Текст бизнес-книги "Правовая психопатология"

Автор книги: Борис Алмазов

Раздел: Учебная литература, Детские книги

Закон о психиатрической помощи свидетельствует, что современная правовая реальность ориентирована на защиту больного от злоупотреблений со стороны других лиц; ее механизм включает в себя два основополагающих компонента: правовой и организационный. Первый складывается из специфики правосубъектности, привносимой фактом психического заболевания, критериев определения последствий совершенных психически больным лицом действий как ничтожных, оснований освобождения от ответственности и видов представительства интересов психически больного лица. Второй компонент предполагает создание новых и совершенствование уже существующих обязанностей учреждений и организаций, призванных оказывать помощь психически больным людям и защищать их интересы, с одной стороны, и общества – с другой.

Вопросы для самостоятельной работы

1. В чем состояли исторические предпосылки перехода от административной регуляции взаимодействия психически больных людей с обществом и государством к судебной?

2. Когда и почему появились юридические критерии оценки психического здоровья в уголовном и гражданском законодательствах?

3. В России закон, регулирующий оказание психиатрической помощи был принят позднее, чем в Европе. Почему?

Рекомендуемая литература

Крафт-Эбинг. Судебная психиатрия. СПб., 1987.

Сербский В. П. Судебная психопатология. СПб., 1995.

Судебная психиатрия / Под ред. Г. В. Морозова. М., 1986.

Судебная психиатрия / Под ред. Б. В. Шостаковича. М., 1997.

Волков В.Н. Судебная психиатрия. М., 1998.

Иванов В.В. Сдебная психиатрия. М., 2000.

Георгадзе З.О., Циргасова З.В. Судебная психиатрия. Пособие для ВУЗов. М., 2002.

Жариков Н.М., Морозов Г.В., Христинин Д.Ф. Судебная психиатрия. М.,2003.

Ткаченко А.А. Судебная психиатрия. М., 2004.

Колоколов Г.Г. Судебная психиатрия. Цикл лекций. М.,2006.

Аргунова Ю. Н. Законодательное регулирование психиатрической помощи во Франции // Независимый психиатрический журнал. 1994, № 1.

Каннабих Ю. История психиатрии. М., 1994.

Кондратьев Ф. Советская психиатрия: секреты перевернутой страницы истории // Рос. юстиция. 1994. № 1.

Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. М., 1964. Т. 4.

Ноэм Дж. Психология и психиатрия в США. М., 1984.

Принципы защиты лиц, страдающих психическими заболеваниями, и улучшения здравоохранения в области психиатрии: Резолюция Генеральной ассамблеи ООН от 17 декабря 1991 г. № 46 // Международная защита прав и свобод человека. М., 1998.

Судебная психиатрия: Отчет о совещании рабочей группы ВОЗ. Копенгаген, 1978.

Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М., 2000.

Глава 2. Юридические критерии в оценке психических расстройств

1. Роль специалиста в определении правосубъектности по факту психического недостатка

Современная терминология уголовного, гражданского и социального законодательства отличается широкой палитрой психических недостатков, которые являются поводом для обращения к правосудию и заложены в основу гарантий личных прав на социальную поддержку со стороны общества и государства. Но так было не всегда. На протяжении многих веков люди обходились только медицинскими формулировками: «помешанные под закон не подпадают», «аще бесный убьет, невиновен бысть в смерти» и т. п. Иными словами, наличие диагноза признавалось достаточным основанием для того, чтобы вывести человека за рамки правовых отношений. Юристы не вмешивались в ход врачебной (в иное время – церковной) мысли, считая излишним вникать в сферу естественных наук. И лишь со второй половины XIX в. объектом юридической мысли становится не только сам факт заболевания, но и «остаточные силы духа», которые сохраняют человеку частичную способность разумно вести свои дела и удерживать поступки в границах, установленных законом и обычаем.

О культурных (исчезновение общины), политических (отмена привилегий), научно-технических (условия для создания единого информационного пространства), этических (отмена сословных предрассудков) предпосылках усиления внимания к духовной жизни мы уже говорили в первой главе. Будучи вытолкнут из традиционной инфраструктуры ролевых отношений в социальной среде («как колодник в степь»), оставшись один на один с обществом и государством, человек потребовал от закона охраны прав на социальную защиту в обстоятельствах, когда его личные возможности ограничены не внешними запретами, а собственной ущербностью. При этом суть его представлений о социальной справедливости была ясна и понятна окружающим. Естественный опыт сосуществования с психически аномальными, глупыми от природы и выжившими из ума, травмированными, наркозависимыми людьми не оставлял сомнения, что закону действительно необходимо предусмотреть меры, гарантирующие человеку возможность достойного существования, а обществу – защиту от его сумасбродного поведения.

Вместе с тем критерии ущерба воли были не столь очевидны, как признаки безумия, и традиционные установки на диагноз мотивов поведения, качественно отличающихся от психологически понятных детерминант, уже не отвечали своему времени. Законодатели стояли перед выбором: а) расширить сферу компетенции врачей в правовом пространстве; б) увеличить полномочия суда в оценке личных (индивидуальных) особенностей человека для конкретного решения; в) ввести в судебный процесс носителей знания о специфике психической средовой адаптации человека.

Каждое решение имело свои плюсы и минусы.

Теоретически социальный заказ был ясен. Понятия об «отсутствии свободного волеизъявления», «невозможности определить свою волю», «дефекте сознания», не позволяющем понимать природу и качество совершаемого деяния, «уменьшении сознания преступности деяния или силы сопротивления соблазну» были сформулированы применительно либо к отсутствию «свободного соизволения для произведения права вследствие безумия, сумасшествия, беспамятства, утраты умственных способностей и рассудка от старости или дряхлости и лунатизма», либо к ущербу такового «вследствие легкомыслия, слабоумия или крайнего невежества». И, казалось бы, врач должен был констатировать первое, а специалисты, занимающиеся личностью, – второе. Оставалось лишь обязать последних потрудиться в интересах правосудия, если бы таковых удалось найти.

К сожалению, психология в то время не владела практическими навыками изучения реального человека, оставаясь частью философии; о социологии вспоминали лишь при необходимости получить данные демографической статистики; педагогика ограничивалась довольно схематичными советами относительно техники обучения и воспитания. Внутренний мир личности, о котором надлежало судить по закону, оставался главным образом предметом литературы с ее созерцательным отношением к жизни.

Юристы постарались внести свою лепту в разработку критериев ущерба воли, но, обладая исключительно гуманитарными знаниями, были вынуждены ограничиться успехами лишь на ниве публицистики и изящной словесности. Наиболее талантливые судебные речи, дошедшие до нас, в прекрасном стиле описывают целую эпоху на рубеже XIX и XX вв., но к науке они, к сожалению, не имеют никакого отношения (например, А. Ф. Кони имел звание профессора изящной словесности).

Единственно надежным источником более или менее достоверных или хотя бы классифицированных знаний была психиатрия, к которой и обратились ожидания правосудия. Социальный заказ на юридическую оценку психических расстройств любого происхождения был адресован медицине. И та приняла на себя ответственность. Тогда были сформулированы действовавшие до последнего времени правила, в соответствии с которыми при возникновении сомнений относительно психической полноценности человека суды были обязаны руководствоваться, во-первых, медицинским критерием (наличие болезни), а во-вторых, юридическим (психологическим). Тексты законов включали в себя прямые указания на диагнозы: «душевная болезнь», «временное расстройство душевной деятельности», «хроническое душевное заболевание», «слабоумие» и т. п. Судебно-психиатрическая экспертиза занимала привилегированное по сравнению с другими видами экспертиз место в судопроизводстве.

Такое распределение ролей отвечало прежде всего интересам юриспруденции. Признавая болезнь достаточно тяжелой, медицина освобождала правоприменительную систему от забот о человеке: лишала его свободы в стенах собственных учреждений, контролировала реализацию опеки, решала многие вопросы административного регулирования. И хотя юристы сохраняли за собой право относиться к врачебному заключению лишь как к одному из видов доказательств, они охотно уступали врачам примат по существу.

Ситуация двух правосудий (для больных и для прочих граждан), позволявшая юридической антропологии находиться в состоянии анабиоза, тянулась почти сто лет, пока сам ход развития культуры не заставил считаться с изменениями в общественном сознании.

За то время, пока юристы продолжали смотреть на индивидуальные особенности вменяемого и дееспособного человека как на не заслуживающие профессионального внимания судьи, а врачи ограничивали сферу своей деятельности в процессе исключительно мотивациями поведения, качественно отличающимися от нормальных, население многому научилось. XX в. недаром называют ренессансом экзистенциальных отношений, когда люди осознали, что внутренний мир не менее важен и интересен, чем социальная роль, место в обществе и коллективе. Потребность в адаптации к самому себе (когда, убедившись, что бежать от свободы невозможно, люди приняли ее как свершившийся факт бытия) вызвала небывалый рост знания в практической психологии. И, естественно, среди образованных, с точки зрения психологии, граждан появилось множество лиц, не без основания считающих себя жертвами прогресса и цивилизации в силу ограниченных возможностей, но ни за что не согласных оказаться в руках психиатров, чьи туманные представления о социальной реальности в сочетании с бесцеремонной манерой обращения способны оттолкнуть любого, кто мало-мальски озабочен своим престижем и достоинством. В поисках совета, помощи и лечения они начали активно искать специалистов и нашли их в лице психотерапевтов, психоаналитиков, просто психологов социальной работы, педагогов психологической ориентации.

Обращаясь к покровительству закона или оказавшись перед его лицом по воле обстоятельств, такие люди ожидали, что суд не ограничится признанием отсутствия душевной болезни, а вникнет в их индивидуальные проблемы. И это справедливо, ибо правовое пространство не может сильно отличаться от житейского.

Реальный человек (вместо некоего абстрактного физического лица) все настойчивее заявлял о своем существовании, так что даже авторитарные режимы с их представлениями о правах человека не могли дольше пребывать в границах юридических понятий полуторавековой давности, и законодатель сделал те шаги, которые не мог позволить себе в XIX в.: он ввел в процесс отправления правосудия специалистов в области психической средовой адаптации и расширил полномочия суда в оценке индивидуальных отличий.

2. Современные представления о поле деятельности специалиста в области психопатологии

«Гражданин, который вследствие психического расстройства не может понимать значения своих действий или руководить ими, может быть признан судом недееспособным…» (ст. 29 ГК).

«Сделка, совершенная гражданином, хотя и дееспособным, но находившимся в момент ее совершения в таком состоянии, когда он не был способен понимать значение своих действий или руководить ими, может быть признана судом недействительной…» (ст. 177 ГК).

«Требовать признания брака недействительным вправе… супруг… если… в силу своего состояния в момент государственной регистрации заключения брака… один из супругов не мог понимать значения своих действий или руководить ими…» (ст. 28 СК).

«Не подлежит уголовной ответственности лицо, которое во время совершения общественно опасного деяния находилось в состоянии (?) невменяемости… вследствие… психического расстройства… либо иного болезненного состояния» (ст. 21 УК).

Вопрос адресован законодателю, который неоднократно подчеркивал, что невменяемость есть юридический статус, признанный судом, а не характер переживаний человека. Тем не менее, терминологическая нечеткость осталась в букве закона, которая предписывает выводить «состояние невменяемости» из «болезненного состояния».

«Психическое расстройство, не исключающее вменяемости, учитывается судом при назначении наказания….» (ст. 22 УК).

«Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью… повлекшее за собой… психическое расстройство…» (ст. 111 УК).

«Лицо, у которого после совершения преступления наступило психическое расстройство, лишающее его возможности осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий (бездействия) либо руководить ими (?), освобождается от наказания… его отбывания» (ст. 81 УК).

Вопрос адресован законодателю, который предписывает оценивать поведение заключенного, как правило, лишенного возможности вести себя общественно опасным образом. По-видимому, речь должна идти не об «опасных», а о действиях вообще.

Замена термина «душевное заболевание» на «психическое расстройство» и «состояние», казалось бы, не имеет принципиального значения. Можно подумать, что законодатель просто привел свои формулировки в соответствие с лексикой Всемирной организации здравоохранения, чья классификация так и называется: «Психические и поведенческие расстройства». Однако буква закона отличается от ведомственного языка. Закон, будучи опубликован, имеет тенденцию вступать в противоречие с волей и намерениями своих авторов и начинает жить самостоятельной жизнью в зависимости от того, как его понимает население.

Стремление психиатров общей практики расширить круг обстоятельств, по которым люди могут обратиться за медицинской помощью, вполне объяснимо, так как расширяет сферу оказываемых услуг, и не более. Они предлагают людям помощь не только в случае болезни, но и при «нарушениях психологического функционирования», «снижении продуктивности» и т. п. Это их право.

Законодатель, заменив отраслевую дефиницию «болезнь» понятием «расстройство», вольно или невольно переходит на «расстройство здоровья», что совсем не одно и то же. Как в свое время заметил Конфуций, «болезней тысячи, а здоровье одно». Оно не имеет обязательных атрибутов, с помощью которых медицина очерчивает поле своей деятельности: этиология (причина), патогенез (стереотип развития признаков), семиология (обязательный набор признаков), логика врачебного диагноза. Для юридической оценки состояния здоровья и его отклонений специалисты немедицинских профессий нужны не меньше врачей, так что, хотели бы того юристы или нет, им предлагается шире смотреть на проблему и учиться делать выводы на основании нескольких мнений, полученных от специалистов разного профиля, тем более что по некоторым направлениям законодатель еще дальше уходит от «душевной болезни» к личности человека.

«Несовершеннолетний, достигший шестнадцати лет, может быть объявлен полностью дееспособным… по решению суда» (ст. 27 ГК).

«Если несовершеннолетний достиг возраста (уголовной ответственности по данному составу преступления. – Б. А.), но вследствие отставания в психическом развитии не связанном с психическим расстройством, во время совершения общественно опасного деяния не мог в полной мере осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий (бездействия) либо руководить ими, он не подлежит уголовной ответственности» (ст. 20 УК).

«Отставание в развитии» изначально является объектом изучения психолого-медико-педагогической комиссии, назначаемой государством для установления права ребенка на обучение в специализированных учебных заведениях.

Еще больше стремление законодателя расширить диапазон личностных отклонений, актуальных для оценки юридически значимых психических недостатков, заметно при установлении невиновного причинения вреда.

«Деяние признается совершенным невиновно, если лицо, его совершившее, хотя и предвидело возможность наступления общественно опасных последствий своих действий (бездействия), но не могло предотвратить этих последствий в силу несоответствия своих психофизиологических качеств требованиям экстремальных условий или нервно-психическим перегрузкам» (ст. 28 УК).

В данной формулировке качества взаимодействуют с условиями в рамках состояния. Такая компоновка терминов подразумевалась и в прежних редакциях кодексов, когда речь шла о «состояниях душевного волнения», «состояниях опьянения», «беспомощном состоянии», однако до 1997 г. – исключительно о крайних вариантах, условно приравниваемых к болезни. В соответствующих комментариях они так и назывались – «исключительные состояния». Ныне предмет доказывания сместился в сферы психологии и психофизиологии, где медицина располагает фактами, имеющими значение для дела, но далеко не исчерпывающими.

Готова ли современная психология вкупе с социологией и педагогикой взять на себя всю тяжесть ответственности за экспертные выводы, сказать трудно. Многолетняя монополия психиатров на решение всех вопросов, связанных с необычным поведением, притормозила формирование экспертных навыков у представителей смежных профессий. Скорее всего, потребуется некоторое время, пока правосудие сможет получать не только диагнозы, но и общую картину психической средовой дезадаптации личности, пригодную для установления меры и формы ответственности по взятым на себя обязательствам за деликтное поведение, а также в случаях возникновения права на социальную защиту по факту ограниченных возможностей психики.

Не исключено, что, предвидя неизбежность длительного периода, в течение которого судам придется самостоятельно решать: а) какие факты, доступные науке, охватываются новыми терминами, б) каковы разрешающие возможности отраслевых дефиниций в рамках используемых понятий, в) в какой мере суд может реконструировать термины отраслевых специальных знаний до уровня феноменов, имеющих значение по делу, законодатель постарался избавить судебное решение от специальной лексики.

Например, ст. 27 ГК об эмансипации вообще лишена каких-либо конкретных указаний («по решению суда»); принудительное помещение в психиатрическую больницу для профилактики социально нежелательных последствий оговорено только терминами дез-адаптивного характера («способность удовлетворять самостоятельно основные жизненные потребности», «непосредственная опасность для себя или окружающих»), а прекращение принудительной меры медицинского характера осуществляется судом в случае такого изменения психического состояния лица, «при котором отпадает (курсив мой. – Б. А.) необходимость ранее назначенной меры» (ст. 102 УК). Достаточно представить себе, какие аргументы можно противопоставить судебному решению по основанию «не отпадает». Однако всякое доверие кроме положительных имеет и отрицательные последствия.

Свободное в своей основе судебное решение позволяет юристам широко привлекать информацию разных наук. Не скованное терминологической догмой, оно открывает дорогу эрудиции, стимулирует соревнование специалистов перед лицом правосудия, позволяет учитывать общественное мнение, раскрепощает суждения и потому безусловно положительно для человека, умеющего самостоятельно мыслить. Но оно же чревато риском безапелляционной неграмотности, особенно в тех случаях, когда деятельность суда «зашторена» от широкой публики – тех зрителей и слушателей процесса, чьи представления о справедливости складываются под влиянием обычая и житейского опыта, так называемой канцелярской тайной. И такие опасения в нашем отечестве (где совсем недавно пришлось уравнять жертвы политических и психиатрических репрессий), юридическая культура которого на протяжении многих лет испытывала сильное влияние бюрократии, не лишены оснований. Достаточно вспомнить, что именно боязнь «суда толпы» заставила советскую власть отказаться от присяжных заседателей и ограничиться институтом заседателей народных, которые вместе с судьей равно решали и вопрос о виновности, и вопрос об уголовной каре. Так что трудно ожидать от нашей судебной системы большого энтузиазма в освоении личностных детерминант за пределами «душевной болезни» для освобождения от ответственности за деликатное поведение или по взятым на себя гражданским обязательствам.

Между тем сама вероятность того, что доводы из сферы индивидуальных особенностей психики, ограничивающих свободу волеизъявления и способности разумно вести свои дела, прозвучат в зале судебного заседания, уже обнадеживает.