определяет, этот человек еще молод или уже перевалил свой пик и пошел на угасание.

Но если мы вдумаемся, то исходно, конечно, то, что душа должна воплотиться в тело. Но что такое воплощение души? Это не просто одушевление плоти, это оживление ее. И для этого, что очевидно, мало просто одной души. Душа в теле может и быть, а жизни нет, и человек чахнет. Но он жив при этом, значит, нет не жизни, а жизненной силы.

Душа, воплощаясь, должна принести с собой жизненную силу. Это очевидность. И если есть жизненная сила, значит, она должна проявлять себя. А то, что себя являет, может быть видимо. И у нас определенно есть способность видеть ее, ведь от этого зависит наша живучесть.

Мы видим жизненную силу, а говорим о ней как об игре. Но ведь жизненная сила не играет. В сущности, она, как любая сила, стихиальна. Она так же не играет, как ветер не играет моей лодкой. Это я опознаю и определяю их действия как игру. Или даже даю им имя игры. Возможно, изначальной.

Не по образу ли движений жизненной силы, рвущейся из наших тел, мы и определяем любые движения как игровые или не игровые?

Такое предположение несет свои вопросы и сомнения. И первейший из них в том, что и неигровые действия тоже в своей основе есть проявления все той же жизненной силы. Поэтому, если мы и можем увязывать игру с жизненной силой, то только через понятие меры. Или достаточности и чрезмерности. Могу сделать предположение: пока мы заняты делом, мы вкладываем в него ровно столько сил, сколько нужно для совершения. Чрезмерность просто неполезна, даже может оказаться вредной.

Игра начинается тогда, когда наружу выплескиваются излишки жизненной силы, когда ее расходование становится чрезмерным и не оправданным никаким очевидным делом, необходимым для выживания.

Игра хоть и учит выживать, не имеет отношения к выживанию, даже наоборот – она транжирит жизненные силы, плюя на все дела.

Четырехтомный «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д.Ушакова вышел в 1935 году. Как я уже писал, Евгеньева во многом опиралась именно на него, но различия существуют. И есть то, что было утрачено.

Ушаков тоже исходит из того, что первое значение слова «игра» – это действие по глаголу «играть». Играть же, в первую очередь – это развлекаться, забавляться; резвясь забавляться. И вот возникает вопрос: что такое резвясь?

Сам Ушаков считает, что резвиться – это играть и веселиться, находясь все время в движении. Он приводит примеры и, честно признаюсь, когда их читаю первый раз, прекрасно понимаю. Например: Дети резвятся после уроков. Но когда начинаю вчитываться, теряю всякий смысл: что делают дети? Когда звучит: резво подскочил или резвое дитя, я понимаю: речь идет о скорости. Поэтому рысак может показывать резвость.

Но что делают дети, когда они резвятся? Показывают скорость? «Резво» словари однозначно определяют как быстро, скоро. Но когда словарь Евгеньевой приводит пример: Лошади резво взяли со двора, – я понимаю, что дело не только в скорости. Скорее, в охоте. Они побежали не со скоростью, они побежали с охотой, они соскучились по бегу и потому их не нужно погонять. Они и так резвы, то есть не быстры, а охочи до бега.

И вот получается, что резвиться, это не забавляться, это желать двигаться, и двигаться быстро. Хочу я того или не хочу, но каждый раз меня снова выводит на исходное индоевропейское значение корня, от которого произошла игра, – двигаться, шевелиться. Но с уточнением: охотно двигаться, наслаждаться движением.

Однако это не все, что нельзя утерять у Ушакова. После седьмого значения играть – представлять на сцене, в театре, восьмое значение становится неким психологическим обобщением этого понятия:

«8. Принимать на себя какую-нибудь личину, притворяться, изображая собой что-нибудь. Играть в великодушие. Играть в смирение».

Личность и ее личины – это не просто тело для выживания в обществе, это еще и орудия управления обществом, по крайней мере, отдельными людьми. Изображать собой или из себя – это управлять другими. И потому естественно:

«9. Пользоваться в своих интересах (чем-нибудь, что дает возможность воздействовать на кого-нибудь.). Оратор играл на инстинктах толпы. Играть на нервах».

Играть на инстинктах, играть на нервах – это играть на струнах души, как говорили в старину. Играть, как на музыкальном инструменте. Но ведь и игра на музыкальном инструменте лишь потому действенна, что она передает воздействие прямо на душу. В определенном смысле та же скрипка или гудок, как говорили на Руси, – это игрушечная душа, вынесенная наружу и воплощенная в дерево.

Когда играют на музыкальном инструменте, он работает только в том случае, если удается настроить его на звучания души. В противном случае игра не получается, а игреца прогоняют. Хорошим музыкантом удается стать лишь тому, кто может извлекать свою душу и на время игры вкладывать ее прямо в корпус инструмента. Вот тогда, от движений его рук или пальцев рождается игра, которую мы зовем музыкой…

Опять движение!

Но это движение как-то уж очень прямо связано с душой. Очень похоже, что отгадка прячется там, где душа и движение едины…

В связи с этим мне кажется важным пример, который приводит словарь Ушакова в отношении игры: Дети думают только об игре, забывая об уроках. И вслед за ним четвертое, не слишком удачное с языковедческой точки зрения, значение слова игра:

«4. В древней Греции – празднества, происходившие через определенные промежутки лет и состоявшие главным образом в спортивных состязаниях. Олимпийские игры. Коринфские игры».

На время Олимпийских игр дети, которыми были древние греки, забывали не только об уроках, но и о войнах. Военные действия прекращались ради игр, и греки с не меньшим азартом болели за своих на стадионах, чем на театре военных действий. Игра оказывалась всепроникающей, она была сутью любых состязаний, даже если приходилось жертвовать жизнью тел.

Это невозможно, если играют тела. Это очевидная связь души с движением.

Но не просто с движением. То, что движение должно быть охотным, несущим наслаждение, очевидно. Но вот еще подсказка:

«5. Манера, способ играть. У этого музыканта хорошая игра».

Это не манера и не способ, языковед не разглядел главное. Это виртуозность, иначе – искусность в движениях, создающая такой рисунок движений, который другим не удается ни повторить, ни превзойти.

И мы все прекрасно знаем, что сначала спортсмены рвутся к призовым местам. Но когда быть одним из лучших становится привычным, они начинают соревноваться не в том, кто победит, а в том, кто лучше. И так же воины.

Мастерство становится самоценным. Убить может и кирпич, упавший с крыши. Для победы часто искусность не нужна, достаточно силы и молодости. Но вот для мастерства надо не просто поработать над собой, надо обладать даром. Дар вызывает восхищение. А это значит, что ты – избранник богов, по крайней мере, отмечен ими.

Игра во все эпохи была дверью в божественный мир. Игра определяла жребий человеческий, его судьбу и долю. Именно потому, что в игре надо идти далеко за меру и достаточность для выживания. Игра не имеет целей в этом мире, поэтому она позволяет развивать мастерство до бесконечности. Ее цели, в отличие от дел и труда, там, откуда наши души.

Поэтому игра – это пространство безмерных возможностей для совершенствования. И никто так часто не взывает к богам, как игрок, достигший пика и ждущий, что ему выпадет из руки, раздающей судьбы… Только такой человек, стоящий на грани полного разорения, имеет возможность понять, что игра шире стола, за которым он сидит, и шире поля, по которому бегает. Она – вся наша жизнь.

И потому играть можно и без игрушек. Все, что происходит с нами, – часть игры, в которую мы вписали себя, воплотившись. И как бы она ни шла, надо не выиграть и не проиграть. Надо понять, что это за игра и зачем ты в ней. Надо подняться над игрой, потому что пока ты играешь, ты проиграл.

На этом глубинном понимании всеобщности игры и строятся психологические игры.

Словарь Даля засвидетельствовал состояние русского языка на середину девятнадцатого века. Именно он придумал формулировку: игра – действие по значению глагола «играть». «Играть» же для него было «шутить, тешиться, веселиться, забавляться, проводить время потехой, заниматься чем-либо для забавы, от скуки, безделья»

Но при этом еще и «издавать и извлекать музыкальные звуки; представлять что-либо, изображать на театре; мелькать, шевелиться туда-сюда». Так же отмечал он и то, что народ понимает под «играть» и пение.

Значение движения, можно сказать, для всех словарей оказывается отодвинутым куда-то на пограничье, в самый конец, как если бы современные значения слова были ярче и вытесняли из сознания русского человека более древние пласты. Думаю, это именно так и было, и потому полностью соответствует понятию археологического изыскания.

Даль ставил перед собою задачу создать словарь живого языка, поэтому главная ценность его словаря не в определениях, а во множестве примеров из живой речи. Их так много, что ими надо заниматься особо, вдумчиво разглядывая, что они в себе скрывают. Поэтому сначала завершу с языковедческой частью.

Слово «игра» Даль помещает внутри статьи «играть». Определение ее гораздо бедней, чем позволяют приведенные им же самим примеры: «Игра. Действие по значению глагола играть; предмет, то, чем играют и во что играют, забава, установленная по правилам, и вещи для того служащие».

Вещи и предметы, служащие для игры, игрой не являются, даже если мы их так называем. Когда мы говорим: играть в лото или в шахматы, мы подразумеваем вовсе не игру в деревянные фигурки, а игру с помощью этих фигурок. Ребенок может играть шахматными фигурками даже на шахматной доске, но он будет играть не в шахматы. Тем не менее, это наблюдение позволяет отметить: человек играет с вещами этого мира, и он использует эти вещи для игр.

Либо можно предположить: он создает игры для освоения вещей. Но если в этом и есть доля истины, все же это не столь прямолинейно. Скорее всего, такая связь существует лишь на условно философском уровне: перед воплотившимся существом стоит внутренняя задача овладеть вещной составляющей мира.

При этом если ты – травоядное животное, вещи тебе никак не полезны, для выживания тебе надо уметь питаться и спасаться от опасности, и даже в детстве ты не играешь с вещами. А вот хищнику, охотящемуся на тела, необходимо уметь обращаться с телами. И он играет с разными вещами, как с телами своих собратьев. Человек идет дальше, играет не только с пищей и спасением, он играет и с телами, и с вещами, осваивая все более сложное восприятие и управление этим миром.

Но это все же игры с вещами как таковыми, с вещами вообще. Мы не учимся управлять именно шахматными фигурками, мы, скорее, учимся передавать в символах законы этого мира, а символы учимся воплощать в вещи. И, соответственно, учимся прозревать символы в уже созданных вещах. И дети, пожалуй, владеют этим лучше взрослых. Во всяком случае, они живут тем, что видят в привычных вещах нечто свое, иное.

Взрослые же, освоив тот уровень символизации мира, который им достаточен для жизни, теряют эту способность смотреть сквозь внешние оболочки вещей. Символизация – плохое слово, оно не русское, и потому создает лишь обманчивое ощущение, что мы понимаем, что говорим. В действительности никаких символов в тех вещах, которыми играют дети, нет. Разве что на них стоит логотип изготовителя. Поэтому, чтобы понять ребенка и его игру, происходящее надо описать на родном языке.

А что, собственно, происходит, когда ребенок строит из стульев сначала самолет, потом машину, а затем накрывает их одеялом и превращает в домик?

Об этой способности ребенка «придавать игрушке действительное значение», писали еще самые первые из психологов, интересовавшихся игрой – Штерн, Коффка, Пиаже, Выготский, Эльконин. Однако вопрос не однозначен.

С одной стороны, психологи понимали, что за этим психологическим явлением коренится природа самой игры, как она живет в нашей душе. Так Коффка описывал отношение детей к игрушкам как двойственное:

«В качестве исходного пункта я возьму следующий пример: ребенок может играть с куском дерева, обращаться с ним как с живой игрушкой, и через короткое время, если его отвлечь от этого занятия, он может тот же кусок дерева сломать или бросить в огонь.

…в первой деятельности, пусть это будет для ребенка игрой, он относится к дереву как к живому существу, тогда как во втором случае он придает игрушке ее действительное значение» (Коффка, с. 225).

В целом наблюдение верное. Однако когда психологи начинают его осмыслять, они теряют действительный вопрос. Как писал Штерн:

«Различение между субъективностью и объективностью переживаний не с самого начала существует в человеческом сознании, но является конечной целью долгого душевного развития. Между полным смешением видимости и бытия и резким критическим разъединением обоих имеется бесконечное множество промежуточных форм» (Штерн, с. 149).

О чем здесь речь? Отнюдь не о проявлениях игры в нашем сознании, а о культуре осознавания, которая, безусловно, растет по мере того, как мы обучаемся не теряться в том, что нас захватывает. Ребенок играет, игра захватывает его, и он перестает на какое-то время осознавать себя в этом мире, но осознает в мире игры.

Тот же Коффка использует понятие миров для разговора о детской игре и о мышлении «примитивного человека». Но это всего лишь аналогия, а аналогии опасны. Мы не можем действительно утверждать, что магическое отношение к миру первобытных народов есть лишь затянувшееся детство. До сих пор в мистику уходят те, у кого происходит действительный мистический опыт. Иначе говоря, кто понимает, что мир действительно таков, как говорят мифы.

И, самое главное, это не имеет никакого отношения к игре. Точнее, играет человек и в мистическом сознании, и в обычном. Хейзинга много пишет о том, что все сакральные действа столь же двойственны: люди одновременно осознают, что эти действа исполняются их родными и знакомыми, и видят сквозь них поступь божества. Это сходные явления, но имеющие разное происхождение, а значит, и разную природу.

Ребенок глядит на вещь, которая для взрослого перестала быть загадкой, поскольку он нашел имя ее символа, и видит нечто, что сквозь эту вещь себя являет. Но еще важней, что он видит эту вещь в ее мире, где она вовсе не деревяшка. И он в состоянии туда пройти и погрузиться. Вот где загадка и чудо!

Он глядит на эту вещь в том мире, и там это конь. А когда его выдергивают в этот мир, это лишь шахматная фигурка, и он спокойно бросает ее в огонь.

Игра величественна не количеством движений, которые мы при этом совершаем, и не возможностью отвлечься от скуки. Она – ворота в иные миры, которые мы ради спокойствия называем воображаемыми. Но платонизм назвал бы вспоминаемыми, если несколько расширить понятие анамнезиса. Анамнезис – это не просто припоминание того, что было в мире души по тому, что видишь перед глазами в этом мире.

Анамнезис – это припоминание всего, чем жила душа в иных мирах, если обстоятельства это позволяют. Таким обстоятельством может быть игрушка, сквозь которую ты проваливаешься в свои припоминания, и там переживаешь то, что когда-то проживала твоя душа.

Думаю, механика игры с психологической точки зрения предельно сходна с механикой переживаний. Психолог должен изучать одно через другое. Но для этого надо понимать, что такое переживания и какую задачу они решают в человеческом сознании.