Текст бизнес-книги "Непокоренный. От чудом уцелевшего в Освенциме до легенды Уолл-стрит: выдающаяся история Зигберта Вильцига"

Автор книги: Джошуа Грин

Раздел: Документальная литература, Публицистика

2
«Сделаем еврейский фарш»

Зигберт Вильциг родился 11 марта 1926 года и был седьмым из восьми детей Софии Зоммерфельд и Исидора Вильцига, проживавших в городке Кроянке в Западной Пруссии в Германии. Родители Зигберта получили начальное образование в местной светской школе. Исидор был улыбчивым, красивым мужчиной с хорошим чувством юмора и любил читать газеты. Его жена София предпочитала книги. Когда Зигберту было пять лет, мать высказала ему свои ожидания: мальчик должен был хорошо учиться в школе и всегда соблюдать кашрут.

Как и другие еврейские семейства в Кроянке, Вильциги скорее бы остались голодными, чем согласились съесть некошерную пищу или заниматься делами в шабат. Если, например, клиент стучал в дверь местного ювелира в пятницу после захода солнца, то есть когда уже начался шабат, ювелир не открывал, даже если бизнес всю неделю шел неудачно.

Помимо обычной школы, Зигберт дважды в неделю посещал занятия в хедере – религиозной школе, где местный раввин обучал детей основам иудаизма и иврита.

Родной город Зигберта находился почти на самой восточной границе Германии – километрах в пятнадцати от полоски земли, именуемой Польским коридором. Этот коридор был отрезан от Германии по итогам Первой мировой войны в соответствии с положениями Версальского мира, ампутировавшего у Германии 13 % ее территории. Эта уступка германской земли полякам вызвала в Кроянке презрение к полякам как среди евреев, так и неевреев. Жители Кроянке обвиняли поляков и в растущей бедности городка: изменение границы привело к оскудению торговли. 3500 жителей городка работали на немногочисленных оставшихся предприятиях: фабриках одежды, красильных фабриках, пивоварнях, в гончарных мастерских, а также на кирпичном и черепичном заводах. Отец Зигберта Исидор покупал и продавал металлолом и овчину – этого хватало на скромную жизнь в городке, в котором стоимость недвижимости была одной из самых низких в Германии.

С ранних лет Зигберт привык действовать с замечательной уверенностью. Когда ему было шесть и он только начал ходить в школу, христианские мальчишки из деревни прокричали ему в лицо: «Убирайся в Палестину, du kleine Jude Schweinehund! Еврейский выродок!» Он посмотрел прямо на них и закричал в ответ: «Вы христиане, так убирайтесь в Рим!» – и убежал по грязным дорогам, петляя между домами и парикмахерскими, и добрался до леса, прежде чем его смогли догнать.

В рабочие дни он часто трусил рядом с деревянной повозкой своего отца Исидора по дороге на соседние фермы. Его возмущало, когда невежественные, полные ненависти фермеры высмеивали его отца и заставляли давать более высокую цену за металлолом и овчину только потому, что тот был евреем. Однажды Зигберт с отцом остановились у фермы километрах в восьми от городка. Рядом со старым деревянным амбаром стоял фермер и смотрел на них. У его ног была стопка овечьих шкур на продажу. Пока Исидор торговался с фермером по поводу цены на шкуры, Зигберт подошел ближе к амбару и заглянул в открытое окно. Он увидел, что сыновья фермера забивают там свиней, разделывают туши на куски и кладут конечности и внутренние органы в мясорубку высотой им по пояс. Зигберт допустил ошибку, решив зайти в амбар, чтобы посмотреть поближе. Сыновья фермера увидели его, схватили, подняли за ноги и стали раскачивать над зазубренным лезвием мясорубки. «Сейчас сделаем еврейский фарш», – смеялись они. Когда Зигберта наконец поставили на пол, он с плачем выбежал из амбара.

С этого времени Зигберт избегал детей и подростков и старался водить компанию со взрослыми. Когда занятия в школе заканчивались, он отправлялся по магазинам и трактирам Кроянке, где мужчины и женщины общались, вели дела и разговаривали о взрослых проблемах. Он наблюдал за их карточными играми и учился судить по их лицам и жестам, у кого карты хорошие, а у кого не особенно. Мать научила его тому, что сама знала о взрослой жизни, например «никогда не занимать деньги у бедняка», и называла его настоящим пронырой за тот интерес, который он проявлял к взрослой жизни. Деревенские мальчишки в выражениях не стеснялись и за то, что он все время совал нос в дела взрослых, звали его помойной хрюшкой.

Несмотря на все сложности, многие евреи, в том числе и Вильциги, гордились тем, что их семьи столетиями живут в Германии. Вильциги обитали в стране на протяжении более шести поколений; отец Зигберта, как и другие евреи в этом регионе, во время Первой мировой войны был солдатом и считал себя в первую очередь германцем, а уж затем евреем. Все изменилось после прихода к власти Гитлера в 1932 году. Раввин Лео Бек, выступая в 1933 году на конгрессе еврейских организаций, заявил: «Тысячелетняя история германского еврейства близится к концу»[7]7
  Goldschmidt H. L. The Legacy of German Jewry. New York: Fordham University Press, 2007. P. 207.


[Закрыть]. В небольших городках и деревнях немецкие евреи больше не могли игнорировать нарастающую угрозу нацизма.

В 1936 году для евреев вести дела в Кроянке стало невозможно. Ненавистники евреев распространяли слухи о том, что тот или другой еврей позволил себя антинацистские замечания, и такие доносы были для мэрии достаточным основанием, чтобы отобрать у еврея бизнес. Вильциги бежали в Берлин: ходили слухи, что евреи все еще могут продержаться в немецкой столице. Вскоре там должны были пройти Олимпийские игры, и под пристальным вниманием всего мира и зарубежной прессы берлинцы, как бы они ни ненавидели евреев, должны были вести себя смирно.

Сначала дела Вильцигов после переезда в Берлин действительно пошли в гору: они стали торговать одеждой. Зигберт посещал начальную школу, где училось 1500 еврейских детей. После школы он два года ходил в ремесленное училище. Все изменилось, когда германское правительство стало ограничивать евреев во всех аспектах частной и общественной жизни. С 1936 года еврейским детям было запрещено посещать школу, так что образование Зигберта внезапно подошло к концу. Бизнес у евреев отобрали или просто закрыли, а еврейских мужчин начали направлять на принудительные работы на заводы и фабрики.

К 1938 году большинство мужчин, способных носить оружие, уже состояло в германской армии. Оставшихся в промышленности было явно недостаточно, чтобы удовлетворить потребности той самой армии. Полиция отлавливала всех, кого могла, и старых и молодых, отправляла их на рабский труд на фабриках и заводах и накладывала серьезные наказания за отсутствие на работе или недовыполнение плана.

В 1943 году шестнадцатилетний Зигберт был на ночной смене на ламповом заводе Вебера, когда в цех вошел офицер и арестовал его. На офицере была коричневая шерстяная куртка с деревянными пуговицами – стандартная униформа обычной полиции, а не черная одежда с блестящими медными пуговицами, какую носили эсэсовцы, работники гитлеровской тайной полиции. По своему опыту Зигберт знал, что большинство полицейских не были членами нацистской партии, так что этот парень, вероятно, был обычным полицейским, который просто делал свою работу. Кроме того, как решил Зигберт, если бы это был офицер СС, он отвез бы Зигберта в полицейский участок на легковой машине. А они поехали на грузовике – по пустым улицам мимо темных зданий.

«Я не хочу в тебя стрелять, – сказал полицейский. – Но если ты попытаешься убежать, мне придется».

«Хорошо, слово чести, – ответил Зигберт. – Ты можешь делать со мной все, что тебе нужно. Стрелять тебе не придется. Я буду сидеть здесь, рядом с тобой». Он протянул полицейскому свою грязную руку, и тот пожал ее. Руки Зигберта были грязными после трудового дня. Ламповая фабрика Вебера больше не делала лампы. Мощности переоборудовали под производство оружия, которое требовалось германской армии на войне.

В течение двух предыдущих лет Зигберт работал по шесть дней в неделю по двенадцать часов в день. Половину месяца у него была дневная смена, вторую половину – ночная. По большей части на заводе делали алюминиевые оболочки для бомб, которые поставлялись в Африку в армию фельдмаршала Роммеля[8]8
  Иоганн Эрвин Ойген Роммель (1891–1944) – немецкий генерал и военный теоретик. Известный как Лис Пустыни, он был фельдмаршалом вермахта нацистской Германии во время Второй мировой войны.


[Закрыть]. Работа Зигберта заключалась в том, чтобы крепить оболочки мин на моторизованное колесо, которое вращалось, как вертикальный токарный станок. Когда оболочка поворачивалась, Зигберт вдавливал твердый стальной резец в металлическую поверхность оболочки, проделывая желобки. Из-под резца вырывались острые спиральные опилки, и иногда, чтобы замедлить работу, он бросал пригоршню опилок в отверстие, где станок смазывался маслом, чего порой было достаточно, чтобы сжечь мотор. При этом нужно было быть очень осторожным: если бы это заметил рабочий-нееврей, на него бы донесли.

Зигберт предположил, что это и могло быть причиной ареста. Симпатичная немка-христианка, работавшая рядом с ним, определенно знала, чем он порой занимается. Но он надеялся, что донесла на него не она: порой она оставляла ему немного хлеба в бумажном пакете и, как он хотел верить, флиртовала с ним – обычные фантазии шестнадцатилетнего подростка о романе с женщиной вдвое старше его. До того как начать работать на фабрике Вебера, он был знаком с красивой девушкой по имени Мариан, чья семья жила в модном пригороде Берлина Шарлоттенбурге. Раз в месяц днем в воскресенье Зигберт и Мариан проводили время вдвоем в уголке местного еврейского кладбища, где никто не мог бы их обнаружить. Потом он подумал и о другой девушке, которая работала рядом с ним на фабрике Вебера, всегда смотрела на него с обожанием и всегда носила темно-зеленое пальто. Однако сейчас было не время думать о девушках.

Полицейский наклонился к нему и прошептал: «На тебя есть данные».

Какие данные? Зигберт не мог понять. Сведения о нарушениях, содержащиеся в полицейском участке, в 1943 году были достаточным основанием для депортации еврея из Берлина. Тут он вспомнил, что пятью годами раньше, когда ему было одиннадцать, его застали выходящим из кинотеатра. Евреям запрещалось посещать подобные публичные заведения. В то время фильмы с Ширли Темпл собирали в кинотеатрах настоящие толпы. Немцы особенно полюбили светловолосую голубоглазую американскую чудо-девочку. Немецкие производители игрушек продавали коллекционные куклы Ширли Темпл. Табачная компания Ross Verlag предлагала «бонусные карточки» с Ширли Темпл в каждой пачке сигарет Zuban. Зигберт не особенно интересовался Ширли Темпл, но перед каждым сеансом в кинотеатрах крутили выпуски новостей, а их стоило посмотреть. В новостях рассказывалось, что происходит в остальном мире, а чем больше он будет знать об остальном мире, тем выше его шансы на спасение.

Зигберт нашел способ попадать в кинотеатры. Вместо того чтобы вышить желтую звезду Давида на куртке, как предписывалось всем евреям законом, он прикалывал ее булавкой, так что при покупке билета просто откреплял ее от одежды. После сеанса он снова прикалывал звезду, перед тем как выйти из здания, но в тот раз полиция поджидала прямо у кинотеатра и видела его манипуляции. Один полицейский подозвал его, осмотрел звезду и укололся булавкой. Хотя Зигберт был еще слишком мал, чтобы удерживать его надолго, и вскоре был отпущен домой, этот инцидент был занесен в полицейские протоколы. И вот сейчас он вновь был арестован, сидел в грузовике, представлял себе, как нацисты его убьют, и думал, не отправят ли его в одном из тех вагонов для скота, о которых шептались уже многие. За несколько лет до этого, когда полиция взялась за евреев, полицейские явились к ним на квартиру. Они увидели на стене гостиной медаль, полученную его отцом Исидором Вильцигом за Первую мировую войну, и молча удалились: с героями войны, даже с евреями, нужно было считаться. Но это произошло до «Хрустальной ночи» (Kristallnacht) в ноябре 1938 года, когда нацисты разгромили витрины еврейских магазинов, сожгли синагоги и арестовали 30 тысяч еврейских мужчин, включая старшего брата Зигберта, Джо, отправив их в концентрационные лагеря. Куда бы Зигберта сейчас ни везли, он понимал, что военные заслуги отца ему уже не помогут.

Грузовик остановился перед ветшающим доходным домом, где семья Вильциг жила со времени переезда в Берлин. Обитатели дома собирались на улице, вынося все, что могли взять с собой: еду, одеяла, простыни, посуду, профессиональные инструменты и личные вещи. Полицейский взял его за руку и велел присоединиться к какой-нибудь группе людей в ожидании депортации.

«Печатные машинки тоже берите! – кричал офицер СС растущей толпе людей. – И головки швейных машинок! Вас переселяют в безопасное место, где всем найдется работа!»

Зигберт понимал: нельзя верить ничему, что говорят нацисты. Он опасался самого худшего.

В одной из групп, ожидавших депортации, Зигберт увидел отца, мать и старшего брата Вилли. Рядом стояла его самая старшая сестра Марта, вместе с мужем и семилетним сыном. Другие братья Зигберта, Луис и Мартин, ждали погрузки в другой группе. У всех были чемоданы и сумки с едой. Полиция сгоняла всех в открытые грузовики. Зигберт забрался в один из грузовиков и увидел, что все его родственники тоже разошлись по грузовикам. Караван тронулся.

Через двадцать минут грузовики прибыли на окаймленное деревьями поле, где по выходным в теплую погоду Зигберт частенько наблюдал за тем, как богатые берлинцы ездят верхом. С полем граничила железнодорожная ветка. Эсэсовцы стали выталкивать людей из грузовиков и приказали строиться вдоль ветки, крича, что скоро придут поезда и увезут их в новое место проживания. Народу было очень много, и Зигберт потерял из виду своих родных. Издалека он увидел девушку в темно-зеленом пальто, одинокую и потерянную, а еще дальше заметил прекрасную Мариан из состоятельной шарлоттенбургской семьи – она стояла вместе с родителями. Мариан помахала ему, приглашая присоединиться. Зигберт помахал в ответ, но затем, подумав, бросился к девушке в темно-зеленом. Он напомнил себе, что она тоже происходила из бедной семьи, и все, чего она хотела, – это держать его за руку. Он почувствовал гордость, когда предпочел ее богатой и прекрасной Мариан.

«Теперь уже неважно, что со мной будет», – прошептала ему девушка в темно-зеленом пальто.

«Я не был ни принцем, ни Альбертом Эйнштейном, – рассказывал Зигги Нартелям, – но она смотрела на меня так, как будто я был тем и другим. Она не знала, где ее семья. У нее никого не было, и теперь она знала, что я ее не оставлю».

Этим людям пришлось провести на поле три дня, прежде чем приехал поезд. Зигберт и девушка в зеленом пальто доели всю еду, что была у них в карманах. На третий день поезд все же прибыл. Охранники стали вталкивать людей в вагоны для скота – по восемьдесят, по девяносто, по сто человек и более – и всунули в руку каждому по куску хлеба. Никто не знал, насколько долгим окажется путешествие. Сколько им предстоит продержаться на этом куске хлеба? Зигберта и девушку в темно-зеленом пальто впихнули в один вагон для скота, людей тесно прижали друг к другу, поезд тронулся. Сквозь щели видна была табличка: «НАПРАВЛЕНИЕ – КРАКОВ».

Поезд ехал медленно. Прошли сутки, другие, третьи. Воды не было. В вагоне для скота ехало больше сотни человек, хотя он был бы слишком тесен и для пятидесяти, и большинству пришлось простоять все четыре дня поездки. Только тонкий луч света проникал сквозь щели в деревянных досках стены вагона. Поезд ни разу не остановился. Облегчались прямо в ведро, которое быстро переполнилось, и его зловонное содержимое разлилось по деревянному полу. Зигберт видел, как умерли несколько пожилых людей – одни от голода, другие, возможно, от недостатка воздуха: окон в вагоне для скота не было. От боли и страха многие стонали. Зигберт и девушка в темно-зеленом пальто не теряли друг друга из виду.

Через четыре дня поезд остановился на запасном пути где-то в Польше. Была ночь. С лязгом отворились двери, и в лицо стали резко светить рефлекторные лампы. Охранники в униформе по-немецки скомандовали всем выстроиться вдоль длинной платформы; тех, кто двигался недостаточно быстро, избивали на месте.

«Если вас там не было, – вспоминал Зигги через много лет, – вы просто не сможете представить себе этот чудовищный кошмар».

Зигберт услышал, как другие узники произносят название этого места: Освенцим (Аушвиц-Биркенау).

3
Освенцим

В интервью после освобождения выжившие узники вспоминали, как прибывали на разгрузочную платформу в Биркенау[9]9
  Исследователи подсчитали, что нацисты учредили около 42 500 лагерей и гетто в период с 1933 по 1945 г., включая 30 000 лагерей рабского труда, 1150 еврейских гетто, 980 концлагерей, 1000 лагерей для военнопленных, 500 борделей с секс-рабынями, а также тысячи других лагерей, где производилось уничтожение пожилых и больных. См.: https://www.jewishvirtuallibrary.org/how-many-concentration-camps.


[Закрыть]. Одни описывали тошнотворный запах; другие упоминали языки пламени в ночном небе от сжигания тел в печах лагерных крематориев. Третьим узникам запомнился лай собак, четвертым – звуки скрипок. Нацисты, как выяснилось впоследствии, формировали из заключенных музыкантов оркестры и заставляли их играть, когда их товарищи по лагерю маршировали на работу. В видеоинтервью 2002 года для Shoah Foundation Зигги так описывал свои первые впечатления: охранники в униформе с иголочки потрясают кнутами и дубинками и кричат на прибывших, чтобы те побыстрее выходили и оставляли в куче все свои пожитки.

С десяток мужчин и женщин из его вагона отказались оставаться без багажа. Охранники начали наносить им удары жесткими резиновыми прутьями, крича: Raus! Raus! Antreten! Те, кто не знал немецкого, не могли понять команду «Вон! Вон! Стройся!», и охранники избивали их за неподчинение.

В ту ночь, когда поезд Зигберта прибыл в Освенцим, шел снег, а на платформе станции Биркенау дул холодный ветер. Пытаясь вылезти из высоких вагонов для скота, многие пожилые люди теряли равновесие и падали. Грузовики, приехавшие, чтобы забрать узников в лагерь, проезжали прямо по ним, впечатывая в грязь их окровавленные тела. Потом подбегали узники в полосатых робах, грузили мертвые тела на тележки и куда-то увозили. Зигберт осматривал лица приехавших, но никого не узнавал. Где его отец и мать? Где братья и сестры? К нему подошел охранник в теплом зимнем пальто.

«Сколько тебе лет?» – прорычал он.

«Восемнадцать», – солгал Зигберт.

«Профессия?»

«Слесарь-инструментальщик», – солгал он снова.

Охранник толкнул Зигберта к очереди из узников слева, а девушку в зеленом пальто впихнул в правую очередь. Зигберт не знал ни того, что очередь справа состояла из узников, которых должны были сразу убить, ни того, что почти всех в возрасте до восемнадцати лет отправляли именно туда – вместе с детьми, пожилыми и больными, ни того, что направо посылали и всех, кто не мог похвастаться какими-то полезными навыками. Что побудило его солгать, объявив себя восемнадцатилетним слесарем-инструментальщиком? В ремесленном училище он действительно делал кое-какие инструменты, но так и не закончил обучение и не проработал инструментальщиком ни дня в своей жизни. Тайна этого импульса, который наверняка спас его от газовой камеры, преследовала его всю жизнь.

В правой очереди Зигберт заметил нескольких родственников, в том числе мужа его сестры Марты, который держал за руку их маленького сына. Они увидели Зигберта и жестами предложили присоединиться.

«Я не пошел, – вспоминал он полвека спустя. – Не знаю почему – может быть, я, как и другие дети в Западной Пруссии, привык подчиняться приказам чиновников. Как бы то ни было, я остался в левой очереди».

Зигберт указал на группу людей справа.

«Куда их ведут?» – спросил он узника, который укладывал чемоданы.

Тот печально посмотрел на него, поднял изможденный палец кверху и нарисовал в воздухе спираль, изображая дым от печей крематория. Но только что прибывший Зигберт понятия не имел, что значит этот жест.

«Еврей, выросший в те годы в Германии, – объяснял впоследствии Зигги репортеру, – мог ожидать, что его будут бить и унижать. Но газовая камера? Крематорий? К такому мы не были готовы. Смрад и дым из печей – и они делали это с детьми! Они делали это с детьми! Я до сих пор слышу крики детей, которых отрывали от родителей. Не могу ничего поделать с воспоминаниями. Я до сих пор говорю Всевышнему, что если перестану слышать эти крики, то буду чаще ходить в синагогу. Языки пламени, вырывающиеся из крематориев, омерзительный смрад – все это было невероятно».

Зигберт вновь осмотрел очередь справа и заметил девушку в темно-зеленом пальто. Как будто увидев ее впервые, он подумал: «Она выглядит такой юной и невинной». Когда охранники уводили ее от остальных, на платформу падал снег. Мгновеньем позже ее не стало.

Зигберта вместе с тридцатью другими узниками, признанными годными к работе, втолкнули в грузовик, который вскоре тронулся в ночную тьму. Не прошло и двадцати минут, как они приехали в Буна-Моновиц – отделение Освенцима, в котором находились фабрики рабского труда. Из ближайших зданий доносился запах синтетического каучука.

«Как только мы приехали, нас отправили под так называемый душ – в ледяную воду, – вспоминал он. – Потом нас заставили быстро одеться в полосатые робы, шапочки и рваные туфли с деревянными подошвами. Потом нам обрили головы и заставили бежать в другое здание, метрах в ста от первого, чтобы нам на руке вытатуировали лагерные номера. Несколько человек во время бега упали в грязь, но мы быстро научились не оглядываться: если охранник ловил тебя на этом, тебя избивали. Грязь была повсюду, везде были лужи, а те, кто упал и лежал в грязи и пыли, даже уже не казались людьми. Они выглядели как кучи лохмотьев».

Попав внутрь, Зигберт оказался перед узником, одетым в белую куртку поверх полосатой робы и штанов. Тот вонзил в левую руку Зигберта иглу, и кровь лилась струей, пока на руке татуировался номер 104732[10]10
  Документы, опубликованные после войны, свидетельствуют, что из 1 300 000 человек, попавших в Освенцим, примерно 400 000 татуировали на руке серийные номера. Во избежание слишком больших номеров в мае 1944 года руководство СС ввело новую нумерацию. Согласно ей, номер начинался с буквы «А», после чего следовали числа от 1 до 20 000. Как только достигалось значение 20 000, вводилась новая серия, начинавшаяся с буквы «В». Сравнительно небольшой номер Зигги – 104732 – говорил о том, что он провел в лагере много времени. Судя по его воспоминаниям, это позволило ему заработать уважение со стороны других узников.


[Закрыть].

Отойдя, Зигберт безуспешно попытался высосать чернила. Тут к нему и остальным подошли капо – узники, назначенные эсэсовцами надзирать за принудительным трудом, – и погнали всех по баракам. Он в изнеможении опустился на деревянную койку, покрытую тонким слоем соломы. Сквозь деревянные стены барака он слышал выстрелы и крики людей. Впоследствии он узнал, что это расстреливали узников, пытавшихся сбежать. Другие, как он тоже выяснил позже, лишившись всех надежд на спасение, решали совершить самоубийство, бросаясь на колючую проволоку под напряжением, ограждавшую лагерь.

В три или четыре утра – времени никто не знал, но было еще темно – в барак вломился охранник, криками приказав заключенным строиться. Как только они выстроились в шеренгу, он завопил: Mützen auf! Mützen ab! Зигберт свободно говорил по-немецки и сразу понял слова и стоявшую за ними браваду. Ему доводилось сталкиваться с такими типами в Кроянке. Они требовали от евреев уважения, так что он встал по стойке смирно, щелкнул каблуками, сорвал шапку, отдал честь и пролаял: Jawohl, Herr Kommandant! – «Да, господин комендант!» Это был умный ход со стороны Зигфрида – психологически завоевать доверие охранника, сразу присвоив ему звание начальника лагеря. Охранник улыбнулся.

Некоторые из новоприбывших по-немецки не говорили и не знали, что Mützen auf! Mützen ab! – это «Снять шапки! Надеть шапки!»[11]11
  Зигберт говорил не только на немецком и на идише: у него был талант к языкам, и за неполные два года в лагере он научился объясняться на польском, русском, румынском, греческом и ладино. Впоследствии он предполагал, что языковое чутье могло стать одной из причин его спасения.


[Закрыть], поэтому шапок и не сняли.

«За неподчинение приказаниям охранник избил троих, – вспоминал Зигги, – в назидание другим узникам: дескать, вот что будет с ними, если не реагировать на приказы. Так-то нас встретили в первый день, и охранник повторял ту же процедуру с каждой партией новоприбывших. По любому поводу, если чья-то рука поднималась недостаточно быстро или недостаточно высоко – или не поднималась вовсе, он брал кусок резинового шланга, армированный медной проволокой, и избивал таких людей. Был у него и другой способ причинять боль: если недостаточно быстро реагировать на его команды, он бил тебя кулаком и потом добавлял локтем. Если ты переносил первый удар, второй тебя добивал. То же самое следовало, если узники не заправляли кровать так, как ему нравилось, – продолжал Зигги. – Это была всего лишь горсть соломы, измазанная мочой и фекалиями, наброшенная на деревянные доски и прикрытая бумажным одеялом, так что, казалось бы, заправить постель было несложно. Но охранники были садистами, которые готовы были убивать по любому поводу; особенно жестоким был этот первый. Он получал огромное удовольствие, избивая до смерти любого, кто носил очки или просто выглядел умным или образованным. Нацисты открыли все тюрьмы Германии и приняли на работу в лагеря закоренелых преступников, которых сделали надсмотрщиками над такими детьми, как я, а также над священниками, юристами, учителями и всеми, кого считали своими врагами»[12]12
  Ненависть охранников к узникам концентрационных лагерей подпитывалась двумя «фактами» нацистской пропаганды. Один из них гласил, что немцы обладают расовым превосходством над евреями: это «чистая» нация, которой уготовано править миром. Второе положение заключалось в том, что евреи – это не совсем люди, а скорее болезнь, от которой нужно очистить человечество. Немцы, согласно этой концепции, были морально обязаны принять участие в чистке. Эта идея, названная историком Саулом Фридлендером «искупительным антисемитизмом» и заключавшаяся в максимальной поляризации немцев как вершины цивилизации и евреев как низших элементов, наряду с поддерживаемым правительством стремлением полностью искоренить еврейскую расу, подпитывала антипатию к узникам лагерей и оправдывала любую жестокость в их отношении. Увеличивал степень насилия и еще один фактор: обнародованные после войны материалы показали, что профессиональных преступников, освобожденных из немецких тюрем, назначали на ответственные посты в концентрационных лагерях, чем многие из них злоупотребляли. «Гесс молчит о том, в чем открыто признавался в заключении его помощник Ганс Аумайер: в Освенциме старших охранников назначали на этот пост за склонность к садизму. Он подтвердил, что большинство из них были профессиональными преступниками» (см.: Langbein H. People in Auschwitz. Chapel Hill, NC: The University of North Carolina Press, 2004. P. 144).


[Закрыть].

«Понимаете, – рассказывал Зигги интервьюеру, – я мог перехитрить охранников и поэтому чувствовал свое превосходство. Я ненавидел их. Я ненавидел их жестокость, их бесчеловечность. Я считал себя сильнее и умнее и с детства был уверен в себе. С детства я считал себя очень умным человеком. Так что, несмотря на их оружие и все эти убийства, я чувствовал свое превосходство. В этом, безусловно, была определенная наглость – частично оправданная, а частично нет, но даже в такой безнадежной ситуации я смотрел на них сверху вниз».

С 1933 по 1945 год в нацистской Германии было создано около 42 000 различных лагерей для заключения евреев и других «врагов рейха», собранных со всей Европы: концентрационные лагеря, трудовые лагеря, лагеря для военнопленных, пересыльные лагеря, а также центры убийств, именовавшиеся лагерями уничтожения или лагерями смерти[13]13
  См.: http://www.ushmm.org/research/publications/encyclopedia-camps-ghettos.


[Закрыть].

Освенцим был не только крупнейшим концентрационным лагерем, но и самым большим лагерем смерти.

Чтобы дать место растущему числу узников, немцы освободили около 47 квадратных километров земли от местных жителей. После эвакуации жителей шести близлежащих деревень площадь Освенцима составила более 4000 гектаров. В трех километрах от главного лагеря находилась станция, куда днем и ночью приходили поезда с депортированными. В Освенциме было уничтожено от 1,1 до 1,3 миллиона человек, включая синти и рома («цыган»), советских военнопленных, политических заключенных и «антисоциальные элементы». Но девять из десяти жертв Освенцима были евреями.

Изначально убийства мужчин, женщин и детей, прибывавших в Освенцим, происходили в импровизированных газовых камерах, но вскоре их оказалось недостаточно, потому что число жертв постоянно росло. В начале 1943 года в Биркенау было построено четыре крупных и эффективных крематория, в каждом из которых была своя газовая камера. Эти новые газовые камеры были вместительными: в каждую можно было втолкнуть по 2000 человек за раз. К концу февраля, когда прибыл эшелон Зигберта, казни вручную в Освенциме были заменены конвейерными линиями, которые «производили» более 4000 жертв в сутки.

Более чем из миллиона евреев, отправленных в Освенцим за пять лет существования лагеря, всего около 200 000 были отобраны для принудительных работ, поселены в лагере и зарегистрированы в качестве заключенных. Обнародованные после войны документы свидетельствуют, что в одном эшелоне с Зигбертом прибыло около 3800 человек. Он стал одним из шести сотен переживших первый отбор, во время которого начальство лагеря решало, кто пригоден для рабского труда, а кто нет – и, соответственно, должен быть казнен. За последующие двадцать три месяца он пережил еще с десяток таких отборов, два из которых были проведены под руководством зловещего доктора Менгеле[14]14
  Йозеф Менгеле (1911–1979) получил прозвище Ангел Смерти за бесчеловечные эксперименты на людях в Освенциме и свою роль в выборе жертв газовых камер. В январе 1945 г. Менгеле перебрался в концентрационный лагерь Гросс-Розен всего за десять дней до освобождения Освенцима советскими войсками. После войны он бежал в Южную Америку, где до конца жизни так и не был посажен в тюрьму.


[Закрыть].

В Буне-Моновице Зигберт был одним из примерно 80 000 подневольных рабочих, трудившихся на немецкую военную промышленность. День начинался в половине пятого утра, когда узники должны были выбегать из своих бараков на Appelplatz, то есть площадь для переклички, где стояли по нескольку часов независимо от погоды, пока не завершится подсчет заключенных. Каждого, кто был слишком слаб, чтобы стоять, уводили на казнь.

Следующим пунктом в распорядке дня была сама работа. Узники должны были маршировать к рабочим местам, расположенным как внутри лагеря, так и за его пределами, подчас даже в десяти километрах. Рабочий день длился по двенадцать часов и больше; отдых не разрешался. Зигберт должен был копать дренажные канавы, укладывать кабели и таскать камни для мощения дорог[15]15
  Нацистский режим считал уничтожение всех евреев своей первоочередной задачей, которую нужно решить любой ценой. Однако рабочие были нужны, так что лагерная система предусматривала, что некоторые евреи могут пока остаться в живых. Их называли Arbeitsfaehige, то есть способными работать, и временно освобождали от газовых камер. Однако даже владение необходимыми навыками не давало евреям гарантий, что их не убьют за малейший проступок. Переживший Освенцим писатель Тадеуш Боровский вспоминал о сотруднике лагеря по имени Зепп – «ужасе всех кровельщиков», который сбрасывал узников с крыши из-за плохо прибитого гвоздя (см.: Langbein H. People in Auschwitz. Chapel Hill, NC: The University of North Carolina Press, 2004. P. 161).


[Закрыть]. Материалы привозили на грузовиках, и охранники бдительно следили за тем, как Зигберт пытается разгрузить мешки с цементом весом по полцентнера и длинные металлические арматурные прутья. Каждый из таких прутьев несли трое заключенных. При любой возможности Зигберт старался оказаться средним из них, что позволяло немного освободить плечи, так как основной вес приходился на более высоких мужчин по краям прута. Когда охранники велели ему становиться вперед или назад, грубые металлические прутья прорывали его ветхую одежду, отчего плечи начинали болеть и кровоточить. Зигберт ждал, пока охранники отвернутся, отрывал уголки от бумажных мешков с цементом и прокладывал ими плечи.

«Если бы охранники увидели, как я разрываю мешки, меня бы непременно избили, – объяснял он. – Но боль в плечах была ужасной, так что я решил, что можно рискнуть. Работа была очень тяжелой и рано или поздно доконала бы меня, так что мне надо было найти способ как-то спастись».

Однажды утром, по дороге на работу, он услышал, что эсэсовцы приказывают группе заключенных поступить в бригаду каменщиков. Зигберт вышел из шеренги, подбежал к ним, стянул шапку и отдал честь.

«Класть кирпичи? – сказал он, сжимая шапку. – Я шесть месяцев работал каменщиком».

Он понимал, что заключенный не должен смотреть в глаза офицеру СС, даже если он при этом вызывается сделать какую-то работу. После войны многие узники клялись, что даже не знали, как выглядят их мучители, и могли сказать лишь, что все они носили ботинки, поскольку не осмеливались поднять глаза и посмотреть им в лицо, а не то что заговорить с ними: это было запрещено и могло стать поводом для сурового наказания. Ложное заявление о владении какими-то особыми навыками несло еще больший риск[16]16
  Langbein H. People in Auschwitz. Chapel Hill, NC: The University of North Carolina Press, 2004. P. 161.


[Закрыть]. Охранники смотрели на полумертвого наивного подростка.

«Почему бы и нет?» – сказал один из них, пожав плечами.

Зигберта перевели в бригаду каменщиков и приказали ему научить остальных каменщиков всему, что он знал сам.

«Мне стоило больших сил не улыбнуться, – смеясь, рассказывал он впоследствии. – Я знал о ремесле каменщика не больше, чем вы знаете о танце живота. Но я учился, работая с ними, и каждый день я узнавал что-то новое. Поэтому я учил одних каменщиков тому, что узнавал от других. В Освенциме можно было либо пойти в газовую камеру, либо Всевышний оказывался на твоей стороне и подавал тебе идею, как пережить еще один день».

Кирпичи клали на открытом воздухе под дождем и на холоде, так что здоровье Зигберта быстро ухудшалось.

«Я хотел попасть в больницу для узников в Буне, чтобы получить работу получше и в помещении, – вспоминал Зигберт. – Врачи больницы даже не пытались спасти пожилых заключенных – их сразу отправляли в газовые камеры. Лечили только молодых. Но я был не так уж болен, так что меня тоже, скорее всего, не приняли бы. Чтобы попасть в больницу, мне нужно было обладать нужными навыками. Однажды я проник туда и услышал, как один врач из заключенных разговаривает с кем-то по-польски. Я немного владел польским и спросил: “Нужна помощь? Я раньше работал медбратом”. В общем, этот врач взял меня на работу. Он не озаботился разобраться, знаю ли я хоть что-то о работе медбрата. Его просто впечатлило то, что я умею говорить по-польски… В первый день в больнице, – вспоминал дальше Зигги, – капо заставили меня грузить пациентов-евреев в грузовик. Я до сих пор не могу забыть, как эти пациенты проклинали меня за то, что я не лгал охранникам, не говорил: мол, вот этот здоров, вон тот здоров… Узники думали, что медбрат вроде меня может их спасти. Но у меня не было такой возможности. Я просто грузил их в грузовик. Я знал, куда их везут, но отказывался сознавать, что это я отправляю их на смерть. Поэтому я говорил себе, что грузовик перевозит их поправляться в другую больницу или, может быть, в другой лагерь. Через три часа грузовик вернулся с их одеждой. Все люди были мертвы».