Текст бизнес-книги "Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни"

Автор книги: Дипак Чопра

Раздел: Зарубежная прикладная и научно-популярная литература, Зарубежная литература

Традиционную культуру искореняли исподволь и повсеместно. Самые почитаемые писания, вроде «Бхагавад-Гиты», впадали в забвение – и не среди простых людей и священнослужителей, а среди передовых образованных классов, подпавших под западное влияние. Индусы массово обращались в христианство: они шли в церковь, так как полагали, что раз христиане завоевали Индию, значит, Шакти – божественная сила – у Христа даже больше, чем у самой богини Шакти. В подобных церквях чопорные англиканские службы Викторианской эпохи причудливо переплетались с индуистскими песнопениями и обрядами.

К этому времени напора современности было уже не остановить. Образованные индийцы были не меньше колонизаторов убеждены, что традиция – синоним невежества и суеверия. На Западе до сих пор не вполне понимают, какое это было потрясение, когда Ганди, начинавший карьеру юристом в Южной Африке, сбросил толстый твидовый костюм и крахмальные воротнички и оделся в традиционные штаны-дхоти, которые носили простые люди. По иронии судьбы, когда сверстники Ганди взрослели, то имели такое скудное представление о традиции, что даже «Гиту» читали в переводе на английский, а одной из основательниц Лиги самоуправления Индии, которая в конечном итоге и добилась освобождения страны, была англичанка по имени Анни Безант. Лишь когда иностранцы влюбились в Древнюю Индию, избранным индийцам было дано моральное право взглянуть в собственное прошлое.

А они преисполнились благоговения и с изумлением обнаружили, что им есть за что себя уважать. Однако философия Ганди предполагала, что надо полностью обернуть время вспять, что и символизировала ручная прялка, за которой Махатма сидел и прял (теперь она красуется в центре национального флага) – а это был, конечно, безнадежный идеализм. Чтобы подняться на следующую ступень в жизни, надо было принять западную культуру – и в поколении моего отца не было принято оглядываться в прошлое при всем восхищении Ганди и свободой.

Кришан Чопра стал хорошим врачом, самоотверженным, щедрым. Он брал на себя ответственность за здоровье целой общины и не требовал никакой платы, помимо армейского довольствия. Все это, конечно, совсем не по-западному. Однако в аюрведе нет ничего научного, и в глазах Кришана деревенские знахари-вайдья, раздающие доморощенные советы и народные снадобья, были не настоящие врачи. Вайдья были реликты, выжившие лишь благодаря тому, что Индия измеряет перемены не десятилетиями, а эпохами, – реликты вроде доисторических крокодилов, которые лениво плавали в реке и по ночам призывали самок гулким ревом. Вот интересно, раздражало ли папу, что моя бабушка с материнской стороны верила в гомеопатию и промывала нам ссадины и порезы травяными настоями? Если и да, он терпел и молчал. Мои бабушки и дедушки с обеих сторон, когда заболевали, обращались к кому попало – и к знахарям-вайдья, и к святым целителям.

Отец был так предан науке, которую представляли Флеминг и величайшие охотники на микробов, что мне и в голову не приходило, что и на это его толкал мятежный дух. Его отец, которого все звали Бау-джи, был вышколенным солдатом и дисциплинировал всех в семье. Бабушка родила ему четырнадцать детей, но выжили только восемь. Дед требовал, чтобы его чада ходили, говорили, ели и поступали в точности как он сам. Отцу, наверное, трудно было вынести такое давление. Однако при этом Бау-джи дал детям образование. Успеха в жизни, помимо моего папы, добились и два моих бомбейских дяди – один выдающийся журналист, другой кинорежиссер в Болливуде. (Младших братьев отца на хинди называют «чача», и один из моих дядюшек – Раттан-чача – впоследствии сыграл в моей жизни важнейшую после отца роль.)

На наше с Сандживом счастье, отец восстал и против слишком строгого воспитания. У нас был любящий отец с широкими взглядами, по складу характера неспособный поддерживать строгую дисциплину. Когда мне было лет восемь, мы с братом подрались с кем-то из двоюродных. Мама об этом узнала и потребовала объяснений. Мы, понурив головы, оправдывались: мол, наши братцы обзывались нехорошими словами.

– А дальше что? – спросила мама.

– Тогда мы тоже стали обзываться, – сказали мы.

Мама резко отвернулась и замолчала – это значило, что ничего хорошего нам ждать не приходится. Она рассказала про драку папе за ужином, но папа не рассердился.

– Это я виноват, – печально заметил он. – Плохо вас воспитывал. – Отложил вилку и вытер губы салфеткой. – Не буду сегодня ужинать. Попощусь в одиночестве за свои ошибки.

Отец всю жизнь был искренним до наивности, так что я уверен, что это была не хитрость и не манипуляция. Однако воздействие этого психологического приема оказалось сокрушительным. Папа встал из-за стола, как мы с Сандживом ни умоляли его остаться. Он нас не слушал и попросил маму убрать его тарелку. Я очень рано узнал, как это горько – подвести свое домашнее божество, особенно когда оно такое доброе.

* * *

Границы между мирами, где мы живем, созданы искусственно. Мы живем за ментальными стенами, поскольку убеждены, будто мы так хотим или нам так полагается. Простое доказательство тому – никому никогда не удавалось оторваться от Индии. Уйти от нее – все равно что малышу играть на улице без бдительного присмотра матери, сидящей у окна наверху. За мной, похоже, присматривал Бхригу. Несколько лет назад я сидел в своей клинике в Лахойе, и мне вдруг захотелось проделать ритуал, к которому приучила меня мама. Она открывала наугад «Бхагавад-Гиту», тыкала пальцем в первую попавшуюся строчку, а потом размышляла над ней. (По-моему, христиане иногда поступают так же с Библией – и, подобно маме, тоже, наверное, пытаются толковать божественную мудрость, обращенную к ним лично.)

Мне попалась знаменитая строчка из десятой книги, где Кришна рассказывает воину Арджуне о своих сверхчеловеческих качествах («Из очистителей Я – ветер, из носящих оружие Я – Рама, из рыб Я – акула, из рек Я – Ганга»), а именно – «Из великих мудрецов Я – Бхригу». В этот миг зазвонил телефон. Это был мой друг профессор Арвинд Шарма, он звонил из Канады. К нему из Индии приехал знаменитый исследователь астрологии бхаргавов, который был к тому же пандит, брамин, поддерживающий традицию бхаргавов. Арвинд тут же вспомнил обо мне. Может быть, мне интересно узнать, что написано в моем свитке? По спине у меня побежали мурашки. Однако, к сожалению, плотное рабочее расписание не позволило мне встретиться с пандитом лично. Пандит посоветовал мне читать особые мантры, а потом я получил по почте крошечную статуэтку Бхригу. Я честно попытался читать мантры, однако через неделю-другую вернулся к своим привычным техникам медитации и начисто позабыл об этом случае.

Через некоторое время я приехал к родителям в Дели и упомянул в разговоре странную историю моего дяди Тилака-чача. Отец почему-то сделал вид, будто помнит брата лишь смутно. Еще кто-то сказал, что мне надо обязательно обратиться к астрологу-бхаргаву, раз уж не получилось встретиться с тем пандитом. Я засомневался. Бесчисленное множество индийцев регулярно обращаются к астрологам, но у нас в семье подобное было не принято, и вообще все это интересовало меня куда меньше, чем родителей. Однако почему вокруг меня все время упоминается Бхригу? Вдруг он хочет что-то мне сказать? Ответ на этот вопрос проще всего было узнать в том же Хошиарпуре. Ехать туда на машине было далековато, однако один из братьев моего отца был адмирал индийского флота в отставке. Он запросил военный вертолет – и вот уже через несколько часов мы, как по волшебству, спустились с небес в Хошиарпуре, куда много лет назад совершили паломничество мои родственники. Местные жители никогда не видели летательных аппаратов и глядели на нас, разинув рты.

Мы прибыли в святилище, нас встретили высокопоставленные жрецы, которые каким-то образом прослышали о нашем появлении. Старейшина обратился к нам с краткой речью. Нам задали несколько вопросов – сначала мне, потом отцу, которому к тому времени уже исполнилось восемьдесят. Он отвечал гораздо пространнее меня, но вскоре мы оказались у самой двери святилища, где нас окружила еще одна группа жрецов и потребовала, чтобы мы произнесли подобающие случаю молитвы и совершили жертвоприношения.

Пилот вертолета тронул меня за локоть.

– Вам туда нельзя.

– Почему?

Выяснилось, что он не имеет права летать по ночам, а поскольку уже вечерело, мы улетели – с превеликим сожалением. Добравшись до телефона, я позвонил пандиту, с которым меня познакомил Арвинд Шарма. Тот молча выслушал мой рассказ о неудачном путешествии.

– Неважно, – сказал он наконец. – Вы все равно не читали мантры. В вашем свитке сказано, что вы не станете их читать.

Когда какой-нибудь цикл близится к завершению, мы зачастую не обращаем на это внимания. Я думал, что отношения с Бхригу у меня закончились, но на самом деле нет. Когда я сидел один в своем кабинете, меня вдруг осенило. Я схватил телефон и позвонил отцу.

– Тилак! – взволнованно воскликнул я. – У него, наверное, был синдром Клайнфельтера!

С медицинской точки зрения все совпадало: женоподобное сложение, сочетание женской груди и мужских половых органов. Синдром Клайнфельтера – генетическая диковина, результат того, что у ребенка мужского пола появляется лишняя Х-хромосома. Обычно у девочек две Х-хромосомы, а у мальчиков – одна Х-хромосома и одна Y-хромосома. Однако Тилак – такое, вероятно, случается с одним эмбрионом из тысячи – родился с набором XXY. Иногда у мужчин с симптомом Клайнфельтера не проявляется почти никаких симптомов, однако у Тилака были налицо все – в том числе и сниженная фертильность, и безвременная смерть.

Помолчав, отец согласился:

– Да, все сходится.

Видимо, разговаривать о своем несчастном брате ему не хотелось, но я настаивал. Как он считает, правда ли, что Тилак помнил свою прошлую жизнь?

– Не люблю говорить о том, чего не могу объяснить, – буркнул отец.

Мы сменили тему, однако оба слышали тихий щелчок – два мира нашли дорогу друг к другу. Наука и мистицизм, Бхригу и синдром Клайнфельтера. Каждому из них было бы куда удобнее претендовать на то, что реальность только одна. Однако Индия держит и то, и другое в крепких объятиях, как бы они ни вырывались, и я мало-помалу достиг уровня, когда и сам могу вместить и то, и другое.

6. Рам и Лакшман
Санджив

Мама часто рассказывала нам с Дипаком легенду о Раме и его младшем брате Лакшмане. Мы с Дипаком примеряли их отношения на свои – именно так, как нас приучали думать. В индийской традиции Лакшману весьма почитают за преданность старшему брату – даже в ущерб собственному счастью. В большинстве легенд Лакшмана нарисован куда более эмоциональным, чем его старший брат, однако когда ракшасы похищают жену Рамы Ситу, Рама приходит в такую неистовую ярость, что едва не приводит в действие оружие, способное опустошить весь мир. Лакшмана его отговаривает – и в нем впервые говорит разум, а не чувства.

В детстве Дипак, несомненно, был ответственнее меня, хотя временами пользовался тем, что он главный. Мы с Дипаком играли с нашими лучшими друзьями, Амму и ее старшим братом Прасаном. Мы были так близки, что каждый год отмечали Ракхибандхан – праздник, когда сестры повязывают братьям на руки нитяные браслеты в знак близости и молятся за их здоровье. Амму повязывала ритуальный браслет не только Прасану, но и нам с Дипаком. Так что когда Дипак приказывал нам с Амму и Прасаном сто раз пробежать туда-сюда, а сам засекал время, мы так и поступали – причем нам было приятно ему подчиняться. Если он велел забраться на дерево во дворе, мы забирались, – а когда он приказывал оттуда спрыгнуть, прыгали. Счастье, что никто не покалечился.

Мы доверяли друг другу. У Дипака хватало веры в мои способности, и однажды, когда я палил из духового ружья в консервную банку на шесте, он встал к шесту и велел мне продолжать.

Я опустил ружье. Стрелял я метко, но не идеально, и искушать судьбу не собирался. Но Дипак заставил меня – рассказал про Вильгельма Телля и его сына. Это поставило передо мной головоломную задачку: выстрелить, рискуя серьезно поранить старшего брата, или ослушаться его?

Я выстрелил и попал ему в подбородок.

И хотел бежать домой и звать на помощь, но Дипак, у которого из рассеченного подбородка хлестала кровь, приказал мне стоять на месте. И мгновенно сочинил историю про то, как напоролся на колючую проволоку: он решил соврать, чтобы избежать нагоняя от родителей. Мне это было непросто, но ведь нам всегда твердили, что он Рама, а я – Лакшмана. И я доказал свою преданность, подтвердив его ложь.

Прошло дня два, и подбородок у Дипака распух. Бабушка это заметила и указала за обедом отцу.

– Ты великолепный врач, но, кажется, неверно поставил диагноз собственному сыну, – сказала она. – Похоже, у него в подбородке застрял обломок колючей проволоки. Своди его завтра на рентген, проверь.

Наутро Дипак отправился в больницу с отцом. А я нервно расхаживал по веранде – ждал, когда вернутся папа с братом. И каждые несколько минут бегал в дом, к маме.

– Не звонили из больницы?

Мама глядела на меня с подозрением.

– Что-то ты разволновался.

Тут зазвонил телефон, и отец сказал маме, что рентген обнаружил у Дипака в подбородке пульку от духового ружья. Пригласили хирурга, чтобы ее извлечь. А нам велели сказать правду, пообещав, что за это нас не накажут.

С годами у Дипака на подбородке появилась ямочка. По-моему, она придает ему вид достойный и благородный – однако стоит мне увидеть брата, и я невольно вспоминаю тот случай.

Мы с Дипаком были очень близки, но при этом отчаянно соперничали. Конечно, в настоящую вражду это не перерастало, но мы постоянно пытались поддеть друг дружку. Ревниво следили, кто быстрее проплывает сто гребков, кто чаще выигрывает в пинг-понг и в шахматы, кто кого обгонит на роликах, кто знает больше ученых слов. Я мечтал всегда и во всем опережать Дипака; он хотел обойти меня. Я был его младший брат, но ни разу не припомню, чтобы он мне поддался. Наверное, мы понимали, что соперничество на пределе способностей укрепляет характер лучше, чем когда тебе позволяют победить. И когда речь заходила о спорте, я частенько выигрывал, несмотря на разницу в возрасте.

Впоследствии Дипак поквитался со мной за тот выстрел. Как-то раз мы сражались на деревянных мечах, и Дипак случайно ударил меня в нос. У меня остался легкий шрам – не такой заметный и не такой благородный, как ямочка на подбородке у Дипака.

Наши родные твердо верили и в Дипака, и в меня, и нам не всегда удавалось оправдать их ожидания. Нас окружали люди состоявшиеся: отец – признанный врач, дядюшка – герой-адмирал, другой дядюшка – знаменитый и уважаемый журналист и так далее. Нам постоянно твердили, что какие бы цели мы себе ни поставили, достичь их в наших силах. В результате мы с Дипаком никогда не пасовали перед трудными задачками, насколько мне помнится. У Дипака задачки были в основном связаны с учебой, у меня – с физическими достижениями. Мальчишки обожают драться, и индийские мальчишки не исключение. Например, когда мы учились в школе в Джабалпуре, всем нам приходилось иметь дело с задирой-одноклассником, которого так и прозвали – Хулиган Роджер.

На большой перемене мы часто играли в стеклянные шарики. Игроки выкладывали в круг определенное количество шариков, а потом по очереди старались выбить как можно больше шариков за круг шариком-бойком, который был чуть больше остальных.

Как-то раз кто-то из мальчишек принес в школу очень красивые китайские бойки. Мы договорились меняться – три обычных шарика за один особенный китайский. Я играл хорошо и в тот день меньше чем за двадцать минут сорвал весь банк: впечатляющий успех. Я был очень горд собой, но тут за спиной у меня раздался голос Хулигана Роджера:

– Отдавай половину.

Подобных моментов страшится любой ребенок в любом уголке земли: хулиган требует делиться. Роджера в школе боялись все, даже Дипак. Но я повернулся и взглянул ему в глаза.

– Не отдам я тебе никаких шариков! – выпалил я. – Они мои! С какой стати мне их тебе давать?

Признаться, будь это обычные шарики, я бы, наверное, отдал их Роджеру, просто чтобы не связываться. Роджер был на год старше и по меньшей мере на три дюйма выше. Но очень уж хороши были те китайские бойки. Я их честно выторговал, честно выиграл матч и хотел оставить трофеи себе.

Едва услышав мои слова, Роджер встал в боксерскую стойку, будто собирался мне врезать. Ну, а я взял и свалил его ударом на пол. Даже не успел ни о чем подумать – стукнул его прямо в челюсть и повалил.

И тут большой мальчишка посмотрел на меня с ужасом. А потом, к изумлению всех в школьном дворе, Хулиган Роджер разревелся.

Этот случай положил конец его хулиганствам, а меня сделал своего рода школьным героем. Как ни странно, мы с Роджером потом подружились.

Нас с Дипаком с ранних лет приучали стоять за себя. Родители всегда спрашивали нашего мнения обо всем, что влияло на жизнь семьи, и очень серьезно относились к ответам. Они учили нас отстаивать свою точку зрения – и, похоже, этот урок мы с Дипаком усвоили. Как-то раз, когда мне не было еще и пяти лет и я учился в первом классе, отец взял меня с собой на рынок купить ящик кока-колы. В то время у меня была скверная привычка сосать палец; чего только ни перепробовали родители, чтобы меня отучить, но безуспешно. Когда мы сворачивали за угол, то увидели на обочине машину со спущенным колесом.

– Знаешь, почему у этой машины спустило колесо? – спросил отец.

– Нет.

– Потому что мой сын сосет палец.

Я вынул палец изо рта и вытаращился на него. По дороге я обдумал его слова и, надо сказать, все же понял, что он мне хотел втолковать.

Для своих четырех лет я был смышленым мальчиком, легко и быстро все схватывал, а у папы была привычка, которая мне не нравилась: вот уже более двадцати лет он выкуривал по две пачки сигарет в день.

Мы поехали дальше и вдруг увидели огромный грузовик, лежавший на боку. Рядом уже хлопотали врачи и полицейские. Пока мы ехали мимо, я глядел на место происшествия, залитое вспышками мигалок на «скорой помощи».

– Видел этот грузовик, папа? – спросил я. – А знаешь, почему он опрокинулся?

Отец с улыбкой спросил, почему.

– Потому что мой отец много курит!

Прошли годы, и на мою долю тоже выпало сомнительное удовольствие наблюдать, как твой ребенок обращает то, чему ты его учишь, против тебя. В данном случае отец подумал несколько секунд, а потом опустил окно нашего синего «хиллмана» и выбросил сигарету. Я самодовольно улыбнулся. Но отец на этом не остановился. Достал зажигалку «ронсон», которую подарил ему один английский офицер. Поглядел на меня и тоже выбросил ее в окно. Прошло две недели, и он бросил курить и больше никогда не курил. Но и я, само собой, отучился сосать палец.

В своей книге «Твоя жизнь в твоих руках» отец писал, что «обязанность родителей – поддерживать теплые, дружеские отношения со своими детьми и прививать им разнообразные интересы». Моим родителям это отлично удавалось, и мы с Дипаком за это искренне ими восхищаемся. В каждом из нас сочетаются разные черты их характеров, их основные ценности и принципы, которые мы, в свою очередь, постарались передать собственным детям.

Поскольку мы росли в Индии и были сыновьями уважаемого врача, у нас было много привилегий. Как-то раз папа вылечил одного вельможу, и нас пригласили погостить у него во дворце.

Мы с Дипаком проснулись рано и вышли на балкон дворца. Я поглядел вниз, во внутренний двор, и не поверил своим глазам. И даже протер их – буквально – чтобы убедиться, что это не сон. Внизу гуляло великолепное животное – я таких никогда и не видел: это был прекрасный белоснежный тигр. Потом оказалось, что это был первый тигр альбинос, которого удалось поймать живьем и содержать в неволе. Звали его Мохан. Принц изловил его еще детенышем, приручил и вырастил.

Такова была Индия нашего детства: нищие под стенами, защищающими богатых, крики торговцев, расхваливающих свой товар, а под балконом дворца – мирно сидящий на идеально подстриженной лужайке белый тигр. Но главное, что поняли тогда мы с Дипаком, – что нам очень много дано и что наша дхарма – понимать это и вести себя ответственно, уважать других и при любой возможности приносить пользу.

В сущности, этой дорогой мы с ним и пошли.

7. Laus Deo
Дипак

Мне нельзя подводить Христа. Надо его любить. Все говорят, он меня любит. Что он сделает, если я не отвечу на его любовь?

Когда я был подростком, подобные мысли не давали мне покоя. В подобном возрасте богоискательство – обычное дело. Однако об Иисусе Христе в Индии думают нечасто. Но мой случай был особый. Учителя в школе – католические миссионеры – глаз с нас не спускали, постоянно, хоть и ненавязчиво, судили и оценивали, и мы постоянно ощущали, что от нас словно бы чего-то ждут. И проявлялось это как-то странно. Священник-ирландец, которого я считал своим другом, который играл с мальчишками в крикет, ни с того ни с сего отводил меня в сторонку. Клал мне руку на плечо и ободряюще улыбался.

– Не волнуйся, малыш, все в порядке. Просто ты нужен нам – и нужен Христу. Ты сделаешь это, если я попрошу?

Каждый местный мальчик, которого принимали в эту школу, знал, что рано или поздно его начнут обращать в христианство. Я старался до поры до времени об этом не думать. В отличие от истово верующих мамы с бабушкой, я был вовсе не уверен, что знаю, какому богу молиться. Благодаря своему Христу англичане далеко пошли. А Шива в это время сидел сложа руки!

Католическая частная школа в пятидесятые годы была учебным заведением для элиты; и если в тропиках и крикетная форма была аномалией, что можно сказать о гольфах, зеленом блейзере и школьном галстуке? Где бы мы тогда ни жили, я каждое утро надевал форму, прежде чем шел на автобус в 6.30, чтобы ехать на другой конец Дели, или поднимался в гору мимо чайных плантаций в Шиллонге, или целовал маму на прощание в Джабалпуре. Дома о религиозной стороне дела никогда не заговаривали. Отцу было надо только одного: дать своим сыновьям самое лучшее образование. Он и сам был отлично образован, однако обязан этим лорду Маунтбаттену, который лично открыл перед ним все двери по долгу чести. Судьба была к отцу на редкость благосклонна. И рисковать нашим будущим он не собирался. Все знали, что лучшее образование дают иезуитские школы под управлением братьев-христиан, вот папа и записывал нас в эти школы каждый раз, когда получал очередное назначение и мы переезжали: Св. Алоизий, Св. Эдмунд, Св. Колумба. Это были не просто имена святых. Это были билеты в купе первого класса в экспрессе, катившем в будущее.

За всю свою жизнь мне лишь дважды довелось переживать сокрушительное унижение. Второе произошло много лет спустя уже в медицинском институте. А первое – в Шиллонге, одном из очаровательных горных поселений в штате Ассам. Пейзажи там были зеленые, а климат прохладный – в самый раз, чтобы какая-нибудь супруга младшего чина пролила слезу по Шропширу и Кенту. Городок был расположен в пяти тысячах футов над уровнем моря, и холмы и расщелины вокруг показывали, что к северу уже начинаются предгорья Гималаев. Каждое утро я ходил пешком в школу на горе – это была школа Св. Эдмунда, а кругом, докуда хватало глаз, расстилались душистым ковром мягких листьев чайные плантации. Единственной ложкой дегтя в этой бочке меда было то, что дисциплина в школе Св. Эдмунда была куда строже, чем в моей предыдущей школе, в Джабалпуре. Директор ежемесячно проводил официальную церемонию, на которой мальчиков выстраивали по ранжиру сообразно успехам и заслугам. Самой высшей наградой, которую мог получить ученик, была золотая карточка: она доставалась одному-двум мальчикам, не больше. Если ты получал золотую карточку, директор приветливо пожимал тебе руку и приглашал на чашку чая и в кино. За голубую карточку он жал руку и по-дружески обнимал. Розовую карточку вручали с безразличным видом. Если же ты падал так низко, что зарабатывал всего лишь желтую карточку, директор с омерзением отводил взор и швырял ее тебе. Это был сокрушительно действенный способ воспитания школьников, и лично я не мог вынести даже мысли, что получу что-то хуже голубой или золотой карточки. И трудился ради них до седьмого пота, однако после первого месяца с замиранием сердца смотрел, как всех остальных мальчиков удостаивают директорского рукопожатия – а мне досталась желтая карточка и взгляд, полный презрения.

Взрослому человеку с высоты своих лет горько вспоминать, как в одиннадцать лет он не смог сдержать слез. Но в тот момент кажется, что рушится весь мир. Я думал, что унижение останется со мной на всю жизнь – и дело не в том, что я ошибался. Одна мысль о том, что я запятнан унижением навеки, выжгла на мне глубокий шрам. Оставшись один в своей комнате, я предался мелодраме. По пути на Голгофу Христос споткнулся – вот и я тоже. До сих пор за мной стелился шлейф славы. Я дышал чужим одобрением – и, разумеется, никак не мог понять, что слава моя отравлена тщеславием, алчностью и страхом. В сущности, они в ходу в любой школе – если задуматься о темной стороне.

Быть может, темная сторона жизни и присутствует во всем, однако на всех она влияет по-разному. Можно винить ее – мол, она погубила твое будущее, – а можно испытывать своего рода благодарность пополам со злостью за преподанный урок или за то, что избежал куда более страшных опасностей. Уверен, что кое-кто из моих одноклассников с искренним возмущением вспоминает теперь, с каким напором в нас внедряли западно-христианские ценности. Прошло много лет, и когда я читал эссе Джорджа Оруэлла, мне попалась там одна мрачная мысль. Оруэлл пишет, что худшая реклама христианства – его адепты. Когда я учился в школе, все было не так. Лично мне, к счастью, не довелось стать жертвой дурного обращения, которое было тогда в ходу среди злобных священников, а практика телесных наказаний, принесенная миссионерами из Ирландии, к тому времени уже подверглась справедливому осуждению.

Правда, среди наших одноклассников были и очень набожные – их называли семинаристами. В возрасте двенадцати лет они начинали готовиться в священники и жили в семинарии, однако в школу ходили вместе со всеми нами. Многие из них происходили из христианских семей, поскольку прибыли из Гоа, и у них были португальские фамилии вроде Да Сильва или Да Суза. Подобная набожность меня озадачивала, и я спросил одного мальчика, почему он хочет стать священником. Он вытаращил глаза:

– Тебя самолетом везут в Рим, и Папа посвящает тебя в сан. Сам Папа!

Так что, дело в путешествии?! Я вот, например, мечтал полететь в Лондон и увидеть дом на Бейкер-стрит, где жил Шерлок Холмс. Значит, семинаристы мечтали масштабнее, и я преисполнился к ним уважения.

В нашей школе иногда попадались и новообращенные католики – выходцы из бедных семей, получавшие стипендию. Мальчики-католики каждый день ходили на урок катехизиса. А мы, все прочие разношерстные язычники, могли выбирать – или тоже идти на катехизис, или пойти на урок под названием «наука морали».

Мне до сих пор непонятно, как, собственно, задумывалась «наука морали». Больше всего эти уроки были похожи на логику морали. Целью их было систематическое доказательство истинности христианской этики. Если бы мы поняли эту логику, у нас не осталось бы сомнений, что учение Христа универсально и неопровержимо. А меня и так уже заворожила история Страстей в Новом Завете – в ней было столько боли и поэзии, что никакой логики уже не требовалось. Христа я любил прежде всего как героя приключенческой книги. В самом деле, разве можно представить себе приключения увлекательнее, чем бороться с дьяволом на стороне Бога, пока враги не распнут тебя на кресте?

На уроках науки морали много клеймили мастурбацию и гомосексуализм, однако и то, и другое описывалось очень робко, словно бы вскользь. После урока у нас оставалось ощущение, что нам рассказали о чем-то ужасном, но вот о чем именно, мы так и не сообразили. Воздействие подобных нотаций длилось недолго. А что осталось на всю жизнь? Твердая уверенность, что основа подлинной морали – это любовь. (Как-то мне попалось остроумное определение закона: закон – набор правил, которые устанавливаются, когда умирает любовь.) У нас в семье все любили друг друга, а вот те, у кого дома было иначе, усваивали эти установки с трудом. Мне вспоминается дискуссия о существовании Бога, на которой я присутствовал спустя много лет. На одной стороне был ученый-атеист, который целый час бомбардировал концепцию Творца рациональными аргументами. Закончив, он сел под жидкие аплодисменты, и место за кафедрой занял его оппонент – уютный улыбчивый толстячок, католический священник.

– Почему я верю в Бога? – спросил он. – Потому что так учила меня мать, а я ей верил.

Ему устроили овацию.

К школе Св. Колумбы примыкала школа для девочек при монастыре Марии и Иисуса. Как и наша школа, это была школа без пансиона, основанная в 1919 году французскими монахинями. Территории школ разделяла стена, и мы с приятелями, случалось, перелезали через нее. Нас влекло к девочкам, однако наука морали отзывалась о них крайне нелестно. Сейчас трудно поверить, что мальчики-подростки трепетали при одной мысли о том, что можно будет десять минут держать девочку за руку под бдительным взглядом дуэньи. Для нас с друзьями девочки были недостижимой мечтой. По правде говоря, мы их и не видели – за стеной нам удавалось полюбоваться разве что на увитую цветами нишу, где стояла статуя Девы Марии, перед которой молились монахини.

Мы были очень хорошие мальчики, нам было нечего стыдиться. Но и ладаном от нас не несло. На определенном этапе отрочества человек сам собой становится набожным – он полон сентиментальных мечтаний и наивного идеализма. Так принято называть это в обществе, не я это придумал. Наивным идеализм делает не то, что потом ты из него вырастаешь, а то, что никто не учит тебя, как его сохранить.

Грот Девы Марии в монастыре зачаровывал меня своим тихим благочестием. Однажды, когда я смотрел, как к нему подходят верующие и опускаются в молитве на колени, у меня возникло всепоглощающее чувство божественного присутствия. Статуя Девы Марии осенила меня благодатью безо всякой молитвы – я даже не то чтобы этого хотел. Тогда я впервые ощутил отзвук знаменитого понятия из сферы индийской духовности – «океан блаженства». Подобные переживания знакомы очень многим. Главное – понять, что делать, когда божественное присутствие покинет тебя. В шестнадцать лет этот вопрос меня не занимал. Просто возникло такое чувство, будто меня накрыло волной любви Девы Марии. Воздух стал слаще, я чувствовал, что мне ничего не грозит, что меня любят. Поскольку любимый ребенок с рождения знаком с подобной атмосферой, в святых местах эти чувства становятся острее, но для него это не откровение. Вероятно, дело в том, что контраст не так резок. Я не отмахнулся от этого переживания, живо помнил его довольно долго, однако и неба в алмазах тоже не увидел.