Текст бизнес-книги "Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965"

Автор книги: Дмитрий Медведев

Раздел: Управление и подбор персонала, Бизнес-книги

Во-вторых, эти речи понятны обывателям и вызывают эмоции, а последнее качество, по мнению Черчилля, было одним из основных мерил успеха государственного деятеля⁷⁴.

В-третьих, они точно передавали основной накал и смысл происходящих событий. Выделяя эмоциональную составляющую в политике как один из основных критериев успеха, Черчилль также признавал, что выступления, насколько бы тщательно они ни готовились, насколько бы хлесткие слова и привлекающие внимание выражения они ни использовали, «теряют в весе, энергии и ценности», если не основываются на фактах и не «окрылены правдой»⁷⁵. При работе над текстами, хотя Черчилль и уделял большое внимание выразительным средствам, в основном он руководствовался принципом «содержание не должно приноситься в жертву форме»⁷⁶. Именно поэтому его речи сохранили свою популярность сегодня и читаются с не меньшим интересом, чем в момент декламации.

В-четвертых, эти тексты представляют благодатную почву для исследования. В том числе и с чисто филологической стороны, свидетельством чему являются различные публикации как зарубежных⁷⁷, так и отечественных⁷⁸ ученых, включая защиту на названную тему отдельной диссертации⁷⁹.

Несмотря на интерес ученых и последующих поколений, сборники речей были не теми произведениями, которые издатели по обе стороны Атлантического океана ждали от ушедшего в отставку известного политика. Они буквально спали и видели, как Черчилль, в свое время подробно описавший противостояние Первой мировой войны, а также воскресивший в четырехтомной биографии военные триумфы своего знаменитого предка, генерал-капитана, 1-го герцога Мальборо (1650–1722), возьмется за создание нового монументального труда о последнем мировом конфликте.

Одним из первых о возможности создания подобного исторического фолианта заговорил глава News of the World барон Джордж Райделл (1865–1934). Случилось это в далеком 1933 году. Поздравляя автора с выходом первого тома «Мальборо», он заметил, что «учитывая ужасное состояние государственных дел, скорее всего кто-то в ближайшем будущем посвятит себя написанию истории новой мировой войны, если, конечно, в Европе останутся те, кто сможет купить эту книгу»⁸⁰. Ремарка Райделла относительно появления нового труда окажется пророческой. Сам он, правда, не доживет ни до появления новой книги, ни до самого военного конфликта.

Не увидит новое произведение и другой издатель – Торнтон Баттервортс (? —1942), активно сотрудничавший с Черчиллем и отметившийся публикацией нескольких работ автора, в том числе «Мирового кризиса». Баттервортс считал своим долгом озвучить идею о написании мемуаров о новой войне. В отличие от Райделла, Баттервортс вышел на политика с деловым предложением уже после того, как пробил набат. В конце сентября 1939 года он направил военно-морскому министру послание, в котором заметил, что «придет время, когда авторы отложат оружие и снова возьмут перья в свои руки». Когда этот день настанет, добавил издатель, он надеется, что Черчилль найдет в своем плотном графике время для «написания истории второго „Мирового кризиса“», выбрав, разумеется, в качестве издателя того, кто опубликовал первый⁸¹.

Летом 1940 года британский премьер получил очередное предложение, на этот раз от главы Odhams Press Джулиуса Сэлтера Элиаса, 1-го виконта Саутсвуда (1873–1946), – сорок тысяч фунтов за четыре тома военной истории. Черчилль ответил, что «пока у меня нет возможности заниматься этим делом». Весной 1941-го поступило новое предложение с гонораром семьдесят пять тысяч фунтов. Несмотря на почти двукратное увеличение суммы, издатели получили от секретаря Черчилля Роуз Этель Кэтлин Хилл (1900–1992) стандартный ответ, что о публицистической деятельности не может быть и речи, пока автор возглавляет правительство⁸².

В 1940-м и 1941 году Черчиллю действительно было не до исторических сочинений. Но это не означало, что он не думал о книге. В декабре 1940 года его личный секретарь Джон Руперт Колвилл (1915–1987) записал в своем дневнике: «После войны Уинстон удалится в Чартвелл писать книгу об этой войне, которая постепенно, глава за главой, уже начинает складываться в его голове»⁸³. В ноябре 1941 года Черчилль беседовал с виконтом Камроузом. У них зашел разговор о послевоенном времени. Политик заметил, что планирует уйти в отставку, «едва мы завернем за угол». «Хотя Уинстон и не сказал об этом прямо, я уверен, что он подумывает об улучшении финансового положения своей семьи, а сделать это он сможет только, если продолжит писать», – промелькнуло у Камроуза в голове⁸⁴. Когда после инициируемой премьером кадровой замены Арчибальда Персиваля Уэйвелла (1883–1950) на Клода Джона Окинлека (1884–1981) (на посту главнокомандующего британскими войсками на Среднем Востоке) Черчиллю сказали, что после окончания войны Уэйвелл может «использовать ручку» для описания своей версии случившегося[9]9
  К моменту этого диалога Арчибальд Уэйвелл уже отметился на литературном поприще. Он перевел с русского языка две книги генерал-лейтенанта Андрея Георгиевича Елчанинова (1868–1918) о Николае II, а также увлекательно рассказал об истории военных операций в Палестине в годы Первой мировой войны и написал биографию фельдмаршала Эдмунда Алленби (1861–1938), под началом которого ему довелось служить.


[Закрыть] наш герой ответил, что тоже использует ручку, только продаст больше экземпляров⁸⁵.

После отставки последовали новые предложения от издателей. Всех ожидал вежливый, но категоричный ответ миссис Хилл: «В настоящее время мистер Черчилль не занимается литературной деятельностью»⁸⁶. Одновременно с издателями на желательность написания нового сочинения указывали также родственники и друзья политика. Клементина считала, что работа над книгой пойдет супругу на пользу. По крайней мере, он будет занят делом, вместо того чтобы «бродить по континенту, собирая почетные звания»⁸⁷. Другие указывали на более масштабные цели. «У нас нет описания военных кампаний, сделанных лично Наполеоном, – обратился к Черчиллю в конце июля 1945 года Луис Маунтбэттен (1900–1979). – Если вы напишете об этой войне, последующие поколения получат нечто уникальное»⁸⁸.

Черчилль не торопился погружаться в творчество, что было для него необычно. Как правило, он быстро реагировал на меняющиеся обстоятельства, стремительно используя малейшую возможность для своего пиара и заработка. А того и другого ожидаемое многими произведение обещало сполна. И тем не менее он счел нужным взять паузу.

Принятое летом 1945 года решение повременить с написанием новых книг никак не было связано с недостатком желания создать очередной монументальный труд. Скорее даже наоборот. Черчилль хотел стать автором нового многотомного сочинения, в определенной степени, даже больше издателей. И готовиться к этому предприятию он начал заранее. Войдя в состав правительства в сентябре 1939 года, он попросил своих секретарей в конце каждого месяца подбирать всю его корреспонденцию. Аналогичной практики он придерживался и после переезда на Даунинг-стрит. В итоге, как замечает профессор Джонатан Роуз, «грань между политикой и искусством размылась»: все, что было написано Черчиллем в военный период, «служило потенциальным материалом для будущего произведения»⁸⁹.

Коллеги политика все это видели, понимали и время от времени подтрунивали над своим излишне активным современником. Например, премьер-министр Артур Невилл Чемберлен (1869–1940), получивший вскоре после начала войны целую серию объемных писем о ведении и управлении боевыми действиями, признавался своей сестре Хилде (1871–1943), что считает поведение Черчилля неуместным. «Мы и так видимся каждый день на заседаниях военного кабинета», – недоумевал он. Разве что «эти письма предназначены для книги, которую Уинстон напишет в дальнейшем»⁹⁰. Но Черчилль не обращал внимания на тихие смешки и мелкие уколы. Как-никак речь шла о значительно более крупных и важных вещах. На последнем заседании военного кабинета в мае 1945 года он сказал, что «свет истории прольется на шлем каждого из присутствующих»⁹¹. История признает и тяжесть трудов, и значимость достижений, и масштаб подвигов, совершенных в военные годы.

Но в том-то и заключалась проблема, что «свет истории» мог оказаться не таким ярким и не таким долговечным, как ожидалось или хотелось. В самый разгар Второй мировой войны, в марте 1943 года, Черчилль обронил, что «достигнув своего возраста, я уже не имею личного честолюбия, и мне не приходится думать о своем будущем»⁹². Лукавство! Именно в этом возрасте он и должен был «думать о своем будущем». На пороге стояли новые грандиозные события. Мир ускорялся. Ответственные посты занимали новые люди. Немного времени, и волна новоявленной реальности могла смыть песчаные следы былых свершений. Один принизит, другой пропустит, третий забудет, и не заметишь, как некогда слетавшее со всех уст имя уже редко вспоминается пришедшими на смену поколениями.

Такой сценарий может ожидать каждого. Такой сценарий мог ожидать и Черчилля. В 1942 году британским Министерством информации был опубликован официальный очерк о жизни страны в военное время. Имя премьера упоминалось только два раза, и то один раз вместе с именами других политиков, а второй – косвенно. В одной из работ, опубликованной в 1943 году и посвященной военным событиям, глава правительства также упоминался лишь дважды. В 1946 году по случаю парада Победы был подготовлен видеоролик, в самом начале которого Черчилля называют «архитектором победы», после чего он появляется в кадре всего один раз⁹³.

Чтобы не стать забытым, многие военные и политические деятели пытаются осветить из настоящего свое имя и свои свершения в будущем, публикуя мемуары или предавая огласке собственные дневники. Но этот вариант не устраивал Черчилля. Еще в молодые годы он отказался вести дневники и следовал этому принципу на протяжении всей своей жизни. На этот счет он придерживался следующего мнения: «Когда события развиваются с ошеломляющей скоростью и во всемирном масштабе, когда факты и оценки меняются день ото дня, когда личные отношения в официальных делах претерпевают изменения», оценки и мнения также подвергаются коррекции, а «позиция автора дневника остается или подчиненной, или узкой, или той и другой одновременно»⁹⁴.

Приведенные выше строки были написаны Черчиллем в эссе 1928 года про фельдмаршала Дугласа Хейга (1861–1928) и касались другого знаменитого военачальника первой четверти XX века Генри Юза Вильсона (1864–1922), вошедшего в историю не столько своим руководством Имперским генеральным штабом в период с 1918 по 1922 год, сколько насильственной кончиной от рук членов ИРА на пороге собственного дома и сорока одним томом дневников, «неблагоразумно» (как считал Черчилль) опубликованных его вдовой.

За прошедшие с конца 1920-х годы Черчилль еще больше укрепился в своей точке зрения, о чем можно судить по свидетельствам его современников. В годы войны на одном из обедов с американским командованием разговор зашел о целесообразности ведения дневников. Британский премьер выступил против подобного занятия, аргументировав, что после публикации составленных под влиянием событий записей автор нередко предстает в глупом свете. Немного ранее на одной из пресс-конференций он признался, что «всегда избегал заниматься предсказанием», считая «гораздо правильнее» обсуждать события после того, как они произойдут⁹⁵. Теперь он развил свою мысль, добавив, что лучше дождаться окончания войны и спокойно описать собственные впечатления о минувших событиях, исправив или предав забвению допущенные ошибки в случае необходимости⁹⁶. «Важно не только уметь открыть правду, но и знать, в каком виде ее следует представить», – заметит он несколько позже в беседе с Дуайтом Эйзенхауэром (1890–1969)⁹⁷.

В этой связи оказаться забытым – не самая страшная участь. Гораздо хуже остаться в истории в извращенном и неприглядном виде. «Человеческим созданиям не дано, к счастью для них (в противном случае жизнь была бы невыносима), предвидеть или предсказать в долгосрочной перспективе развитие событий. В один период кажется, что кто-то прав, в другой – что он ошибается. Затем вновь, по прошествии времени, все предстает в ином свете. Все приобретает новые пропорции. Меняются ценности. История с ее мерцающей лампой, спотыкаясь и запинаясь, освещает следы прошлого. Она пытается воссоздать былые сцены, вернуть прошедшие отголоски, разжечь потухшие страсти вчерашних дней»⁹⁸.

Черчилль произнес эти слова в ноябре 1940 года в память о скончавшемся после мучительной и безуспешной борьбы с онкологическим заболеванием Невилле Чемберлене. Говоря о своем предшественнике, Черчилль говорил и о себе, о том крутом повороте, который произошел в его карьере, когда из не самого популярного заднескамеечника периода 1930-х годов он превратился в лидера нации начала 1940-х. После окончания Второй мировой войны образ экс-премьера вновь мог подвергнуться изменениям, причем не в лучшую сторону.

Немногие из тех, кто работал с Черчиллем, обладали такими же выдающимися литературными способностями, как автор «Мальборо», но это не уменьшало количество желающих взяться за перо и изложить свое видение великих событий недавнего прошлого. В конце мая 1945 года опубликовать мемуары изъявил желание бессменный телохранитель нашего героя инспектор Скотленд-Ярда Вальтер Генри Томпсон (1890–1978). Не желая причинять вреда патрону, Томпсон решил предварительно согласовать публикацию с Черчиллем и передал ему рукопись. Тот в свою очередь привлек для анализа текста главного личного секретаря, Джона Миллера Мартина (1904–1991). Секретарь внимательно прочитал творение Томпсона и, подобрав все выдержки с упоминанием премьер-министра, передал их Черчиллю. Просмотрев фрагменты, политик не нашел в них «ничего вредного». Однако это был как раз тот случай, когда мнение окружения было важнее личной точки зрения известной персоны. Мартин был против публикации, по крайней мере летом 1945 года. Он заручился поддержкой комиссара полиции, секретаря кабинета министров, а также привлек на свою сторону Клементину. Черчилль отступил“. Но и Томпсон своей идеи не оставит, опубликовав мемуары «Я был тенью Черчилля» в 1951 году, а спустя еще два года выпустив второю книгу: «Шестьдесят минут с Уинстоном Черчиллем».

Не все были настолько лояльны к политику, чтобы согласовывать с ним свои реминисценции. Не на всех распространялось и влияние секретариата кабмина, чтобы вовремя блокировать опасные откровения. Появление мемуаров и очерков не заставило долго ждать, и первыми в этом вопросе отметились американцы. В декабре 1945 года в Saturday Evening Post началась публикация фрагментов мемуаров адъютанта Эйзенхауэра Гарри Сесила Батчера (1901–1985) «Мои три года с Эйзенхауэром».

Только недавно Батчер, присутствовавший на упомянутом выше обеде с американским командованием, обсуждал с Черчиллем, в каком виде следует представлять свои воспоминания, и вот теперь, спустя полгода после завершения войны, он знакомил публику с событиями, свидетелем которых ему посчастливилось быть. В основном речь шла о беседах Эйзенхауэра с другими высокопоставленными лицами, в том числе и с британским премьером. Лично Батчер принимал участие далеко не во всех из них. Кроме того, о многих явлениях и эпизодах ввиду своего относительно невысокого положения он имел довольно ограниченное представление, видя, как правило, внешние проявления глубоко скрытых процессов и решений. Тем не менее имевшая место ограниченность не помешала ему оставить нелицеприятные комментарии, касающиеся как большой политики – например, разногласий в англо-американском стане относительно высадки на севере или юге Франции, так и личных подробностей. Например, о манере Черчилля работать до раннего утра.

Батчер утверждал, что вести дневник его попросил сам Эйзенхауэр. Однако когда откровения увидели свет, генерал отказался подтвердить слова бывшего помощника. Вместо этого он заверил британского союзника, что «публикация всей этой чепухи удивила меня не меньше, чем остальных». Сам Черчилль, находясь в январе 1946 года в США, старался сохранять спокойствие. «Я полагаю, что вы подверглись дурному обращению со стороны ближайшего окружения, – заявил он Эйзенхауэру. – Все эти публикации находятся ниже того уровня, на который стоит обращать внимание. Великие события, как и великие люди, всегда становятся мелкими, проходя через скромные умишки»¹⁰⁰.

Несмотря на внешнее безразличие, в глубине души Черчилль переживал. Публикация мемуаров Батчера в газете продолжалась десять недель. В книжном формате воспоминания вышли в апреле 1946 года, вызвав бурную реакцию у американских журналистов. Одни смаковали детали, как, например, корреспонденты Chicago Tribune, которые, описывая вопросы стратегии союзников, не преминули привести слова Айка о том, что «существуют только две профессии в мире, где любители способны превзойти профессионалов: одна из них – проституция, другая – военная стратегия». Другие, наоборот, заняли более выдержанную позицию. К их числу можно отнести бывшего военного корреспондента в Лондоне Квентина Джеймса Рейнольдса (1902–1965). Он отметил, что в своих мемуарах Батчер не выступает противником британского премьера, он просто «воспринимает Черчилля таким, каким он был, а не таким, каким его привыкла видеть общественность»¹⁰¹.

В целом, дневники Батчера были не слишком опасны для британского политика. Но так было далеко не со всеми книгами. В том же апреле 1946 года на прилавках появилось новое сочинение под интригующим названием «Совершенно секретно». Автор книги – бывший редактор, а во время войны – офицер штаба Ральф Макаллистер Ингерсолл (1900–1985).

Ингерсолл утверждал, что в ходе разработки стратегических планов британцы, и в первую очередь Черчилль, постоянно стремились реализовать свои империалистические амбиции. Однако, несмотря на все их усилия, американскому командованию удалось отстоять свою точку зрения. Отдельной критике подверглась средиземноморская стратегия Черчилля, которая лишний раз доказывала, что в то время как американцы стремились к быстрой победе, британцы думали лишь об использовании имеющихся у них ресурсов для достижения собственных целей. Черчилль нашел книгу «оскорбительной и пренебрежительной как для Британии, так и для моего личного руководства в военное время»¹⁰².

Третьим ударом по репутации экс-премьера стали воспоминания сына американского президента Элиота Рузвельта (1910–1990) «Его глазами», вышедшие в октябре 1946 года. Автор придерживался аналогичных с Ингерсоллом взглядов. Только на этот раз в качестве аргументов приводились высказывания Франклина Делано Рузвельта (1882–1945), называвшего Черчилля «настоящим старым тори, представителем старой школы», управляющим империей «методами XVIII века». Одновременно экс-премьера обвиняли в «неустанной борьбе против вторжения в Европу через Ла-Манш» в 1942 и 1943 годах, а также в попытке «переместить центр тяжести наступления таким образом, чтобы защитить интересы Британской империи на Балканах и в Центральной Европе»¹⁰³.

Черчилль отреагировал на удивление спокойно.

– Элиот Рузвельт написал глупую книгу, – сказал он своему врачу во время занятий живописью. – Он напал на меня.

Сделав несколько мазков кистью, Черчилль добавил:

– Меня не волнует, что он говорит. Элиот не из тех, кто стоит со мной на одном уровне.

По воспоминаниям собеседника, взгляд политика был прикован к холсту, а его голос звучал отрешенно. Возникало «такое ощущение, что он больше думает о полотне, чем об Элиоте Рузвельте»¹⁰⁴. В другой раз Черчилль назовет произведение Элиота «взглядом дворецкого»¹⁰⁵. В собственной книге, касаясь тех эпизодов, в которых Элиот принимал участие (например, в Тегеранской конференции), Черчилль заметит, что сын президента «дал весьма пристрастный и крайне неверный отчет о том, что слышал»¹⁰⁶.

Одновременно с книгами решения Черчилля начали подвергаться критике со стороны газет, в том числе британских. В 1946 году в одном из ноябрьских номеров Sunday Express вышла статья известного военного корреспондента Алана Мурхеда (1910–1983), в которой сообщалось, что за неделю до высадки союзников в Нормандии Черчилль решил вмешаться в утвержденный план операции, начал давать советы и вносить корректировки. На этот раз экс-премьер не стал молчать. Он заявил владельцу издания, что Мурхед сделал «лживые и оскорбительные заявления в мой адрес и в адрес Монтгомери»¹⁰⁷. В итоге Мурхед и редактор Sunday Express принесли свои извинения. К слову, Черчилль не стал таить обиду. Когда в 1956 году книга Мурхеда «Галлиполи» станет первым произведением, получившим литературную премию Даффа Купера, Черчилль лично вручит награду автору. Да и Мурхед не слишком зацикливался на неприятном эпизоде, воздав должное известному политику в опубликованной в 1960 году книге «Черчилль: Иллюстрированная биография».

Британского политика всегда отличало заостренное восприятие истории с представлением прошлого, настоящего и будущего живыми субстанциями, которые создаются людьми и их поступками. «Почему мы воспринимаем историю исключительно как ушедшее, забывая, что сами являемся ее творцами?» – недоумевал он¹⁰⁸. Учитывая, что каждый несет ответственность за то, что сотворил, Черчилль постоянно стремился «спасти себя в глазах истории»¹⁰⁹. Соратник в военное время и противник в мирные годы Клемент Эттли точно подметил, что одной из характерных черт его коллеги была постоянная оглядка на историю. Принимая те или иные решения, Черчилль словно отстранялся от ситуации и задавался вопросом: «Как я буду выглядеть, если поступлю так или иначе?»¹¹⁰

Одной подстройки собственных действий под беспристрастный камертон истории было недостаточно для обеспечения себе достойного места в ее анналах. Черчилль сам был историком и знал, что может стать с его посмертной славой, если им займется нечистоплотный исследователь. Не исключены искажения и в руках добропорядочного мастера. Например, что выбрать критерием успеха? «Историки склонны оценивать военных министров не по победам, достигнутым под их руководством, а по политическим результатам, – сказал Черчилль в беседе с Робертом Бутсби (1900–1986). – Если следовать этому стандарту, я не уверен, что справился»¹¹¹.

Когда в одном из интервью его визави произнес: «История поместит вас среди великих личностей», он остроумно ответит: «Это зависит от того, кто будет писать историю»¹¹².

Появившиеся после войны публикации наглядно говорили о том, что если Черчиллю была дорога его репутация, ему следовало сказать свое слово о Второй мировой войне. Выступая в апреле 1944 года в палате общин, он заметил, что «не намерен провести оставшиеся дни, объясняя или утаивая что-нибудь из сказанного раньше, тем более извиняясь за это»¹¹³. Но последовавшая серия нелицеприятных трактовок других авторов наводила на иные выводы. Да и без упомянутых откровений Батчера, Ингерсолла и Рузвельта-младшего было понятно, что необходимо вновь позаботиться об изложении собственной версии событий.

Во время одного из послевоенных выступлений Черчилль признал сложность управления историей: «История развивается по странным и непредсказуемым направлениям. Мы слабо способны контролировать будущее и совсем не в состоянии контролировать прошлое»¹¹⁴. О том, что единственное правильное решение – самому взяться за управление историческим восприятием, Черчилль откровенно сказал на одном из заседаний палаты общин в январе 1948 года, заметив, что «для всех партий будет только лучше, если прошлое останется истории, особенно если я сам собираюсь написать эту историю»¹¹⁵.

Казалось бы, ситуация с написанием книги была понятной и недостатка причин для творческого путешествия не было. Но время шло, а автор так и не брался за литературное осмысление недавних событий. Чем была вызвана столь неожиданная задержка? Резонов несколько. Первый касался налогов. Это была давняя проблема хозяина Чартвелла. В его творческом наследии сохранилось множество высказываний, посвященных не самому популярному у населения средству пополнения государственного бюджета. Например, «налоги – зло, необходимое зло, но все равно зло, и чем их меньше, тем лучше», или: «мысль о том, что, взимая налоги, страна может добиться процветания, является одной из самых незрелых иллюзий, которые только могут опьянить человеческий ум»¹¹⁶.

В подобных высказываниях в Черчилле больше говорил политик, признающий важность налогообложения и в то же время призывающий не обманывать себя возможностями этой меры. Что касается Черчилля-автора, то его взгляд на налоги сводился к желанию минимизировать их в отношении собственных финансов. А последнее было весьма существенным. После назначения в сентябре 1939 года на должность первого лорда Адмиралтейства Черчилль был вынужден официально приостановить свою профессиональную деятельность в качестве литератора. При нарушении этого обязательства каждое написанное им слово попадало под сложную систему налогообложения, заставляя отчислять в казну 19 шиллингов и 6 пенсов с каждого фунта[10]10
  1 фунт стерлингов равен 20 шиллингам. В настоящее время, после введения в 1971 году десятичной денежной системы, 1 шиллинг равен 5 пенсам, а 1 фунт – соответственно 100 пенсам. До 1971 года 1 шиллинг равнялся 12 пенсам, а 1 фунт – 240 пенсам.


[Закрыть] то есть 97,5 % дохода. Именно поэтому, публикуя сборники речей, Черчилль был вынужден обращаться к услугам редакторов – сначала своего сына, затем Чарльза Ида. Но эта уловка была бесполезна в свете нового произведения. А писать, «когда государство забирает у тебя весь заработок»¹¹⁷, Черчилль не хотел.

Для выхода из налогового тупика Ид предложил назвать новую книгу «Собственная история Мировой войны Уинстона Черчилля (рассказанная во время бесед с Чарльзом Идом)». На своем участии Ид не настаивал. Черчилль мог поведать историю любому другому редактору, которого сочтет достойным. Главное, чтобы он рассказывал, а не писал, избегая, таким образом, драконовских выплат. Совет Ида не получил дальнейшего развития. Также рассматривался вариант, предложенный американскими издателями, – выкупить бумаги Черчилля и привлечь Ида для их редактирования. Но и это не состоялось.

Для консультаций и выработки наилучшей стратегии политик обратился к одному из ведущих специалистов в области налогового законодательства Лесли Грэхем-Диксону. Последний предложил сложную схему с передачей документов специальному Фонду, который следовало создать до того, как Черчилль возобновит литературную деятельность. Переданные Фонду документы смогут с небольшими налоговыми выплатами быть проданы издателям. А те в свою очередь привлекут Черчилля для написания на основе этих документов книги. Таким образом, автор мог бы заплатить только подоходный налог с контракта, не идущий ни в какое сравнение с теми суммами, которые выручит Фонд за продажу документов.

Черчиллю идея понравилась. В апреле 1946 года он распорядился использовать все документы, хранящиеся в его поместье в Чартвелле, для создания нового Фонда. Архив был разделен на четыре части. Вторая часть была посвящена «Второй великой войне» и охватывала период с 1934 до июля 1945 года. Именно эти документы и лягут в основу будущих мемуаров.

Литературный Фонд был создан 31 июля 1946 года. Попечителями Фонда стали близкие политику люди: Клементина Черчилль, Брендан Брекен (1901–1958) и профессор Фредерик Линдеман (1886–1957). Они имели право размещать в Фонде документы, а также передавать по своему усмотрению все доходы от его деятельности детям и внукам автора. При этом сам политик и его супруга не получали ничего. Кроме того, были приняты дополнительные меры, позволяющие избежать выплат налога на наследство, если в течение первых пяти лет существования Фонда Черчилль скончается¹¹⁸. Внуки и правнуки британского политика должны быть ему благодарны. Своим решением о создании Фонда и последующей литературной деятельностью он фактически обеспечил их безбедное существование на десятилетия вперед.

Не менее серьезным препятствием, охлаждающим литературные порывы автора, была проблема с правами на использование официальных бумаг, которым в новой книге отводилась роль каркаса. Впервые со сложностью использования в своих текстах государственных документов Черчилль столкнулся в 1902 году, приступив к работе над биографией своего отца. Но за прошедшие сорок лет в этом вопросе многое изменилось, причем не в пользу автора.

Вектор последовавшим метаморфозам был задан 1916 году, когда первым министром Короны был назначен Дэвид Ллойд Джордж. До этого времени заседания британского правительства не протоколировались. Отчетом обо всех дискуссиях в правительстве служило личное письмо премьер-министра монарху. Новый глава правительства, погруженный в решение проблем военного времени и не имеющий времени для ежевечернего изложения многочасовых обсуждений в письменной форме, а также понимающий необходимость совершенствования системы документооборота, создал дополнительный орган – секретариат кабинета министров. Среди прочего, функции секретариата включали ведение протоколов правительственных заседаний. Руководителем новой структуры был назначен Морис Паскаль Хэнки (1877–1963), до этого занимающий аналогичный пост в Комитете имперской обороны. Именно Хэнки 9 декабря 1916 года составил первый протокол, фиксировавший обсуждения и принятые решения британского правительства.

После окончания Первой мировой войны Хэнки выступил против использования правительственных бумаг в личных целях. Им была подготовлена специальная инструкция, предусматривающая, что «протоколы заседаний и другие документы не являются собственностью членов кабинета». Также инструкция предписывала, что «после того как министр покидает свой пост, секретарь кабинета должен забрать у него или, в случае его кончины, у его душеприказчиков все официальные бумаги»¹¹⁹.

Несмотря на старания Хэнки, правительство не стало утверждать эти положения. Что в принципе и не удивительно. Многие министры собирались использовать накопившиеся документы в своих мемуарах. А что до секретности, то ее сохранение и так обеспечивалось существующей процедурой, запрещавшей обнародовать официальные документы без предварительного одобрения короля. В итоге после утомительных прений был найден компромисс, сохранивший за политиками право собственности на государственные бумаги, но запрещавший свободное цитирование.

Новые правила получили вольную трактовку у некоторых политиков. Среди них был и Уинстон Черчилль, начавший в 1919 году работу над описанием прошедшей войны, – «Мировой кризис». Столкнувшись после выхода первого тома с неприятными вопросами относительно обильного цитирования бумаг Адмиралтейства, при работе над последующими томами Черчилль стал согласовывать текст с Хэнки. В последующие годы через руки Хэнки прошли аналогичные сочинения других авторов, в частности многотомные воспоминания Ллойд Джорджа, что превратило секретаря кабинета в неофициального цензора политических мемуаров.

Новые изменения в правилах цитирования правительственных документов произошли в 1934 году после выхода биографии лидера Лейбористской партии Джорджа Лэнсбери (1859–1940), написанной его сыном Эдгаром Айзеком Лэнсбери (1887–1935). В своем сочинении Лэнсбери-младший процитировал без разрешения два меморандума правительства. Проведенное разбирательство признало его виновным в разглашении государственной тайны. Тираж новой книги был отозван для внесения купирующих правок.