Текст бизнес-книги "Северная формула счастья. Как жить, чтобы вам завидовал весь мир"

Автор книги: Ану Партанен

Раздел: Личностный рост, Книги по психологии

Ясное дело, через пару часов мы заблудились.

Я ощущала, как во мне нарастает тревога, а физически ощутимый страх не поддавался никаким доводам разума. Меня трясло, мозг оцепенел, я чувствовала себя одинокой и покинутой в беде. Сигнала на наших мобильниках не было, и я задумывалась, не стоит ли разжечь костер, чтобы вызвать подмогу. Я уговаривала себя перестать дурить – в конце концов, мы были не так далеко от известных троп в погожий осенний день, – но могла лишь изображать спокойствие, хотя внутри меня просто колотило. Сознание возможности того, что что-то пойдет не так, наполняло меня ужасом.

Мы шли по еловому лесу, изредка встречая на пути оленей, пока не оказались на вершине холма. Оттуда мы увидели заходящее солнце и поняли, что садится оно на западе. Сориентировавшись, мы быстро нашли изгородь, указанную на карте. И сразу же вновь оказались на той же тропе, с которой сошли. Тревога сразу же улетучилась.

Второй приступ тревожности я испытала вскоре после своего переезда в Америку. Я не делала ничего опасного, но физическое ощущение страха было точно таким же. Сперва я думала, что это стресс, вызванный привыканием к жизни в чужой стране. Приходится целый день говорить на иностранном языке, и часто ты просто не понимаешь, что происходит вокруг, даже в самых обычных бытовых ситуациях. Но разбираться с тем, как устроена жизнь в Америке, оказалось намного сложнее, чем с какими-либо другими странами прежде в моей жизни. И это несмотря на то, что я была старше, опытнее, свободно говорила по-английски, и, по идее, все должно было происходить проще.

Были мелочи – надо было понять, сколько оставлять на чай в ресторанах и парикмахерских или научиться делать заказ в Starbucks (это оказалось сложнее, чем подготовить финскую налоговую декларацию). Но в американской жизни присутствовали и более крупные, загадочные вещи, которые, вопреки представлениям самих американцев, не считались бы нормой во многих других странах. Например, я попыталась открыть счет в банке, но сколько бы ни перечитывала информационные буклеты, разобраться в разнообразных комиссиях так и не смогла. Бесконечный поток писем с предложениями кредитных карточек выбивал меня из колеи, а то, как я смогла бы позволить себе платить безумные проценты по ним, оставалось для меня загадкой (в Америке эти проценты указываются в примечаниях к кредитному соглашению, напечатанных мелким шрифтом)[4]4
   Сравнивать процентные ставки и комиссии по кредитным картам крайне сложно, но по некоторым данным в 2011 году в США средняя ставка по кредитным картам была на уровне 15 % годовых, а фактические ставки варьировались в диапазоне от 11 до 25 %. В то же время, по данным другого источника процентные ставки по финским кредитным картам варьируются в диапазоне от 7,5 до 14 % годовых. В Финляндии лично я ни разу не получала предложений по кредитным картам по почте.


[Закрыть]. Или вот еще: почему, покупая сотовый телефон, я обязана подписаться на услуги оператора связи на два года вперед, причем не важно, понравится мне этот провайдер или нет? В Финляндии сотовые операторы такого себе не позволяют, а если бы даже попробовали, мириться с подобным потребители не станут[5]5
   Стоило мне переехать жить в Штаты, как американские провайдеры сотовой связи начали продавать телефоны и тарифные планы по отдельности, а финские стали продавать их пакетом. Тем не менее, по некоторым данным, в 2014 году мобильный трафик в Финляндии был одним из самых дешевых в мире, а в Америке – одним из самых дорогих. Финн платит за 500 МВ мобильного трафика 5,18 доллара, тогда как американец – 76,21 доллара.


[Закрыть].

А еще была проблема с подключением кабельного телевидения. Приехав в Нью-Йорк, я надеялась подписаться на пару каналов, чтобы смотреть любимые сериалы. В Финляндии это было бы делом простым, понятным и недорогим. Чтобы понять, во сколько мне это обойдется в Штатах, я поискала в интернете, но попытки понять различия между пакетами программ и их стоимостью закончились для меня головной болью. Тогда я позвонила в компанию и почувствовала, что, видимо, плохо понимаю по-английски.

– Так сколько это стоит?

– Десять долларов в месяц. На первые три месяца.

– Ладно, а сколько потом?

– Не готова сказать. Это будет зависеть от цены на тот момент.

– Я не поняла. У вас цены меняются ежедневно, как на фондовом рынке?

– Вам нужно будет позвонить нам по истечении первых трех месяцев, чтобы узнать новую цену.

– Но вы ж не можете просто списывать с моей карточки любые деньги, не получив моего предварительного согласия, верно?

– Вам нужно будет позвонить нам. В противном случае мы продолжим списывать новую цену услуги автоматически.

Разумеется, непонятная «новая цена» была бы выше – и сильно выше. Постепенно я осознала, что это обычный способ ведения дел в США – заставлять вас постоянно быть начеку, беспокоиться, чтобы заработанных денег хватило и с тревогой вчитываться в напечатанное мелким шрифтом. Эти многосложные и путаные мелкие шрифты летят в человека со всех сторон от корпораций, каким-то образом умудряющихся уклоняться даже от минимальных обязанностей по защите интересов потребителей. Когда настало время заполнять мою первую налоговую декларацию для Дяди Сэма, ситуация ничуть не улучшилась. Я попыталась выяснить свой налоговый статус на сайте Налоговой службы и очень скоро пришла в отчаяние от невозможности постичь многочисленные страницы мелкого шрифта, переполненные оговорками и исключениями. В Финляндии подача налоговой декларации всегда была простой и быстрой процедурой. Но здесь, в Америке, под впечатлением от многочисленных информационных брошюр налоговой службы и из боязни совершить какую-нибудь дорогостоящую ошибку я сделала то, чего никогда не сделала бы на родине: наняла себе бухгалтера.

Мое настроение падало еще сильнее, когда я читала статьи в газетах и журналах с описанием жизни суперуспешных высокооплачиваемых американцев. Подъем в четыре утра, чтобы успеть просмотреть электронную почту до отъезда в спортзал, с последующим прибытием в офис к шести для начала 90-часовой трудовой недели. Американские матери, судя по всему, были способны на чудеса. Они возвращались к работе спустя всего несколько недель после родов, сцеживали молоко между совещаниями и трудились дома по выходным, управляясь одной рукой с ребенком, а другой – со смартфоном BlackBerry. Мне было понятно, что я на такое неспособна. Логическим следствием было растущее понимание, что успеха в Америке мне не видать никогда.

Тогда я увлеклась чтением историй о других американцах. О гражданах, совершивших одну большую ошибку, или о тех, кому сильно не везло. Они заболевали, теряли работу, разводились, беременели в самое неподходящее время или попадали под ураган. Они оказывались неспособны оплачивать счета за лечение или теряли заложенный банку дом, или работали на трех низкооплачиваемых работах и все равно не могли свести концы с концами, или отправляли детей учиться в ужасные школы, или оставляли младенцев на попечение случайных соседей из-за невозможности оплачивать ясли, или все это вместе взятое.

А еще я зациклилась на статьях об эпидемиях заболеваний пищевого происхождения в США. Токсичные пластиковые бутылки и игрушки, а также безумные количества антибиотиков, которые колют сельскохозяйственным животным, – дело явно шло к тому, что все мы вымрем от тех болезней, которые еще недавно можно было лечить этими же лекарствами. Иногда, когда я сидела на диване, уткнувшись в свой лэптоп, Тревор отрывался от своих дел и пристально смотрел на меня. «Опять у тебя то самое лицо», – тихо говорил он и нежно гладил мой лоб. Не отдавая себе в этом отчета, я постоянно хмурила брови.

Спустя какое-то время я уже не озадачивалась причинами своей постоянной паники. Как и в лапландском лесу, мой мозг обрабатывал взаимодействие с окружающей средой и выдавал четкий сигнал: ты потерялась в дебрях. А в американских дебрях каждый сам по себе.

Я винила себя. Было очевидно, что я оказалась недостаточно сильной и толковой (недостаточно американской) для жизни в этой впечатляющей и динамичной стране. Мои беды были не такими уж и серьезными. Так тревожиться по их поводу или по поводу того, что может случиться, было просто стыдно. Мама точно сказала бы, что я утратила свое sisu. Куда исчезла девочка, которая без каких-либо жалоб могла проползти целую милю по снегу? Больше уверенности и меньше нытья, велела я себе. Больше дела, меньше «ой-мне-страшно».

Хотя моя уверенность в себе и самооценка оказались под ударом, я ощущала необходимость действовать. И оказалось, что теперь мне просто подвергнуть сомнениям и самое себя, и часть мира, откуда я родом. Я начала думать, что американцы могут быть правы в своем критическом отношении к североевропейским странам. При всей популярности, которой пользуются в США тамошние детективы и дизайн, многие американские политики указывали на то, что государства Северной Европы незаслуженно балуют своих граждан социальными благами, результатом чего становится гибель даже малейших намеков на предприимчивость. Итог – страны, населенные беспомощными, наивными и по-детски непосредственными людьми, которые живут в нездоровой зависимости от своих правительств. Ну и, конечно, подобное общество порождает таких размазней, как я.

Часами я просиживала с нахмуренным лбом в размышлениях о недостатках своего народа и собственных слабостях. Американцы часто указывают, что Северная Европа не произвела на свет ни Стива Джобса, ни Google, ни Boeing, ни General Electric, ни Голливуд. Нас считают недостаточно многонациональными, ВВП наших стран выглядят ничтожно по сравнению с американским (если не считать Норвегию, у которой есть нефть), у нас нет ни всемирно уважаемых университетов, ни величайших инноваций, ни богатейших мужчин и женщин, достигших всего собственным трудом. Мы не рисковали жизнями и богатствами на войнах, где нужно было сражаться за общее благо. Возможно, мы и благонамеренны, но не исключительны. А вот Америка как раз такова. Она исключительна.

Я продолжала думать, что американцам не удается оценить по достоинству некоторые хорошие стороны североевропейской действительности, но в целом я соглашалась с мыслью о том, что мы, выходцы из этого региона, просто недостаточно амбициозны, креативны, самодостаточны и сильны. Спустя всего несколько месяцев после отъезда из Финляндии я превратилась из успешной и счастливой деловой женщины в настороженное, подозрительное и неуверенное в себе барахло.

Обрастая новыми американскими знакомствами, я тем не менее была удивлена, что многие из этих людей страдают той же сильной тревожностью, что и я сама, если не хуже. Казалось, что почти все вокруг испытывают трудности с реалиями повседневной жизни в Америке. Многие посещали психотерапевтов, некоторые сидели на таблетках. По оценке Национального института психиатрии (NIMH), тревожным расстройством страдает почти каждый пятый житель США, а самое распространенное рецептурное психотропное средство в стране – алпразолам, или ксанакс, как его называют в Америке, – предназначено для лечения тревожности.

Вскоре я уже не чувствовала себя столь же одинокой или психованной. Покажется странным, но я испытала облегчение, узнав, что по данным опроса, проведенного страховой компанией в 2006 году, 90 % американок говорили, что чувствуют себя неуверенно в финансовом плане, а 46 % абсолютно серьезно опасались окончить свои дни уличными бездомными. И почти половину этих последних составляли женщины с годовым доходом более ста тысяч долларов[6]6
   Повторное исследование 2013 года дало очень похожие результаты – 27 % женщин из семей с годовым доходом более 200 тысяч долларов боялись «превратиться в бомжих».


[Закрыть]. Если уж оказаться в канаве опасаются американки, зарабатывающие по сто тысяч в год (а опрос проводился еще до финансового кризиса), то мне, наверное, тоже передается этот массовый местный дискомфорт. Разница была в том, что для меня это был совершенно новый и незнакомый страх, тогда как для них он был привычным делом. Так что вполне возможно, что я перепутала причину и следствие. Вполне возможно, что я испытывала тревожность не потому, что приехала из другой страны. Возможно, она обрушилась на меня потому, что я стала превращаться в американку.

Шли месяцы, я упорно старалась освоиться и научиться жить с новой для себя неопределенностью. При этом мне казалось, что окружающие меня американцы становятся все более беспокойными, несчастными и все чаще склонны задаваться вопросом, что не так с их жизнью и страной.

Поскольку я переехала в Соединенные Штаты через пару месяцев после начала финансового кризиса, темы огромного разрыва между богатейшими американцами и всеми остальными и стагнации доходов среднего класса обсуждались все больше и больше. Политики, разумеется, тоже спорили о том, что делать, и делать ли что-то вообще, с десятками миллионов жителей страны, не имеющих доступа к страховой медицине[7]7
   По данным американского бюро переписи населения, в 2009 году медицинской страховки не было у 16,7 % американцев (50,7 миллиона человек).


[Закрыть]. Тем временем астрономические суммы медицинских расходов тяжелым бременем ложились на всех остальных. На вечеринках и тусовках одной из популярных тем разговоров были споры людей со своими медицинскими страховщиками.

Многие обсуждали также вопрос о том, что Америке следует делать по поводу своей слабеющей системы школьного образования. Я читала о малоимущих семьях, пытающихся перевести своих детишек из ужасающих школ в новые экспериментальные, которые должны были быть получше. Обеспеченные семьи ожесточенно конкурировали за престижные места в хороших школах, стоимость которых постоянно возрастала. Эта конкуренция переходила в сражения за повышение зарплаты, необходимое для оплаты не только заоблачных счетов частных школ, но и просто для покрытия расходов на обучение в ближайшем колледже.

Налицо были явные проблемы с американской мечтой.

Застигнутая всем этим врасплох, я отчаянно старалась привыкнуть – и к своему новому дому, и к богатству возможностей этой страны, и к бремени тревоги и неопределенности, которое Америка налагала и на меня и, похоже, на большинство моих знакомых.

Примерно в это же время Тревор предложил мне выйти за него замуж.

Официально мы вступили в брак морозным декабрьским днем в ратуше Нижнего Манхэттена. Свидетелями на церемонии были лучший друг Тревора с супругой. Потом мы отправились пить шампанское на Бруклинском мосту. Следующим летом мы устроили скромную свадебную вечеринку в Финляндии для родных и знакомых. Наши брачные обеты прозвучали солнечным августовским днем в березовой роще на берегу моря в Хельсинки.

Последний августовский номер журнала Newsweek за 2010 год появился в продаже как раз, когда мы возвращались из Финляндии к своей полной тревог американской жизни. На его обложке пестрели флаги разных стран мира, а в центре фигурировал дразнящий заголовок: «Лучшая страна на свете – это…» Победительницей, как оказалось, стала только что покинутая мной страна.

По возвращении в Штаты я уселась на диван читать о преимуществах Финляндии, от которых добровольно отказалась. Если я и мои друзья-американцы все сильнее погружались в стресс, перерабатывали, вели нездоровый образ жизни, недостаточно зарабатывали, чувствовали неуверенность в себе и в том, насколько лучше сложится жизнь детей, то в Финляндии дела у моих друзей обстояли иначе. Их работа правильно сочеталась с личной жизнью, у них было достаточно свободного времени и средств на по-настоящему восстанавливающий силу отпуск, к их услугам была общедоступная система здравоохранения, подходящая не только финнам, но и всемирно известному футболисту Дэвиду Бекхэму. За несколько месяцев до этого он порвал ахиллесово сухожилие и при всем богатом выборе лучших докторов мира отправился делать операцию в Финляндию[8]8
   Бекхэм оперировался в Турку у финского спортивного травматолога Сакари Оравы.


[Закрыть].

Многие из моих финских друзей обзавелись детьми, и, хотя воспитание – дело отнюдь не простое, их семейная жизнь представлялась мне на удивление здоровой. В Newsweek перечислялось кое-что способствующее этому: долгие отпуска по беременности и родам, доступность и дешевизна дошкольных детских учреждений и превосходная государственная образовательная система. По мнению Newsweek, шансы молодого человека на высокое качество жизни в Финляндии были лучше, чем где-либо еще на планете.

Публикация в Newsweek никак не повлияла на мое вновь обретенное восхищение Соединенными Штатами. Но она вернула мне нечто очень важное: утраченную уверенность в себе. Кроме того, она подтолкнула меня сравнить некоторые другие аспекты моей американской жизни с жизнью на родине. И, занявшись этим, я начала понимать, что в Newsweek затронули лишь малую часть значительно более масштабной истории.

Зависимое положение

С самого начала современной эпохи люди жаловались на то, как новая жизнь подрывает традиционные устои общества, в первую очередь семью и общину, заменяя их тревогой и неуверенностью. В те далекие времена, когда несколько поколений семьи жили под одной крышей в окружении тесно сплоченной деревенской общины, совместно ведя хозяйство и распределяя между собой домашние обязанности, человек мог чувствовать себя спокойно как минимум в части проблем, решить которые могут помочь родственники и соседи. Повседневность была относительно предсказуемой, и человек мог умереть там же, где появился на свет, окруженный людьми, которых знал всю свою жизнь. В подавляющем большинстве современных обществ эти времена считаются давно минувшими.

С другой стороны, современность привнесла в человеческое существование некоторые потрясающие новшества, и я чувствовала, что многие из них особенно ярко заметны в Америке. Действительно, ведь самые большие достижения современности одновременно являются наиболее ценимыми и фундаментальными принципами американской жизни – свобода, независимость и возможности. Люди всего мира уже давно видели в Соединенных Штатах главного поборника этих основ современной эпохи. Большинство, включая меня, полагало, что США являются столь великой и уникальной страной отчасти потому, что человек может жить в ней необремененным главным недостатком традиционного общества – зависимостью от людей, среди которых он оказался по воле случая. В Америке у него есть свобода самовыражения и выбора сообщества, к которому он хочет принадлежать. Это позволяет людям общаться с родными, друзьями и соседями исходя из собственных представлений о себе, а не того, что от него требуется или ожидается в рамках старого мышления.

Поэтому чем дольше я жила в Америке и чем большей американкой становилась, тем больше недоумевала. На мой взгляд человека со стороны, именно этих ключевых благ современности сегодняшней Америке удивительным образом недоставало. Это проявлялось в тысячах разных мелочей. На фоне стрессов и тревог повседневной жизни людей великие идеалы выглядели скорее теориями, чем реалиями.

Это касалось не только Нью-Йорка и не только определенных классов общества. Выбравшись из Нью-Йорка в сельскую глубинку штата Мэн, в Вашингтон, в городки штата Огайо, в Южную Вирджинию или на Западное побережье, я поражалась не тому, что люди чувствуют себя вполне свободными, имеющими все возможности для личного самовыражения или обретения жизненного успеха. Наоборот, выживание и соперничество вынуждали американцев все больше и больше зависеть друг от друга, совершая своего рода откат к традиционным отношениям прошлого. На этом пути они становились все более обязанными своим супругам, родителям, детям, коллегам и начальникам и таким образом ограничивали свои личные свободы. Такое положение дел очевидно усугубляло общий стресс и тревожность, даже в наиболее ценимых людьми областях жизни – дома и в кругу семьи.

Одной из вещей, больше всего восхищавших меня после переезда в Америку, было то, насколько многие вещи местные семьи делают сообща, как в них заступаются друг за друга, насколько радуются общению между собой и поддерживают определенный уровень демократичности. Мне очень нравилось, что между мирами молодых и взрослых нет жестких границ и обоюдного непонимания. Мне казалось, что американские семьи XXI века были одновременно очень цельными и прогрессивными.

Американские родители явно уделяли своим детям огромное количество времени и давали им вдоволь любви, внимательности и поддержки. Это представлялось полностью соответствующим тому, что делали мои друзья и знакомые в Финляндии. И американские, и финские знакомые возили своих детей на уроки музыки и футбольные тренировки, покупали им игрушки, читали вслух и размещали их фото в Facebook.

Но в то же время мне не давали покоя различия. Будучи в гостях у кого-то из американцев, я не могла отделаться от странного чувства, которого никогда не испытывала в Финляндии: мне казалось, будто дети завладевают жизнью своих родителей. И обычно я ругала себя: ну разве может нудная консервативная финка правильно оценить все инновации американской семейной жизни! И пыталась разобраться со странным смущением, которое испытываю по этому поводу.

Я познакомилась также с множеством американских родителей, которые считали, что все свободное время их детишек должно быть посвящено развивающим, познавательным и целенаправленным занятиям. Я поняла, что это связано с гонкой за места в хороших школах, причем даже для самых маленьких. «Какой же ценой это обходится для творческих способностей ребенка?», – спрашивала я себя. Я слышала также про то, что на более поздних этапах детской карьеры школьные учителя выясняли, что бо́льшую часть домашних заданий ученика выполняют мама или папа[9]9
   В престижной вашингтонской школе Sidwell Friends дело дошло до того, что родителям было разослано письмо с настоятельной просьбой позволить детям выполнять домашние задания без помощи родителей или репетиторов.


[Закрыть]. Опять же, это было связано с желанием обеспечить хорошие оценки для перевода в лучшую школу или поступления в университет. «И насколько же сильную зависимость это воспитывает в ребенке?», – задавалась я вопросом.

Гонка за места в университетах набирала обороты, и озабоченные американские родители вынужденно взяли под плотный личный контроль постоянно ужесточающийся процесс подачи заявок на поступление. Далее, даже несмотря на всю дороговизну обучения, многие родители тратили огромные деньги еще и на жилье, питание и медицинскую страховку для поступившего ребенка, а иногда даже на мебель и машину. Вполне естественно, что взамен некоторые родители рассчитывали получать регулярные отчеты о том, чем заняты их дети, невзирая на попытки последних создать собственную взрослую идентичность после отъезда из дому. Я читала о студентах университетов, списывающихся и созванивающихся с родителями по нескольку раз в день.

В нижних частях спектра доходов подростки теряли возможность поступления в университет из-за того, что их родители не знали, как направлять процесс подачи заявок. А многие дети из малоимущих семей, которым вопреки всему удавалось поступить в хороший университет, впоследствии бросали учебу, поскольку чувствовали необходимость быть ближе к своим семьям.

Я была удивлена тем, насколько часто даже взрослые американцы говорят, что их лучшие друзья – родители. В странах Северной Европы такой уровень взаимозависимости родителей и детей был бы немыслим.

А теперь – самое интересное. Похоже, что после того, как американские дети становятся взрослыми и обзаводятся собственными детьми и обязанностями, эти отношения взаимозависимости разворачиваются на 180 градусов. Я встречала людей среднего возраста, полностью обескураженных тяжким грузом мелочной опеки над своими престарелыми родителями. Они были измотаны решением вопросов с сиделками и лечением, со страховками и счетами (а часто и оплатой всего этого), которые сваливались на них в дополнение к собственной работе и воспитанию детей. В Финляндии подобная зависимость была бы делом неслыханным. Разумеется, у себя на родине мои финские знакомые регулярно навещали своих пожилых и не совсем здоровых родителей и помогали им, но в большинстве случаев никто не перекладывал на них обязанность ухода за престарелыми, как это происходит в Америке.

Мои собственные родители, хорошо образованные городские профессионалы, всегда помогали мне, но в то же время с малых лет объясняли, что своими делами я должна заниматься сама. Когда в девять лет меня посетила идея заняться верховой ездой, я нашла в телефонном справочнике номер местной конюшни и позвонила, чтобы заказать себе урок. Потом я позвонила маме на работу, и спросила, заплатит ли она за него. Мама согласилась. Именно так у нас все и происходило. Когда я начала заниматься верховой ездой регулярно, родители время от времени подбрасывали меня до конюшни, но обычно я ездила туда на велике или на автобусе. В семнадцать лет я самостоятельно отправилась вместе с подружкой в Амстердам. В восемнадцать лет, как и все остальные финны этого возраста, я уже была практически взрослой с точки зрения общества и законодательства. Выбрав специализацию журналистика в университете, я едва обмолвилась об этом родителям. Как-никак, я уже жила отдельно от них, и за мое обучение они не платили.

Финские методы воспитания детей, на которых я росла, никак нельзя назвать идеальными. В некоторых семьях просить о помощи считалось проявлением слабости, и между детьми и родителями возникала стена стоического долготерпения. Возможно, в результате этого нынешние финские родители уделяют повседневной жизни своих детей больше внимания, чем во времена моего детства. Лично у меня всегда были очень теплые отношения с родителями, и я всегда могла рассчитывать на их помощь в случае необходимости. Но они намеренно не вмешивались во многие из важных жизненных решений, которые я принимала. Подавляющее большинство моих финских знакомых росли примерно так же: любовь к родителям сочеталась с постепенным обретением независимости от них.

Вскоре выяснилось, что мое настороженное отношение к отдельным аспектам семейной жизни американцев соответствует актуальным трендам. Эксперты в области детского развития указывали на опасности чрезмерной родительской опеки и отмечали, что взрослым молодым людям бывает трудно утвердиться в самостоятельной жизни после того, как на протяжении двух десятков или более лет их всячески оберегали от неудач и принятия собственных решений. Подобные проблемы нашли свое отражение и в телесериалах с комедийной интонацией. В частности, «Девочки» начинаются с того, что родители лишают двадцатичетырехлетнюю творческую личность Ханну финансовой поддержки, которую она получала во время учебы в университете и еще целых два года после получения диплома. На самом деле, американцы всерьез обеспокоились потенциально губительными долгосрочными эффектами зависимости ребенка от излишней родительской опеки. В частности, широкую известность получила заглавная статья одного из номеров журнала The Atlantic под названием «Как довести своего ребенка до психотерапии». Сыграла свою роль и фармацевтическая отрасль, хорошо наживающаяся на продажах транквилизаторов и антидепрессантов.

Сравнивая своих финских и американских знакомых, я пришла к выводу, что более простые методы воспитания, позволяющие ребенку совершать ошибки, становиться независимым, самостоятельно искать и находить для себя жизненные возможности, – просто непозволительная роскошь для большого числа американских семей. В Америке основным фактором, позволяющим человеку рассчитывать на стабильное будущее представителя среднего класса, является всего лишь наличие проактивных, неутомимых и вникающих во все детали родителей. Это не способ воспитать независимого, готового справляться с жизненными трудностями ребенка. Наоборот, это верный способ вырастить ребенка, жизнь которого будет осложнять зависимость едва ли не архаического толка. И главная причина этого находится не в эмоциональной или психологической области. Это структурная проблема, вызванная упадком системы государственного школьного образования и головокружительной стоимостью обучения в университетах.

То же относится и к взрослым детям, которым приходится ухаживать за своими пожилыми родителями. В Соединенных Штатах практически невозможно найти качественный и недорогой уход за престарелыми. Поэтому бремя повседневной заботы о родителях ложится на их взрослых детей, и без того перегруженных проблемами.

В то время у меня не было собственных детей, а пожилые родители остались в Финляндии, так что эти существенные различия между странами были для меня всего лишь предметом размышлений. Но был еще один вид отношений, который также делал жизнь в Америке разительно непохожей на жизнь в странах Северной Европы. В этих отношениях я теперь участвовала лично – это отношения между женщиной и мужчиной.

Я росла, вдохновляясь примерами сильных американок – политических деятельниц, артисток и писательниц, которые оставались верны своему призванию, а не посвящали жизнь поиску мужчины. Когда мне нужно было взбодриться для работы или поддержать себя в трудной личной или общественной ситуации, я воодушевлялась чтением произведений американских писательниц. Переехав в Нью-Йорк, я не всегда чувствовала себя комфортно в окружении модно одетых и безупречно ухоженных властных манхэттенских дам. В здравомыслящей Финляндии я привыкла к более скромному внешнему виду. Но позитивный настрой и безоговорочная твердость характера американок приводили меня в полный восторг, когда я работала в манхэттенском бюро известного финансового журнала.

Однако существовала и оборотная сторона медали. Начав жить в Штатах, я стала испытывать некую растерянность в связи с новой для себя ролью американской женщины. И особенно в том, что касалось брака и природы отношений между супругами.

Я уже давно смотрела американские телесериалы и фильмы и привыкла видеть женщин, одержимых желанием идеального брака. Первой американской мыльной оперой, достигшей финских телеэкранов в начале 1990-х, был сериал «Дерзкие и красивые». Он имел настолько ошеломляющий успех, что финны стали называть своих новорожденных детей в честь его персонажей: Ридж и Брук. Что касается меня, то в результате его просмотра я узнала два новых английских слова. Первое – «commitment», то есть «серьезные отношения». Это было то, чего женские персонажи сериала постоянно требовали от своих мужчин. Вторым словом было «libido», и в сериале его наличием обычно объяснялось то, что «серьезные отношения» с мужчинами мечты просто невозможны.

Тем не менее иногда женское упорство вознаграждалось: кто-то из мужчин делал даме сердца предложение и преподносил обручальное кольцо, как правило, в бокале с шампанским. (Это всегда казалось мне рискованным мероприятием. Зимы в Северной Европе долгие, темные и холодные, так что даже самые разборчивые из наших дам не преминут опрокинуть залпом подвернувшийся кстати бокал спиртного). Для меня и моих подруг английское «commitment» стало карикатурным изображением того, на что можно надеяться в отношениях с мужчиной. Мы произносили его характерным для мыльных опер серьезным тоном, после чего умирали со смеху. Затем я наблюдала как женщины из куда более утонченных сериалов «Элли МакБил» и «Секс в большом городе» тоже стараются подцепить мужчину. На смену им пришли зацикленные на свадьбе невесты из американских реалити-шоу.

Конечно, персонажи этих фильмов были гиперболизацией, но через какое-то время после переезда в США я поняла, что охота на идеального мужчину не такое большое преувеличение, как мне казалось. В реальной американской жизни серьезные намерения имели важное значение, не говоря уже о том, что идеальный муж должен был быть хорош собой, добр, романтичен, порядочен, работящ и чадолюбив. Однако еще какое-то время спустя я осознала, что у поисков мужчины с серьезными намерениями есть некая подоплека, которую я раньше не замечала (хотя намеков на нее в «Сексе в большом городе» было более чем достаточно). В Америке прямо или косвенно подразумевается, что женщине, ищущей мужчину с серьезными намерениями, нужен человек, который хорошо зарабатывает – пусть даже и в ущерб каким-то другим качествам.