Текст бизнес-книги "Россия во мгле, 2020. Книга первая"

Автор книги: Езид Гехинский

Раздел: Жанр неизвестен

Всего в предвоенные годы было репрессировано около 43 000 человек командного состава Красной Армии (55 процентов командного и политического состава армии и флота от командира полка и выше).

Советский военный и государственный деятель, дипломат Фёдор Фёдорович Раскольников в 1938 г. отказался от возвращения в СССР, предвидя неминуемый арест и расстрел. Известно его открытое письмо Сталину, опубликованное впервые 1 октября 1939 г. в эмигрантском издании «Новая Россия»:

«Сталин, вы объявили меня «вне закона». Этим актом вы уравняли меня в правах – точнее, в бесправии – со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона. Постепенно заменив диктатуру пролетариата режимом вашей личной диктатуры, вы открыли новый этап, который в истории нашей революции войдёт под именем «эпохи террора».

Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безопасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему избежать ночного ареста, никому нет пощады. Правый и виноватый, герой Октября и враг революции, старый большевик и беспартийный, колхозный крестьянин и полпред, народный комиссар и рабочий, интеллигент и Маршал Советского Союза – все в равной мере подвержены ударам вашего бича, все кружатся в дьявольской кровавой карусели.

Как во время извержения вулкана огромные глыбы с треском и грохотом рушатся в жерло кратера, так целые пласты советского общества срываются и падают в пропасть.

Вы сковали страну жутким страхом террора, даже смельчак не может бросить вам в лицо правду.

С помощью грязных подлогов вы инсценировали судебные процессы, превосходящие вздорностью обвинения знакомые вам по семинарским учебникам средневековые процессы ведьм.

Вы оболгали, обесчестили и расстреляли многолетних соратников Ленина: Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и др., невиновность которых вам была хорошо известна. Перед смертью вы заставили их каяться в преступлениях, которых они не совершали, и мазать себя грязью с ног до головы.

Где старая гвардия? Её нет в живых. Вы расстреляли её, Сталин.

Вы растлили, загадили души ваших соратников. Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей.

В лживой истории партии, написанной под вашим руководством, вы обокрали мёртвых, убитых, опозоренных вами людей и присвоили себе их подвиги и заслуги.

Вы уничтожили партию Ленина, а на её костях построили новую партию «Ленина-Сталина», которая служит удачным прикрытием вашего единовластия.

С жестокостью садиста вы избиваете кадры, полезные, нужные стране. Они кажутся вам опасными с точки зрения вашей личной диктатуры.

Накануне войны вы разрушаете Красную Армию, любовь и гордость страны, оплот её мощи. Вы обезглавили Красную Армию и Красный Флот. […]

В момент величайшей военной опасности вы продолжаете истреблять руководителей армии, средний командный состав и младших командиров. […]

Уничтожая везде и всюду золотой фонд нашей страны, её молодые кадры, вы истребили во цвете лет талантливых и многообещающих дипломатов. […]

Во всех расчётах вашей внешней и внутренней политики вы исходите не из любви к Родине, которая вам чужда, а из животного страха потерять личную власть. Ваша беспринципная диктатура, как гнилая колода, лежит поперёк дороги нашей страны. […] Как все советские патриоты, я работал, на многое закрывая глаза. Я слишком долго молчал. Мне было трудно рвать последние связи не с вашим обречённым режимом, а с остатками старой ленинской партии, в которой я пробыл без малого 30 лет, а вы разгромили её в три года. Мне было мучительно больно лишаться моей Родины. Чем дальше, тем больше интересы вашей личной диктатуры вступают в непрерывный конфликт и с интересами рабочих, крестьян, интеллигенции, с интересами всей страны, над которой вы измываетесь как тиран, дорвавшийся до единоличной власти.

Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго. Бесконечен список ваших преступлений. Бесконечен список ваших жертв, нет возможности их перечислить.

Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного врага народа, организатора голода и судебных подлогов».

Н.И.Бухарин о Сталине: «Это маленький злобный человек, не человек, а дьявол. […] Это Чингисхан… беспринципный интриган, который всё подчиняет сохранению своей власти, меняет теории ради того, кого в данный момент следует убрать…»

Н.Бухарин называл Сталина: «Чингисхан, прочитавший Маркса». То есть считал его варваром.

Анна Ахматова говорила, что Сталин был самым кровавым палачом во всей мировой истории.

Ханна Арендт: «Термин принадлежит Кравченко. Описывая ситуацию в России после суперчистки 1936—1938 годов, он замечает: «Завладей иностранный завоеватель машиной жизни Страны Советов…, изменения едва ли были бы более основательными или более жестокими».

«Какие это счастливые дни были когда он (Сталин) сдох. Он не просто убивал людей, он их мучил», – говорила дочь И.П.Уборевича.

Тиран стремится к вечной жизни, его помыслы направлены к этому, но в отличие от людей, которых можно обмануть, природу не обманешь. Сталин – уголовный преступник номер один во всей мировой истории, если оценивать по числу загубленных жизней и искалеченных судеб. Массовое истребление людей, исчисляемое миллионами или десятками миллионов, в собственной стране и при возможности за её пределами стало маниакальной потребностью его души. Сталин превосходит всех тиранов немыслимым масштабом злодеяний.

Если оценивать по общечеловеческим нормам нравственности, выработанным тысячелетиями, по степени порядочности, Сталин был моральный урод, по степени жестокости – садист (в смысле стремления к жестокости и наслаждения, доставляемого ему чужими страданиями). Развернув в стране террор, приказывая отправлять на смерть миллионы советских граждан, он всегда боялся за свою жизнь, что его настигнет кара, ему всё мерещилось – то его застрелят, то отравят.

Н.Болтянская: «А вот вам, пожалуйста, ещё одна реплика: „Сталин делал то, что важно было для страны. А все эти репрессированные – лишь трупный навоз, удобрявший его великие дела“, – пишет Олег. Нормально?»

Н.Верт: «Ну, это страшная, конечно, реакция. Я просто… Мне трудно понять вот такое. Но, к сожалению, что самое страшное – это что я смотрю, например, как в Германии воспитывали целые поколения после нацизма, насколько в Германии все, не только школьники, но и взрослые этой темой заинтересованы и чувствуют, в общем, вину прошлого. А что в России могут так реагировать – это, конечно, ужасно, и я думаю, что это имеет, конечно, громадные последствия для будущего поколения. Как же можно забывать такую вещь, как сталинизм?»

Владимир Николаевич Войнович о Сталине:

«Я не представляю, как человек, утверждающий, что он любит Россию и русский народ, может оправдывать кровавые преступления Сталина и его приспешников. […]

Я нацизм ненавижу, я подчеркиваю, но и Сталина ненавижу тоже.

Не понимаю, люди, которые Сталина любят, они говорят, что они патриоты, что они любят страну, они любят народ. Но если твой народ уничтожали в таких количествах и таким зверским способом, как можно это любить?

Может быть, ещё эти люди потомки тех, которые мучили. Потому что многие из тех, кого мучили, не оставили потомства. Это может быть тоже перекос такой демографический, вполне возможно. Я не знаю, это загадка, конечно».

И.А.Мусский: «Сталин питал тайные намерения направить экспансию Гитлера против Англии и Франции. В конце 20-х – начале 30-х годов он неоднократно говорил, что главным противником Советского Союза являются западные демократии – Англия и Франция».

М.С.Восленский: «Летом 1946 года я приехал в Нюрнберг в качестве переводчика на процессе главных немецких военных преступников. Это была моя первая поездка за границу. Выросшие и воспитанные под колпаком советской пропаганды, мои коллеги и я впервые столкнулись с реальностью другого мира.

Мир этот оказался раздвоенным: с одной стороны – рождавшаяся в западных зонах оккупации новая Германия да и Америка, ощущённая нами через разговоры с американцами, их газеты, фильмы, всё поразительно новое, неожиданное; с другой стороны – развёртывавшаяся в материалах процесса реальность нацистского рейха, тоже нас поразившая, только не новизной, а удивительным сходством с привычной нам советской жизнью. Были, конечно, и отличия: частные предприятия, хорошие квартиры, благоустроенный быт. Но в остальном, в главном, всё было у немцев при Гитлере так же, как у нас при Сталине: гениальный вождь; его ближайшие соратники; монолитная единая партия; партийные бонзы – вершители человеческих судеб; псевдопарламент; узаконенное неравенство; жёсткая иерархия; свирепая политическая полиция; концентрационные лагеря; назойливая лживая пропаганда; слежка и доносы; пытки и казни; напыщенная военщина; до духоты нагнетённый национализм; принудительная идеология; социалистические и антикапиталистические лозунги; болтовня о народности – в общем, очень многое».

Русский коммунизм и немецкий фашизм различаются во многом, но их объединяет одно – оба они были классическими моделями тоталитаризма, проявившегося отчётливо в XX веке. В сердцевине коммунистического движения была классовая борьба угнетённых против эксплуататоров (на деле осуществлявшего в Советском Союзе ещё большую эксплуатацию бесправных и беззащитных трудящихся), а у фашизма – превосходство арийской расы над всеми другими, характеризуемыми как недочеловеки (на деле завершившегося сокрушительным поражением немецкого фашизма). В соответствии с идеологией этих двух тоталитарных режимов, основанных на терроре, Советский Союз в сталинский период уничтожал в основном своих граждан десятками миллионов, а Германия при Гитлере – иностранных, в основном евреев, цыган, славян, тоже десятками миллионов. К нашему неизбывному горю, преимущественно жертвами обоих этих видов тоталитаризма стали граждане Советского Союза.

Ханна Арендт: «Если следование законам есть сущность нетиранических правлений, а беззаконие – сущность тирании, то террор есть сущность тоталитарного господства.

Путь к тоталитарному господству лежит через многие промежуточные стадии, для которых мы можем найти многочисленные аналогии и прецеденты. Чрезвычайно кровавый террор первоначальной стадии тоталитарного правления действительно имеет своей исключительной целью разгром противников и обеспечение невозможности всякой последующей оппозиции; однако тотальный террор начинается только после того, как первая стадия осталась позади и режиму уже не приходится опасаться никаких шагов оппозиции. […]

Притязание на неограниченную власть содержится в самой природе тоталитарных режимов. Такая власть прочна только в том случае, если буквально все люди, без единого исключения, надёжно контролируются ею в любом проявлении их жизни».

И.А.Мусский: «Молох сталинских репрессий искалечил судьбы миллионов людей. Особенно жестоко пострадала интеллигенция. Цвет нации, её лучшие умы, гордость отечественной науки и культуры безжалостно истреблялись. Удушливая атмосфера страха, всеобщей подозрительности изменила психологию людей, сделала их внутренне несвободными».

Ханна Арендт: «То, что правовое правление и легитимная власть нераздельны так же, как беззаконие и власть произвола, никогда и никем не оспаривалось.

Давно известно и часто утверждалось, что в тоталитарных странах пропаганда и террор представляют две стороны одной медали».

Н.А.Бердяев: «Режим террора есть не только материальные действия – аресты, пытки, казни, но прежде всего действие психическое, внушение страха и содержание людей в страхе».

Ханна Арендт: «Слова взяты из восклицания «классово чуждого элемента» в 1936 году: «Я не хочу быть преступником без преступления».

Письмо к съезду партии Ленина с критикой Сталина и предложением снять его с поста генсека было запрещено в период правления Сталина и даже за упоминание о нём арестовывали и отправляли в лагеря на очень длительный срок. Варлам Шаламов провёл 17 лет в лагерях на Колыме, куда он попал за распространение письма Ленина к съезду. Впоследствии именно это письмо и назвали – «Завещание Ленина». Но сталинский режим карает молодого коммуниста, и он надолго оказывается в магаданском лагере.

В.Т.Шаламов: «Аресты тридцатых годов были арестами случайных людей. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, – словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего «правосудия». Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умирать. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщённые, они умирали в белой колымской пустыне – от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. […]

Мало есть зрелищ, столь же выразительных, как поставленные рядом краснорожие от спирта, раскормленные, грузные, отяжелевшие от жира фигуры лагерного начальства в блестящих, как солнце, новеньких, вонючих овчинных полушубках, в меховых расписных якутских малахаях и рукавицах «крагах» с ярким узором – и фигуры «доходяг» с одинаковыми грязными костистыми лицами и голодным блеском ввалившихся глаз. […]

Неустанно насаждаемая бдительность, переросшая в шпиономанию, была болезнью, охватившей всю страну. Каждой мелочи, пустяку, обмолвке придавался зловещий тайный смысл, подлежащий истолкованию в следственных кабинетах».

Передаю слово А.И.Солженицыну, ставшему жертвой сталинских репрессий и исследовавшему трагедии других людей от них:

«АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ

Посвящаю всем, кому не хватило жизни об этом рассказать.

И да простят они мне, что я не всё увидел, не всё вспомнил, не обо всём догадался.

Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что охватывались люди ни в чём не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. […]

А истинный посадочный закон тех лет был – заданность цифры, разнарядки, развёрстки. Каждый город, район, каждая воинская часть получали контрольную цифру и должны были выполнить её в срок. Всё остальное – от сноровки оперативников. […]

Превосходство нового Указа, во-первых, в его свежести: уже от самого появления Указа должны были вспыхнуть эти преступления и обеспечиться обильный поток новоосуждённых.

Присланные сверху списки или первое подозрение, донос сексота или даже анонимный донос влекли за собой арест и затем неминуемое обвинение. Отпущенное же для следствия время шло не на распутывание преступления, а в девяносто пяти случаях (из ста) на то, чтоб утомить, изнурить, обессилить подследственного, и хотелось бы ему хоть топором отрубить, только бы поскорее конец. […]

Да не судья судит – судья только зарплату получает, судит инструкция! Инструкция 37-го года: десять – двадцать – расстрел. Инструкция 43-го: двадцать каторги – повешение. Инструкция 45-го: всем вкруговую по десять плюс пять лишения прав (рабочая сила на три пятилетки). Инструкция 49-го: всем по двадцать пять вкруговую. […]

Бессонница – карцер – а теперь сами приведите убедительные примеры, где вы могли вредить.

– Дайте яркий пример! Дайте яркий пример вашего вредительства! – понукает нетерпеливый Крыленко. […]

В чём тогда загадка? Как их обработать? А так: вы жить хотите? Вы понимаете, что расстрелять вас, не выходя из двора ГПУ, уже ничего не стоит? Но и нам и вам выгоднее, если вы сыграете некоторый спектакль… Но уж только выполните все наши условия до последнего! Процесс должен сработать на пользу социалистическому обществу!

И подсудимые выполняют все условия…

Шпиономания была одной из основных черт сталинского безумия. Сталину казалось, что страна его кишит шпионами. […]

Когда в Крестах в 1938 старого политкаторжанина Зеленского выпороли шомполами, как мальчишке сняв штаны, он расплакался в камере: «Царский следователь не смел мне даже „ты“ сказать». […]

От сравнения Гестапо – МГБ (Министерство государственной безопасности) уклониться никому не дано: слишком совпадают и годы и методы. Ещё естественнее сравнивали те, кто сам прошёл и Гестапо и МГБ, как Евгений Иванович Дивнич, эмигрант. Гестапо обвиняло его в коммунистической деятельности среди русских рабочих в Германии, МГБ – в связи с мировой буржуазией. Дивнич делал вывод не в пользу МГБ: истязали и там и здесь, но Гестапо всё же добивалось истины, и когда обвинение отпало – Дивнича выпустили. МГБ же не искало истины и не имело намерения кого-либо взятого выпускать из когтей. […]

Когда теперь бранят произвол культа, то упираются снова и снова в настрявшие 1937 – 1938 годы. И так это начинает запоминаться, как будто ни до не сажали ни после, а только вот в 37 – 38.

Не боюсь, однако, ошибиться, сказав: поток 37 – 38-го ни единственным не был, ни даже главным, а только, может быть, – одним из трёх самых больших потоков, распиравших мрачные зловонные трубы нашей тюремной канализации.

До него был поток 29 – 30-го годов, с добрую Обь, протолкнувший в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков (а как бы и не поболе). Пролился этот поток, всосался в вечную мерзлоту, и даже самые горячие умы о нём почти не вспоминают. Как если бы русскую совесть он даже и не поранил. А между тем не было у Сталина (и у нас с вами) преступления тяжелей.

И после был поток 44 – 46-го годов, с добрый Енисей: гнали по сточным трубам целые нации и ещё миллионы и миллионы – побывавших (из-за нас же!) в плену, увезённых в Германию и вернувшихся потом. […]

Северная Двина, Обь и Енисей знают когда стали арестантов перевозить в баржах – в раскулачивание. Эти реки текли на Север прямо, а баржи были брюхаты, вместительны – и только так можно было управиться сбросить всю эту серую массу из живой России на Север неживой. В корытную ёмкость баржи сбрасывались люди и там лежали навалом, и шевелились, как раки в корзине. А высоко на бортах, как на скалах, стояли часовые. Иногда эту массу так и везли открытой, иногда покрывали большим брезентом – то ли чтоб не видеть, то ли чтоб лучше охранить, не от дождей же. Сама перевозка в такой барже уже была не этапом, а смертью в рассрочку. К тому ж их почти и не кормили, а выбросив в тундру – уже не кормили совсем. Их оставляли умирать наедине с природой.

Историки могут нас поправить, но средняя наша человеческая память не удержала ни от XIX-го, ни от XVIII-го, ни от XVII-го века массовой насильственной пересылки народов. Были колониальные покорения – на океанских островах, в Африке, в Азии, на Кавказе, победители приобретали власть над коренным населением, но как-то не приходило в неразвитые головы колонизаторов разлучить это население с его исконной землёю, с его прадедовскими домами.

Нужно было наступить надежде цивилизованного человечества – XX веку, и нужно было на основе Единственно-Верного Учения высочайше развиться Национальному вопросу, чтобы высший в этом вопросе специалист взял патент на поголовное искоренение народов путём их высылки в сорок восемь, в двадцать четыре и даже в полтора часа.

Система была опробована, отлажена и отныне будет с неумолимостью цапать всякую указанную назначенную обречённую предательскую нацию, и каждый раз всё проворнее: чеченов; ингушей; карачаевцев; балкар; калмыков; курдов; крымских татар; наконец, кавказских греков. Система тем особенно динамичная, что объявляется народу решение Отца Народов не в форме болтливого судебного процесса, а в форме боевой операции современной мотопехоты: вооружённые дивизии входят ночью в расположение обречённого народа и занимают ключевые позиции. Преступная нация просыпается и видит кольцо пулемётов и автоматов вокруг каждого селения. И даётся 12 часов (но это слишком много, простаивают колеса мотопехоты, и в Крыму уже – только 2 и даже полтора часа), чтобы каждый взял то, что способен унести в руках. И тут же сажается каждый, как арестант, ноги поджав, в кузов грузовика (старухи, матери с грудными – садись, команда была!) – и грузовики под охраной идут на станцию железной дороги. А там телячьи эшелоны до места.

Стройная однообразность! – вот преимущество ссылать сразу нациями! Никаких частных случаев! Никаких исключений, личных протестов!

И то, что осталось за спиною – распахнутые, ещё неостывшие дома, и разворошенное имущество, весь быт, налаженный в десять и в двадцать поколений, – тоже единообразно достаётся оперативникам карающих органов, а что – государству, а что – соседям из более счастливых наций, и никто не напишет жалобы о корове, о мебели, о посуде. […]

Плен уже признавался у нас непрощаемой изменой родине.

Так весна 45-го года в наших тюрьмах была по преимуществу весна русских пленников. Они шли через тюрьмы Союза необозримыми плотными серыми косяками, как океанская сельдь.

Не они, несчастные, изменили Родине, но расчётливая Родина изменила им, и притом трижды.

Первый раз бездарно она предала их на поле сражения – когда правительство, излюбленное Родиной, сделало всё, что могло, для проигрыша войны: уничтожило линии укреплений, подставило авиацию под разгром, разобрало танки и артиллерию, лишило полковых генералов и запретило армиям сопротивляться. Военнопленные – это и были именно те, чьими телами был принят удар и остановлен вермахт.

Второй раз бессердечно предала их Родина, покидая подохнуть в плену.

И теперь третий раз бессовестно она их предала, заманив материнской любовью («Родина простила! Родина зовет!») и накинув удавку уже на границе. […]

По великому зову советской власти исправительно-трудовые лагеря и колонии вспучивались по всей необъятной нашей стране. Каждая область заводила свои ИТЛ и ИТК. Миллионы километров колючей проволоки побежали и побежали, пересекаясь, переплетаясь, мелькая весело шипами вдоль железных дорог, вдоль шоссейных дорог, вдоль городских окраин. И охлупы уродливых лагерных вышек стали вернейшей чертой нашего пейзажа. […]

Я боюсь, чего каждый лагерник боится: чтоб не стали мне мотать второго срока. […]

О, благословенны те безжалостные тирании, те деспотии, те самые дикарские страны, где однажды арестованного уже нельзя больше арестовать! Где посаженного в тюрьму уже некуда больше сажать. Где осуждённого уже не вызывают в суд. Где приговорённого уже нельзя больше приговорить! А у нас это всё – можно. […]

Да как же было без вторых (третьих, четвёртых) сроков утаить в лоне Архипелага и уничтожить там всех, намеченных к тому? Регенерация сроков, как отращивание змеиных колец, – это форма жизни Архипелага. Сколько колотятся наши лагеря и коченеет наша ссылка, столько времени и простирается над головами осуждённых эта чёрная угроза: получить новый срок, не докончив первого. Вторые лагерные сроки давали во все годы, но гуще всего – в 1937—38 и в годы войны. […]

1948 – 1949 годы, во всей общественной жизни проявившиеся усилением преследований и слежки, ознаменовались небывалой даже для сталинского неправосудия трагической комедией повторников. В лагерях – в тех самых, где и один срок нельзя дотянуть без льготы, ибо изобретены лагеря – на истребление.

А если человеку и исправляться не от чего? Если он и вообще не преступник? Если он посажен за то, что Богу молился, или выражал независимое мнение, или попал в плен, или за отца, или просто по развёрстке, – так что дадут ему лагеря? […]

Не народ ли наш, измученный и обманутый, лежит с нами рядом под нарами и в проходе? […]

В бараке печка топится, в бараке полную пайку дают – но вот пришёл надзиратель, дёрнул за ногу ночью: «Собирайся!» «Ах, как не хочется!.. Люди—люди, я вас любил…»

…Мертвецы легче списываются, чем сожжённые доски или раскраденная олифа. […]

Говорят, что в феврале-марте 1938 года была спущена по НКВД секретная инструкция: уменьшить количество заключённых! (не путём их роспуска, конечно). Я не вижу здесь невозможного: это была логичная инструкция, потому что не хватало ни жилья, ни одежды, ни еды. ГУЛАГ изнемогал.

По воспоминаниям Ивана Семёновича Карпунича-Бравена, на Колыме установился жесточайший режим питания, работы и наказаний. Заключенные голодали так, что на ключе Заросшем съели труп лошади, который пролежал в июле более недели, вонял и весь шевелился от мух и червей. На прииске Утином зэки съели полбочки солидола, привезённого для смазки тачек.

Многие лагпункты известны расстрелами и массовыми могильниками: и Оротукан, и ключ Полярный, и Свистопляс, и Аннушка, и даже сельхоз Дукча, но больше других знамениты этим прииск Золотистый и Серпантинка. На Золотистом выводили днём бригады из забоя – тут же расстреливали кряду. (Это не взамен ночных расстрелов, те – сами собой). Начальник Юглага Николай Андреевич Аланов, приезжая туда, любил выбирать на разводе какую-нибудь бригаду, в чём-нибудь виновную, приказывал отвести её в сторону – и в напуганных скученных людей сам стрелял из пистолета, сопровождая радостными криками. На Серпантинке расстреливали каждый день 30 – 50 человек под навесом близ изолятора.

Боже! На дне какого канала утопить нам это прошлое??! […]

Память – самое слабое место русских, особенно – память на злое. […]

Лагеря не просто «тёмная сторона» нашей послереволюционной жизни. Их размах сделал их не стороной, не боком – а едва ли не печенью событий. Редко в чём другом наше пятидесятилетие проявило себя так последовательно, так до конца.

Экономическая потребность проявилась, как всегда, открыто и жадно: государству, задумавшему окрепнуть в короткий срок и не потребляя ничего извне, нужна была рабочая сила:

а) предельно дешёвая, а лучше – бесплатная;

б) неприхотливая, готовая к перегону с места на место в любой день, свободная от семьи, не требующая ни устроенного жилья, ни школ, ни больниц, а на какое-то время – ни кухни, ни бани.

Добыть такую рабочую силу можно было лишь глотая своих сыновей.

Не отдельные черты, но весь главный смысл существования крепостного права и Архипелага один и тот же: это общественные устройства для принудительного и безжалостного использования дарового труда миллионов рабов.

…Сообщил нам на Лубянке ходящую среди московских рабочих анекдотическую расшифровку ВКП(б) – Второе Крепостное Право (большевиков), – это не показалось нам смешным, а – вещим. […]

Большую часть своей истории прежняя Россия не знала голода. Архипелаг же десятилетиями жил в пригнёте жестокого голода, между зэками шла грызня за селёдочный хвост из мусорного ящика.

Накормить по нормам ГУЛАГа человека, тринадцать или даже десять часов работающего на морозе, – нельзя.

Овчарок кормят питательней, чем заключённых. […]

Человек самоотверженный, здоровый, сытый и бодрый – выполнить эти нормы не может! Что же спрашивать с измученного, слабого, голодного и угнетённого арестанта?

Коснеющим от голода языком надо было выступать с речами, требуя перевыполнения планов! […]

Господи, Господи! Под снарядами и под бомбами я просил Тебя сохранить мне жизнь. А теперь прошу Тебя – пошли мне смерть…

Если бы счесть по обзору наших Потоков всех посаженных по этой статье (58-й), да прибавить сюда трёхкратное количество членов семей – изгоняемых, подозреваемых, унижаемых и теснимых, то с удивлением надо будет признать, что впервые в истории народ стал враг самому себе, зато приобрёл лучшего друга – тайную полицию. […]

В борьбе друг с другом людей на воле доносы были сверхоружием, икс-лучами: достаточно было только направить невидимый лучик на врага – и он падал. Отказу не было никогда. […]

Ф.В.Шавирин, рабочий, на партсобрании сказал вслух о «завещании Ленина». Ну, уж страшней этого и быть ничего не может, это уж – заклятый враг! Какие зубы на следствии сохранились, на Колыме в первый год потерял. […]

Часто посылали в штрафные зоны за отказ стать стукачом. Большинство их умерло там, на штрафных, и уж они о себе не расскажут. […]

Были, были такие в 37-м, кто с допроса не вернулся в камеру за узелком. Кто избрал смерть, но не подписал ни на кого. […]

Недонесение есть состав преступления. Сравниться с 10-м пунктом по общедоступности мог только 12-й – недонесение или «знал – не сказал». Все те же, как выше сказано, могли получить этот пункт и во всех тех же условиях, но облегчение состояло в том, что для этого не надо было даже рта раскрывать, ни браться за перо. В бездействии-то пункт и настигал! А срок давался тот же: 10 лет и 5 «намордника». […]

К Елизавете Цветковой в казанскую отсидочную тюрьму в 1938 пришло письмо пятнадцатилетней дочери: «Мама! Скажи, напиши – виновата ты или нет?.. Я лучше хочу, чтоб ты была не виновата, и я тогда в комсомол не вступлю и за тебя не прощу. А если ты виновата – я тебе больше писать не буду и буду тебя ненавидеть». И угрызается мать в сырой гробовидной камере с подслеповатой лампочкой: как же дочери жить без комсомола? как же ей ненавидеть советскую власть? Уж лучше пусть ненавидит меня. И пишет: «Я виновата… Вступай в комсомол». […]

По закону «семь восьмых» отправляли на 10 лет в лагеря за кочан капусты, за кукурузный початок. […]

Где, как не в этой главе, помянуть и тех детей, кто осиротел от ареста своих родителей?

Вот – Галя Венедиктова. Отец её был петроградский типограф, анархист, мать – белошвейка из Польши. Галя хорошо помнит свой шестой день рождения (1933), его весело отпраздновали. На другое утро она проснулась – ни отца, ни матери, в книгах роется чужой военный. Правда, через месяц маму ей вернули: женщины и дети едут в Тобольск свободно, только мужчины этапом. Там жили семьёй, но не дожили трёх лет сроку: арестовали снова мать, а отца расстреляли, мать через месяц умерла в тюрьме. Галю забрали в детдом в монастыре под Тобольском. Обычай был там такой, что девочки жили в постоянном страхе насилия. Потом перевелась она в городской детдом. Директор внушал ей: «Вы дети врагов народа, а вас ещё кормят и одевают!» (Нет, до чего гуманная эта диктатура пролетариата!) Стала Галя как волчонок. В 11 лет она была уже на своём первом политическом допросе. – С тех пор она имела червонец, отбыла, впрочем, не полностью. К сорока годам одинокая живёт в Заполярьи и пишет: «Моя жизнь кончилась с арестом отца. Я его так люблю до сих пор, что боюсь даже думать об этом. Это был другой мир, и душа моя больна любовью к нему…»

Вспоминает и Светлана Седова: «Никогда мне не забыть тот день, когда все наши вещи вынесли на улицу, а меня посадили на них, и лил сильный дождь. С шести лет я была „дочерью изменника родины“ – страшней этого ничего в жизни быть не может». […]