Текст бизнес-книги "Социализм, экономический расчет и предпринимательская функция"

Автор книги: Хесус Уэрта де Сото

Раздел: Экономика, Бизнес-книги

«Консервативным», или «правым», социализмом можно называть такой тип социализма, когда институциональная агрессия используется для сохранения статус-кво и привилегий некоторых групп и лиц. Главная цель «правого» социализма состоит в том, чтобы сохранить все, как есть, не давая свободному предпринимательству и творческой человеческой деятельности разрушить предварительно установленную рамку социальной организации. В достижении этой цели «правые» социалистические системы опираются на систематическую институциональную агрессию, которая применяется всюду, где это им необходимо. В этом отношении консервативный и демократический социализм различаются только мотивами и теми конкретными социальными группами, которым они стремятся предоставить привилегии.

Консервативный, или «правый», социализм также характеризуется ярко выраженным патернализмом, понимаемым как попытка «подморозить» поведение людей, назначив им те роли в потреблении или производстве, которые считает подобающими консервативный регулирующий орган. Кроме того, при социалистической системе такого типа власти обычно стремятся навязать обществу в приказном порядке определенное поведение, которое они считают моральным или правоверным[126]126
  Лучшее теоретическое объяснение консервативного, или «правого», социализма дал Ганс-Герман Хоппе. См.: Hans-Hermann Hoppe, A Theory of Socialism and Capitalism, chap. 5.


[Закрыть].

С консервативным, или «правым», социализмом, тесно связан военный социализм. Мизес определяет его как социализм, где все институты подчинены целям ведения войны, а шкала ценностей, по которой определяется социальный статус и доход граждан, зависит в первую очередь, или исключительно, от положения человека по отношению к вооруженным силам[127]127
  Ludwig von Mises, Socialism: An Economic and Sociological Analysis (Indianapolis: Liberty Press, 1981), 220 (перевод на английский J. Kahane работы Die Gemeinwirtschaft. Untersuchungen über den Sozialismus [Jena: Gustav Fischer, 1922]) [Мизес. Социализм: экономический и социологический анализ. С. 161]. Однако Мизес показывает, что военный социализм не может конкурировать на избранном им самим поле боя с обществами, где разрешена творческая предпринимательская деятельность; в качестве примера он упоминает о том, как великая военно-коммунистическая империя инков была уничтожена горсткой испанцев (pp. 222–223 [с. 162–163]).


[Закрыть]. Гильдейский и аграрный социализм также можно отнести к типу консервативного, или «правого», социализма. В первой из этих систем власти стремятся создать общество, основанное на иерархии специалистов, менеджеров, мастеров, офицеров и рабочих, а во второй – насильственно разделить землю между определенными социальными группами[128]128
  О гильдейском и аграрном социализме см. Mises, Socialism, 229-232, 236–237 [Мизес. Социализм. С. 167–170; 173].


[Закрыть].

Наконец, необходимо подчеркнуть, что философия консерватизма абсолютно несовместима с новаторством и творчеством; она обращена в прошлое, не доверяет тому, что могли бы создать рыночные процессы, оппортунистична по своей сути и лишена принципов, поэтому она обычно рекомендует доверить институциональное принуждение «мудрым и добрым лидерам», следующим в каждом конкретном случае разным критериям. Итак, консерватизм представляет собой обскурантистскую доктрину, которая абсолютно пренебрегает тем, что функционирование социальных процессов происходит за счет энергии предпринимательства, и, в особенности, проблемой неустранимого неведения, свойственного всем лидерам[129]129
  F. A. Hayek, “Why I am not Conservative” in The Constitution of Liberty, 397–411 [См.: Хайек Ф. Конституция свободы. М.: Новое издательство, 2008].


[Закрыть].

Сциентистский социализм – это тип социализма, предпочитаемый учеными и интеллектуалами, которые считают, что, поскольку они владеют артикулированным знанием и информацией «более высокого порядка», чем та, которая доступна остальным членам общества, они имеют право рекомендовать и направлять систематическое принуждение на уровне общества. Сциентистский социализм особенно опасен тем, что он легитимирует все остальные типы социализма в интеллектуальном отношении и часто сопровождает как демократический социализм, так и типичный для «правого» социализма просвещенный деспотизм. Его происхождение связано с интеллектуальной традицией картезианского, или конструктивистского рационализма, согласно которому разум интеллектуалов способен на все: в частности, именно он сознательно создал или изобрел все социальные институты, и поэтому его вполне достаточно, чтобы менять и планировать их по собственному разумению. Таким образом, приверженцы этого «рационализма» не признают границ для человеческого разума; завороженные колоссальными успехами естественных наук, технологий и инженерии, они пытаются применить их методы к социальной сфере и выработать своего рода социальную инженерию, способную организовать общество более «справедливым» и «эффективным» способом.

Главную ошибку интеллектуал-социалист или социальный инженер-сциентист совершает, полагая, что возможно научными средствами организовать централизованное наблюдение, вербализацию, архивирование и анализ той практической информации, которую люди постоянно порождают и передают друг другу в ходе социального процесса. Иными словами, отдельно взятый сциентист считает, что в силу своих «высших» знаний и интеллектуального превосходства над остальными людьми в обществе он может и должен занимать высшую ступень в социалистической системе управления, и что это дает ему полномочия координировать общество посредством приказов и регулирования[131]131
  Замечательной иллюстрацией такого высокомерия интеллектуала-социалиста может быть легенда, рассказывающая о короле Альфонсо X, которого называли также Альфонсо Мудрым или Альфонсо Образованным. Он был «так дерзок и высокомерен от своего великого знания человеков и причастности тайн природы, что самонадеянно бахвалился, в посрамление провидения и высшей мудрости всемогущего Творца, говоря, что ежели бы Господь просил у него совета, творя мир и все сущее, и он был бы тогда с Господом, то некоторое из сущего вышло бы лучше и совершенней, чем нынче, а иное не было бы сотворено вовсе или было бы поправлено и улучшено». Легенда гласит, что король был наказан ужасным ударом грома, молнией и бурей, от которых крепость Алькасар в Сеговии, где он пребывал со своим двором, загорелась, так что несколько людей погибло, несколько было ранено, а сам король спасся лишь чудом и немедленно покаялся в своей пагубной гордыне. Ужасная гроза, разразившаяся 26 августа 1258 г. и ставшая причиной пожара в сеговийской крепости, во время которого король чуть не погиб – это событие, подтвержденное историческими источниками. См. великолепную биографию Альфонсо X Мудрого, написанную Антонио Баллестеросом Береттой (Antonio Ballesteros Beretta, Alfonso X El Sabio [Barcelona: Ediciones “El Albir,” 1984], 209–211). Там мы находим критическую оценку всех версий этой легенды и ее связи с реальными историческими событиями. Хотя легенда носит апокрифический характер, нет сомнений, что сциентистские склонности «мудрого» короля проявились как минимум в жестких правилах, с помощью которых он безуспешно пытался устанавливать и контролировать цены, чтобы помешать их неизбежному и естественному росту, связанному с систематическим обесцениванием денег в результате его собственной денежной политики. Провалилась также попытка Альфонсо заменить традиционные кастильские законы о наследовании «научным» кодексом под названием «Семь партид», который поссорил его с собственным сыном и наследником Санчо и привел страну к гражданской войне, омрачившей последние годы жизни короля. Другая историческая фигура, которая может служить ярким примером краха сциентистского конструктивизма в социальной сфере, – это граф-герцог Оливарес, фаворит короля Филиппа IV, на протяжении большей части царствования Филиппа державший в своих руках судьбы империи. Благие намерения, работоспособность и усилия графа-герцога быль столь же неумеренны, сколь тщетны. На самом деле главным недостатком графа-герцога было то, что «по своей природе он стремился всюду навести порядок»; поэтому он не смог преодолеть искушения и отказаться от господства во всех сферах социальной жизни. На закате своего правления он сам выразил «глубокое разочарование тем, что любая его попытка поправить дела производила эффект, прямо противоположный его намерениям». Однако граф-герцог так и не понял, что таков естественный и неизбежный результат любых попыток силой контролировать и организовывать все общество; поэтому он никогда не считал причиной катастрофического состояния, в котором он оставил Испанию, собственный метод управления, а объяснял его гневом Божиим и моральной развращенностью века сего. См. блестящее исследование: J. H. Elliot, El Conde-Duque de Olivares (Barcelona: Edit. Crítica, 1990), esp. 296, 388.


[Закрыть].

Картезианский рационализм – это просто ложный рационализм в том отношении, в котором он отказывается признать пределы человеческого разума как такового[132]132
  F. A. Hayek, “Kinds of Rationalism” in Studies in Philosophy, Politics and Economics (New York: Simon and Schuster, 1967), 82–95.


[Закрыть]. Он воплощает крайне серьезную интеллектуальную ошибку, значение которой особенно возрастает оттого, что ее носители – это люди, вроде бы получившие самое лучшее интеллектуальное образование, которые, казалось бы, в силу этого должны быть скромнее других в оценке собственных возможностей. Ошибка рационалистов заключается в том, что они полагают, что социальные законы и институты, делающие возможным процесс человеческого взаимодействия, являются результатом сознательных усилий человека. Они не учитывают, что эти институты и законы могут быть итогом эволюционного процесса, в котором на протяжении чрезвычайно долгого времени принимали участие миллионы и миллионы людей: каждый вносил в него свой маленький запас практической информации и опыта, порожденный в ходе социального процесса. Именно поэтому эти институты в принципе не могли возникнуть в результате сознательной и намеренной деятельности человеческого ума, неспособного вместить всю ту практическую информацию и знания, которые в них содержатся.

Хайек рассмотрел весь длинный и скучный список ошибок, в которых повинны социалисты сциентистского толка, и свел их к четырем ошибочным идеям: 1) идее о том, что неразумно следовать какому-либо плану действий, если его невозможно обосновать научно или подтвердить путем эмпирических наблюдений; 2) идее о том, что неразумно следовать какому-либо плану действий, если он непонятен (ввиду того, что он основан на традициях, обычаях или привычках); 3) идее о том, что неразумно следовать какому-либо плану действий, если его цель не была ясно установлена априори (эту серьезную ошибку допускали умы масштаба Эйнштейна, Рассела и самого Кейнса); 4) тесно связанной с ними идее, что неразумно совершать какие бы то ни было действия, кроме тех случаев, когда все их результаты заранее известны, наблюдаемы, а их благотворность, в утилитаристском понимании, подтверждена[133]133
  F. A. Hayek, The Fatal Conceit: The Errors of Socialism, 61, 62 [Хайек. Пагубная самонадеянность. С. 108–109]. Утилитаризм основан на той же интеллектуальной ошибке, что и социализм, так как он предполагает, что ученому-утилитаристу будет доступна вся информация об издержках и выгодах, необходимая для принятия «объективных» решений. Однако, поскольку такая информация не доступна централизованно, утилитаризм не может использоваться в качестве политико-социальной философии, и, таким образом, единственное, что остается – это действовать в рамках закона и шаблонных принципов поведения (морали). Действительно, это может казаться парадоксом, но с учетом неустранимого человеческого неведения для человека нет ничего более полезного и практичного, чем действовать согласно своим принципам, отказавшись от наивного и близорукого утилитаризма.


[Закрыть]. Таковы четыре основных ошибки, которые допускают интеллектуалы-социалисты, и все они происходят от одной фундаментальной ошибки – веры в то, что наблюдатель-интеллектуал способен постичь, проанализировать и с помощью «науки» усовершенствовать практическую информацию, которую создают и используют те, за кем он наблюдает.

В то же время, когда социальный инженер верит, что он обнаружил в социальном процессе противоречие или рассогласованность, и «научно» обосновывает или рекомендует меры приказного характера, включающие институциональное принуждение или агрессию, дабы устранить рассогласованность, он совершает еще четыре ошибки: 1) он не понимает, что, скорее всего, его «наблюдения», относящиеся к обнаруженной им социальной проблеме, ошибочны, потому что он не в состоянии собрать всю существенную практическую информацию;

2) он пренебрегает тем, что если эта рассогласованность действительно существует, то чрезвычайно вероятно, что какие-либо стихийные предпринимательские процессы уже начали действовать и устранят ее гораздо быстрее и с большим успехом, чем предложенные им приказные меры; 3) он не понимает, что если к его рекомендации прислушаются и социальный «ремонт» будет проведен с помощью принуждения, то, по всей вероятности, это типичное проявление социализма остановит, прервет или сделает невозможным тот необходимый предпринимательский процесс, в ходе которого рассогласованность могла бы быть обнаружена и устранена, и, следовательно, вместо того, чтобы решить проблему, приказ, основанный на рекомендациях социальной инженерии, еще больше осложнит ее и сделает неустранимой; 4) интеллектуал-социалист в особенности склонен пренебрегать тем, что его поведение изменит весь каркас человеческой деятельности и предпринимательства, извратит их, сделает избыточными, и, как мы уже видели, направит их энергию на несвойственную им активность (на коррупцию, покупку привилегий у правительства, теневую экономику и т. п.)[134]134
  На эти четыре ошибки, которые совершают социальные инженеры, советущие, на псевдонаучных основаниях, применять принуждение, обратил внимание Израэль Кирцнер. См.: Israel M. Kirzner, “The Perils of Regulation: A Market Process Approach” in Discovery and the Capitalist Process, 136–145.


[Закрыть]. Наконец, следует сказать, что социальная инженерия основана на распространенном в экономической науке и социологии некорректном методологическом подходе, который обращает внимание исключительно на конечные состояния равновесия и зависит от самонадеянного предположения о том, что вся необходимая информация дана ученому и доступна ему; этот подход и соответствующая ему презумпция буквально насквозь пропитывают большую часть современной экономической аналитики, полностью обессмысливая ее[135]135
  Norman P. Barry, The Invisible Hand in Economics and Politics. A Study in the Two Confl icting Explanations of Society: End-States and Processes (London: Institute of Economic Affairs, 1988). В следующих главах у нас будет возможность увидеть, как теоретики-сциентисты с их фиксацией на равновесии не сумели понять доводы Мизеса о невозможности экономического расчета в социалистической экономике. Мы также рассмотрим один из самых существенных побочных результатов этой полемики, а именно то, что она обнажила методологическую непоследовательность современного экономического анализа, основанного на равновесии.


[Закрыть].

Социализм, основанный на христианстве, или «солидарности», возникает тогда, когда конкретные результаты социального процесса оцениваются как неблагоприятные с «моральной» точки зрения и имеет место оправдание применения систематического институционального принуждения во имя того, чтобы исправить эти «несправедливости». В этом смысле основанный на «святом принуждении» христианский социализм не отличается от других проанализированных нами ранее типов социализма, и мы упоминаем его отдельно только из-за особых, более или менее религиозных оснований, которыми люди его оправдывают. Кроме того, христианский социализм обычно демонстрирует полное отсутствие знания и понимания того, как функционируют социальные процессы, движимые предпринимательством. В формулируемых им моральных суждениях господствует неопределенное представление о «солидарности» по отношению к ближнему или собрату; однако оно не сопровождается пониманием того, что социальный процесс человеческого взаимодействия делает достижения цивилизации доступными не только для «ближних», но и для дальних и незнакомых. И это происходит стихийно, посредством процесса, в ходе которого разные люди, преследуя каждый свои собственные цели, сотрудничают друг с другом, несмотря на то, что они незнакомы. Наконец, христианские социалисты не считают принуждение морально недопустимым, если оно направлено на достижение высших моральных целей. Тем не менее систематическое принуждение, даже «святое», все равно остается античеловеческим и в силу этого является социализмом со всеми его характерными теоретическими последствиями, которые мы уже описывали[136]136
  Особенно важный источник по христианскому социализму – это книга Religion, Economics and Social Thoughts, ed. Walter Block and Irving Hexham (Vancouver, Canada: Fraser Institute, 1989). См. также: Mises, Socialism, 223–226 [Мизес. Социализм. С. 163–166].


[Закрыть].

Синдикалистский социализм – еще одна разновидность социализма; его сторонники пытаются с помощью систематического институционального принуждения создать общество, в котором рабочие напрямую владеют средствами производства. Эта разновидность, которую иногда называют социализмом самоуправления, все равно является социализмом в той мере, в какой опирается на массовое и систематическое использование принуждения и, таким образом, она воспроизводит все особенности и последствия социализма, которые мы уже рассматривали в этой главе. Однако синдикалистский социализм также порождает особые формы нарушения координации, несвойственные другим типам социализма, особенно если он не ограничивается простым перераспределением богатства, а задуман как стабильная экономическая и социальная система. Теоретики подробно проанализировали его типичные отличительные особенности и сделанные ими теоретические выводы были полностью подтверждены конкретными историческими примерами, скажем, Югославией, где была предпринята попытка осуществить синдикалистский социализм на практике[137]137
  См. о синдикалистском социализме как таковом и о попытке реализовать его в Югославии: Svetozar Pejovich, “The Case of Self-Management in Yugoslavia” in Socialism: Institutional, Philosophical and Economic Issues (Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 1987), 239–249 (включая ссылки на источники). См. также: E. Furubotn and S. Pejovich, “Property Rights, Economic Decentralization, and the Evolution of the Yugoslavian Firm, Journal of Law and Economics no. 16 (1973): 275–302.


[Закрыть].

8. Критика других определений социализма

Социализм традиционно определяли как систему социального устройства, основанную на государственной собственности на средства производства[138]138
  Действительно, Словарь Королевской Академии испанского языка определяет социализм именно «как систему социального и экономического устройства, основанную на коллективной, государственной собственности и управлении средствами производства» [el sistema de organización social y económica basado en la propiedad y administración colectiva y estatal de los medios de producción].


[Закрыть]. По историческим и политическим причинам это значение, которое на практике совпадает с данным нами чуть ранее определением «реального социализма», господствовало в течение длительного времени. Именно это определение Мизес использовал в 1922 г. в своем критическом трактате о социализме[139]139
  Мизес утверждает: «Суть социализма в следующем: все средства производства находятся в исключительном распоряжении организованного общества. Это, и только это, является социализмом. Все остальные определения вводят в заблуждение» (Ludwig von Mises, Socialism, 211 [Мизес. Социализм. С. 155]). По причинам, изложенным в тексте, мы полагаем, что Мизес ошибался, делая столь категорическое утверждение.


[Закрыть]; позже и он сам, и другие его последователи использовали его в качестве отправной точки в ходе спора о невозможности экономического расчета при социализме, который у нас будет возможность тщательно изучить в следующих главах.

Однако традиционное определение социализма с самого начала было явно неудовлетворительным. Во-первых, оно носило очевидно статический характер, так как было сформулировано в терминах существования (или несуществования) конкретного правового института (прав собственности) в связи с конкретной экономической категорией (средствами производства). Использование этого определения требовало предварительного объяснения того, что такое права собственности, и связанных с этим экономических последствий. Кроме того, в ходе спора о невозможности социализма выяснилось, что его участникам было довольно сложно понимать друг друга именно из-за того, что они вкладывали разный смысл в понятие прав собственности. Наконец, под традиционное определение не подпадали интервенционизм и экономическое регулирование, которые, хотя и не требуют полной национализации средств производства, также порождают в качественном отношении аналогичный эффект нарушения координации. По всем этим причинам представлялось весьма разумным продолжение поисков такого определения социализма, чтобы оно описывало самую суть этого явления, было свободно, насколько это возможно, от понятий, которые легко ошибочно истолковать, а также, подобно процессам, к которым оно относится, носило бы явно выраженный динамический характер.

Одним из самых важных следствий спора о невозможности экономического расчета при социализме стало создание и развитие экономистами австрийской школы (Мизесом, Хайеком, и в особенности Кирцнером) теории предпринимательства, которая раскрыла роль предпринимательства как ведущей творческой силы, стоящей за всеми социальными процессами. Направление, в котором следовало искать действительно научное определение социализма, было окончательно определено открытием, что врожденная способность человека к предпринимательству, выраженная в его личной творческой деятельности, это именно то, что делает возможной жизнь в обществе, так как она выявляет случаи социальной рассогласованности и приводит к созданию и передаче информации, которая необходима для каждого человека, чтобы научиться приспосабливать свое поведение к поведению других людей.

Следующий важный шаг на пути к созданию корректного определения социализма сделал Ганс-Герман Хоппе[140]140
  Hans-Hermann Hoppe, A Theory of Socialism and Capitalism, 2. Хоппе утверждает, что «социализм, который гораздо старше, чем марксизм XIX в., следует концептуализировать как институционализированное вмешательство, или агрессию, против частной собственности и прав частной собственности».


[Закрыть]. Он выяснил, что ключевая характеристика социализма, его фундамент – это институционализированное вмешательство, или агрессия, против прав собственности. Его определение более динамично и в силу этого более практично, чем традиционное. Оно имеет дело не с наличием или отсутствием прав собственности, а с вопросом, используется ли принуждение или физическое насилие институционально, то есть организованно и регулярно, для нарушения прав собственности. Хотя мы считаем определение Хоппе большим прогрессом, оно не вполне удовлетворяет нас, так как требует предварительного определения или уточнения того, что имеется в виду под «правами собственности», и не упоминает о предпринимательстве как о главной силе, стоящей за всеми социальными процессами.

Если мы соединим идею Хоппе о том, что социализм всегда предполагает систематическое использование принуждения, с тем, что недавно сделал Кирцнер в теории предпринимательства, то придем к выводу, что наиболее адекватное определение социализма – это определение, которое предлагается и используется в этой главе, то есть, что социализм это любая организованная система институциональной агрессии против предпринимательства и человеческой деятельности. Это определение обладает тем преимуществом, что оно общепонятно и не нуждается в подробном предварительном объяснении того, что такое права собственности и какие последствия они влекут за собой. Очевидно, что человеческая деятельность может либо быть, либо не быть агрессивной, и что если она не агрессивна, а также не сводится исключительно к защите от произвольной или несистематической внешней агрессии, то эта деятельность есть наиболее сокровенная и типичная, то есть совершенно законная особенность человека, и, соответственно, ее следует уважать.

Иными словами, мы полагаем, что наше определение социализма наиболее уместно потому, что оно сформулировано в терминах человеческой деятельности, самой сокровенной и фундаментальной черты человека. Кроме того, социализм рассматривается как институционализированное насилие против как раз тех сил, которые делают возможной жизнь в обществе, и в этом смысле утверждение, что нет ничего более антисоциального, чем социалистическая система, парадоксально только на первый взгляд. Одно из самых больших достоинств нашего определения социализма состоит в том, что оно демонстрирует это. Несомненно, процесс свободного от агрессии (вмешательства) социального взаимодействия требует соблюдения целого ряда норм, законов и обычаев. Все вместе они образуют материальное право, то есть рамку, внутри которой могут мирно совершаться человеческие действия. Тем не менее право не предшествует человеческой деятельности, а эволюционирует (в виде обычая) как раз по мере процесса социального взаимодействия. Следовательно, согласно нашему определению, социализм это не система институциональной агрессии против результата эволюции предпринимательства (то есть прав собственности), а система агрессии против человеческой деятельности (предпринимательства) как таковой. Наше определение социализма позволяет нам прямо связать теорию общества с теорией права и его возникновения, развития и эволюции. Кроме того, оно позволяет нам поставить на уровне теории вопрос о том, какие права собственности возникают в результате добровольного (непринудительного) социального процесса, какие права собственности являются справедливыми и в какой степени социализм этически допустим (или недопустим).

Другое достоинство нашего определения социализма состоит в том, что под него подпадает социальная система, основанная на интервенционизме. Действительно, вне зависимости от того, рассматривать ли интервенционизм как типичное проявление социализма, или – что встречается чаще – как промежуточную систему между «реальным социализмом» и свободным социальным процессом, ясно, что, поскольку любые интервенционистские меры представляют собой агрессивное институциональное насилие по отношению к конкретной социальной сфере[141]141
  Вот второе значение, которое дает Словарь испанского языка Королевской Академии для слова «интервенционизм»: «промежуточная система между индивидуализмом и коллективизмом, которая поручает государству управлять частной инициативой в жизни общества и дополнять ее» (sistema intermedio entre el individualismo y el colectivismo que confi a a la acción del Estado el dirigir y suplir, en la vida del país, la iniciativa privada). Однако, мы видим, что составители словаря противоречат сами себе, приписывая интервенционизму «промежуточный» характер, поскольку они занимают позицию, очень близкую к нашей, когда в том же самом словаре определяют «социализм» (socialismo) как «государственное регулирование экономической и социальной активности и распределения благ (regulación por el Estado de las actividades económicas y sociales, y la distribución de los bienes). Последнее определение очень близко по смыслу к определению, которое словарь дает слову intervencionismo, и это оставляет у нас впечатление, что его авторы считают эти два термина – socialismo и intervencionismo («социализм» и «интервенционизм») – почти полными синонимами.


[Закрыть], интервенционизм, какими бы ни были его мотивы и его степень, и к какому бы типу он не относился, с точки зрения нашего определения является социализмом и, соответственно, неизбежно будет порождать все описанные в этой главе нарушения социальной координации.

Приравнивание термина «социализм» к термину «интервенционизм» не означает неоправданного расширения обычного значения этих слов, и является, собственно говоря, аналитическим требованием основанной на предпринимательстве теории социальных процессов. В самом деле, хотя первые теоретики австрийской школы, занимавшиеся интервенционизмом, первоначально рассматривали его в качестве отдельной от социализма категории, по мере развития полемики о невозможности экономического расчета при социализме границы между двумя этими понятиями стали размываться, и это продолжалось вплоть до наших дней, когда сторонникам теории предпринимательства стало ясно, что между социализмом и интервенционизмом нет качественной разницы[142]142
  Например, относительно «интервенционизма», Дон Лавой недавно сделал такой вывод: «Можно продемонстрировать, что он саморазрушителен и иррационален примерно по тем же причинам, по которым Мизес объявил невозможным полностью централизованное планирование… разрозненные акты государственного вмешательства в систему цен точно так же должны считаться препятствующими процедуре открытия [нового знания] и, соответственно, настолько же извращающими знание, которое при этом порождается. Таким образом, аргумент экономического расчета может использоваться для объяснения многих частичных провалов, возникающих в результате кромсания государством системы цен, примерно так же, как он используется для объяснения полного экономического краха, неизбежно следующего за попытками отменить систему цен». См.: “Introduction,” The Journal of Libertarian Studies 5, no. 1 (winter 1981): 5. В свою очередь, Израэль Кирцнер много раз упоминал о параллелях между «социализмом» и «интервенционизмом». См.: Israel Kirzner, “Interventionism and Socialism: A Parallel” in “The Perils of Regulation: A Market-Process Approach,” chap. 6 in Discovery and the Capitalist Process, 121 ff. Нам следует подвергнуть критике идею о возможности экономического расчета в уловиях интервенционизма, которую раз или два случилось защищать даже Мизесу: в тех сферах, где существует вмешательство, такой расчет невозможен и если в принципе расчеты возможны, то только потому, что вмешательство системы не распространяется на все общество (в той степени, которая характеризует реальный социализм).


[Закрыть], хотя в разговорной речи эти слова иногда используются для обозначения разных степеней одного и того же феномена.

Кроме того, предлагаемое определение социализма позволяет ученым выполнить важную функцию, представив в истинном свете совершающиеся сейчас в очень многих политических, социальных и культурных областях искусные попытки придать интервенционизму устойчивость к тем естественным и неизбежным последствиям, которые логически вытекают для него из экономического, социального и политического коллапса его ближайшего предшественника и интеллектуального предтечи: «реального социализма». По большей части, реальный социализм и интервенционизм представляют собой просто два проявления разной степени интенсивности одного и того же феномена институционального принуждения; они полностью разделяют одно и то же фундаментальное интеллектуальное заблуждение и его пагубные последствия[143]143
  Наше определение социализма, является все же менее широким, чем определение Алчиана. Он утверждает, что «государство – это по определению социализм» и делает из этого вывод, что для сохранения рыночной экономики необходим по крайней мере некий минимум социализма. Во-первых, как мы уже отмечали (см. сноску 2), минимально необходимый для того, чтобы предотвращать и подавлять изолированные вспышки несистематического принуждения, уровень институционального принуждения нельзя считать социализмом. Во-вторых, неясно, насколько этот минимум принуждения должна обязательно обеспечивать монополистическая, государственная организация. См.: Armen Alchian and William R. Allen, University Economics: Elements of Inquiry, 3rd ed. (Belmont, California: Wadsworth Publishing, 1971), 627–628.


[Закрыть].