Текст бизнес-книги "Bella Figura, или Итальянская философия счастья. Как я переехала в Италию, ощутила вкус жизни и влюбилась"

Автор книги: Камин Мохаммади

Раздел: Личностный рост, Книги по психологии

Я дошла до Пьяцца Санта-Кроче – в дневном свете она была все так же великолепна. Стоя в центре площади, озаренной солнечным светом, под небом, таким ярким, будто его расписал сам Тьеполо, и глядя на облака, отражавшиеся в лужах после вчерашнего дождя, я вдруг услышала звуки губной гармоники. Внезапно сквозь пелену депрессии пробилось новое чувство: почти всепоглощающее желание танцевать. Порхать и кружить по этой огромной площади, исполняя причудливые пируэты, как Джин Келли, а потом подбежать к Данте, щелкнуть его по носу и расхохотаться, глядя прямо в его мрачное лицо.

Несколько лет назад, во время романтических выходных в Венеции, организованных одним из моих бывших парней, я была так потрясена красотой города, что расплакалась. Должно быть, он не так представлял себе развитие событий, но я была настолько ошеломлена, что рыдала буквально при каждом новом открытии, будь то произведение искусства, архитектурный памятник, Гранд-канал с его гондольерами или шумные площади, ярко контрастирующие с маленькими тихими мостиками через потаенные каналы. Кристобель предупреждала меня о синдроме Стендаля – известном расстройстве, поражающем туристов, которые прибывают во Флоренцию и по-настоящему заболевают от соприкосновения с этой красотой; поэтому, собирая чемоданы, я как следует запаслась бумажными платочками.

И все же, несмотря на величие Санта-Кроче и Понте Веккио, на яркий свет, озарявший здания, и на собственное разбитое сердце и истерзанную душу, я до сих пор не пролила ни слезинки. Даже когда ноги привели меня к Пьяцца дель Дуомо и рот сам собой раскрылся при виде монументального и причудливо украшенного собора. Массивный терракотовый купол – невероятное творение Брунеллески – парил над фасадом, и все здание казалось таким огромным, что площадь совершенно терялась на его фоне.

Сам же собор окружали всевозможные атрибуты его собственной славы: художники за мольбертами рисовали карикатуры; кареты, запряженные лошадьми, стояли в ожидании желающих прокатиться, и лошади нетерпеливо били копытами; группы туристов послушно следовали за гидами с флажками. Туристы толпились вокруг него, как лилипуты вокруг Гулливера, а собор во всем своем монументальном великолепии возвышался над этой суетой.

Я пошла на шум, и ноги сами привели меня на рынок Сант-Амброджо. Бродя по пустынным улочкам, я наугад свернула за угол – и словно оказалась на ожившем пестром полотне. Кругом теснились припаркованные фургоны и скутеры, между ними сновали пешеходы – кто на рынок, кто обратно, – из сумок выглядывали букеты цветов и листья зелени. На центральных прилавках в лотках лежали товары всех цветов радуги – сквозь широкий дверной проем я увидела сыры, колбасы и ветчину, хлеб и разные сыпучие продукты. Снаружи, под рифленым железным козырьком, лежали овощи; чуть дальше – горки сушеной фасоли и нута, на стенах висели пучки орегано, связки сушеного перца чили и трав, на полках теснились ряды сухой и свежей пасты.

Словно по съемочной площадке студии «Техниколор», я бродила по рынку, стараясь не столкнуться с собачками и тележками домохозяек; наблюдала за женщинами, торговавшимися с лоточниками. Остановившись перед прилавком с фруктами и овощами, с крыши которого плотным занавесом свисали связки чилийских перчиков, я услышала напевное «peperoncino – viagra naturale!»[6]6
  Острые перчики – натуральная «Виагра»! (ит.)


[Закрыть]. Заметив мою улыбку, добродушный мужичок с копной густых седых волос и пухлыми розовыми щеками подошел ко мне.

В черной шляпе с помпоном, натянутой по самые уши, он громко хлопал в ладоши в перчатках, поглядывая на меня. Уголки его глаз обрамляли морщинки. Когда я потянулась к крупному красному помидору в бороздках, как будто вырезанных специально, он громко крикнул: «О-о-о!» «Таким бы голосом камни ворочать!» – подумала я, отскочив как ужаленная. Он что-то затараторил по-итальянски, жестами показывая, что товар трогать нельзя, а сам тем временем принялся складывать в коричневый бумажный пакет те самые крупные помидоры с бороздками, пучок пушистого салата, ярко-зеленый кабачок, небольшую связку остроконечных морковок с длинной пышной ботвой, белоснежный круглый лук и головку чеснока. Воодушевившись, он добавил еще и пучок широколистного базилика, на всякий случай. Мы общались жестами; я заплатила, он улыбнулся и, похлопав себя по груди, сказал:

– Mi chiamo Антонио![7]7
  Меня зовут Антонио (ит.).


[Закрыть] – и протянул мне руку в черной перчатке.

Я пожала ее и представилась, про себя удивившись тому, что перчатка оказалась из кашемира.

– Piacere[8]8
  Очень приятно (ит.).


[Закрыть], Камин.

Он ухмыльнулся:

– Allora ci vediamo domani![9]9
  Тогда увидимся завтра (ит.).


[Закрыть]

Я зашла в кафе на углу со столиками, украшенными желтыми хризантемами. Перед кафе стоял мужичок средних лет, похожий на садового гнома, даже несмотря на элегантную синюю рубашку и темно-синий фартук, повязанный на талии. Он поприветствовал меня по-английски и открыл деревянную дверь, приглашая войти. Внутри было так же мило: на обшитых деревянными панелями и выкрашенных в ярко-желтый цвет стенах тут и там висели газетные вырезки тридцатых годов. Стулья были обиты красным плюшем, как в театре, а вместо окон по фасадной и торцевой стенам кафе шли стеклянные двери в потертых деревянных рамах и с потускневшими золочеными петлями и ручками.

Потолок был выложен резными деревянными панелями с крашеными золотыми, синими и красными вставками.

– То, что вы называете «романский стиль», тринадцатый век! – пояснил дружелюбный гном. – Все окна – из старых тосканских вилл.

С этими словами он взял меня за руку и отвесил низкий поклон.

– Меня зовут Изидоро, – помпезно произнес он. – А это – кафе «Чибрео», самое красивое во Флоренции. Вон там, – указал он наискосок через дорогу, – знаменитый ресторан «Чибрео». А там, – махнул в сторону окна, выходящего на другую дорогу, – «Театр Соли», клуб и театр. Мы все – как одна семья!

Его энтузиазм был заразителен. Я представилась и заказала капучино с собой. Он непонимающе посмотрел на меня.

– Э-э-э… – Я поспешно достала из сумки разговорник. – …per portare via?[10]10
  С собой, на вынос (ит.).


[Закрыть]

Он зашел за небольшую изогнутую барную стойку, на одной стороне которой возвышалась кофемашина Gaggia, а на другой – стеклянный шкафчик с рулетиками, мини-пиццами, глазированными круассанами и пирожными. За спиной Изидоро на полках выстроились ряды бутылок с алкогольными напитками и серебряные шейкеры.

– Но почему? – в замешательстве спросил он. – У вас дома нет кофеварки?

Я объяснила Изидоро, что просто хочу выпить кофе по дороге до Сан-Никколо. Он уставился на меня и молча смотрел с минуту – и вдруг расхохотался.

– Ma no![11]11
  Да нет! (ит.)


[Закрыть] – воскликнул он, вытирая выступившие на глазах слезы. – К чему такая спешка?

Я пожала плечами.

– В чем прелесть? Как прочувствовать вкус капучино? Dai[12]12
  Ладно тебе! (ит.)


[Закрыть]. – И он указал на столик у окна: – Присаживайся, а я принесу кофе. Così[13]13
  Так (ит.).


[Закрыть], узнаешь, что такое истинное удовольствие.

Я послушно присела, а кофемашина меж тем ожила. Несмотря на любовь к кофе, это удовольствие в моей взрослой жизни было новым. Я вспомнила Лондон и огромные картонные стаканы с ужасным кофе, который я повсюду брала с собой. Этим утром я не встретила ни одного человека с подобным стаканом. И это – в стране кофе, разве такое возможно? С другой стороны, я не заметила и сетевых кофеен. Каким-то непостижимым образом Флоренция – во всяком случае та ее часть, что я успела обойти, – держалась особняком среди современных городов с их засильем мировых брендов.

Тем временем приготовление пенного коктейля подошло к концу, и Изидоро с гордостью провозгласил:

– Я готовлю лучший капучино во Флоренции! Попробуй – сама увидишь!

Он оказался прав. Кофе был не обжигающим, но и не чуть теплым, с насыщенным вкусом и сливочной пенкой.

– У нас лучшее молоко в Тоскане! – заявил он, подсаживаясь ко мне. Потом спросил, откуда я, а когда я ответила, радостно захлопал в ладоши.

– А! Londra, che bella![14]14
  Лондон, красивый город! (ит.)


[Закрыть] Я был один раз, краси-и-иво! – Внезапно на лице его отобразилась жалость. – Но овощи – нет вкуса! – Он сокрушенно покачал головой. И вдруг, заметив мой пакет с покупками, радостно объявил: – Но теперь ты попробуешь НАСТОЯЩИЕ овощи!

«Ну овощи, ну и что? – подумала я про себя. Помидоры – они и есть помидоры».

Изидоро продолжал расспрашивать, и я рассказала, что пытаюсь писать книгу. Он присвистнул:

– Brava! – и снова захлопал в ладоши. – Не только красивая, но и умная! Останешься – будешь флорентийкой! Будешь членом нашей семьи!

Я посмотрела в окно на снующих туда-сюда людей, мотоциклы на углу. Посреди этой суеты женщина, похожая на Джину Лоллобриджиду в молодости, остановилась рядом с мопедом и заглянула в его зеркальце, проверяя, не размазалась ли помада. Затем разгладила пальцем брови. Потом посмотрела в мою сторону, заметила, что я наблюдаю за ней, подмигнула и зашагала дальше. Я улыбнулась ей в ответ. Может, я и вправду останусь и стану частью этого забавного, раскрепощенного и элегантного семейства флорентийцев?

Я поспешила домой, вся в предвкушении обеда из итальянских овощей, проникнувшись представлением Антонио и заразившись энтузиазмом Изидоро. От утренней депрессии не осталось и следа. Мне не терпелось начать готовить. Единственной остановкой по пути домой была пекарня – Кристобель рассказывала, что этим семейным предприятием управляли вот уже несколько поколений. За стойкой стояла жизнерадостная девчушка, из-под ее белого колпака выглядывали светлые кудряшки. За ее спиной на полках лежал свежеиспеченный хлеб – маленькие овальные буханки, большие круглые, продолговатые, коричневые с семечками, маленькие круглые рулетики, квадратные, обсыпанные мукой. На витрине красовались огромная квадратная пицца, разрезанная на кусочки, и пласты толстого плоского хлеба, блестящие от масла, с хрустящей соленой корочкой – скьяччата, особый сорт тосканской фокаччи. Я попробовала кусочек – она была невероятно вкусной, пышной и хрустящей, в меру соленой и не слишком масляной. Было нелегко объяснить, что я хочу, и все же продавщице каким-то образом удалось вытянуть из меня мое имя, откуда я, а также сообщить, что ее зовут Моника и она младшая дочь пекаря. И все это притом что ни одна из нас не знала языка другой.

Никогда прежде я не рассказывала столько о себе такому количеству людей за один день, не произнеся ни одного предложения как следует. Моника вручила мне буханку хлеба в бумажном пакете, и я отправилась домой, по дороге то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух.

Не помню, когда в последний раз я покупала овощи и хлеб не в пластиковой фабричной упаковке. Я выгрузила овощи в раковину и хорошенько вымыла. Готовила я плохо – и к тому же занималась этим крайне редко, – поэтому просто поджарила хлеб (Антонио в своей неповторимой пантомиме назвал это брускеттой). От аромата помидоров кружилась голова, так что я быстро нарезала их ломтиками и положила на хлеб. Сбрызнула все оливковым маслом, посыпала листьями базилика и щепоткой морской соли.

Едва откусив, я почувствовала, как во рту будто бы взорвалась радуга, сладкий томатный сок в сочетании с солью показался мне амброзией. Пикантное масло и терпкий базилик усиливали эффект. С каждым кусочком я ощущала вкус все сильнее и наконец издала громкий удовлетворенный вздох. Потом съела еще четыре кусочка; оливковое масло текло по подбородку.

Я вспомнила Иран, где нам давали ярко-красные помидоры после школы. Мы жадно поедали их, держа в одной руке помидор, а в другой – солонку. Этот сладкий вкус итальянских томатов словно вернул меня на тридцать лет назад, и я снова была счастлива. Оказывается, подумала я, помидор – это не просто помидор.

Прошло несколько дней. Я снова сидела за кухонным столом, который использовала еще и как письменный. Документ на экране моего компьютера был издевательски пустым.

Я ерзала на стуле, ковыряла ногти, грызла заусенцы. Интернет-соединение в квартире отсутствовало, и для меня это было как обухом по голове. Шок от невозможности выйти в Cеть был сродни землетрясению. Я не могла ни проверить почту, ни полистать «Фейсбук», ни посмотреть фотографии детей школьных подруг, ни прокомментировать очередные политические дебаты.

Вместо этого я осталась один на один с книгой, о которой говорила вот уже несколько лет. И это была не просто какая-то там книга, но история моей страны, моего детства, моего Ирана, откуда я бежала вместе с родителями, когда была еще совсем ребенком, в самый разгар революции. Спустя почти двадцать лет, когда мне самой уже было за двадцать и я стала ездить в Иран, я столько рассказывала друзьям о своих многочисленных родственниках и своей стране, что они стали умолять меня записать все эти истории на бумагу, иначе их головы разорвутся от такого количества информации.

И вот спустя столько лет, в течение которых мне некогда было даже подумать об этом, потрясение от того, что мне нечем заняться, кроме как сесть за книгу, было слишком велико. Я пялилась в окно, но смотреть было не на что: в окне напротив было видно старушку у телевизора, во дворе было тихо, лишь пахло древесным дымом. Запах этот плыл через весь город. Внутри я ощущала привычную тягу своих давних спутниц: усталости и депрессии. Они прочно вошли в мою жизнь и не намерены были отступать, что бы я ни делала. Даже когда я спала настолько долго, что чувствовала себя сестрой Спящей Красавицы. Что я здесь делаю, одна, в чужой стране, без языка и друзей? Очередная ошибка, думала я, и глаза мои наполнялись слезами. Права была мама, когда называла меня безответственной.

Я заставила себя встать, оторваться от пустого документа и выйти из дому, на улицы Флоренции – осязаемые, настоящие. Я вышла без карты – лучше бродить без цели и лишь потом узнать, где была. Так я хотя бы начну замечать окружающий мир, вместо того чтобы пялиться целый день в экран компьютера. Мой мобильный телефон во Флоренции не принимал, поэтому у меня не было никакой возможности зафиксировать собственные передвижения. Вскоре я почувствовала облегчение: здание палаццо Веккио было для меня якорем – где бы я ни находилась, я знала, что река и мой квартал сразу за ним, а холмики на набережной Ольтрарно – за моим домом. А за очередным поворотом будет видна моя башня. Зная, что эти ориентиры приведут меня домой, я не так боялась заблудиться.

К своему удивлению, я обнаружила, что на Сан-Никколо невозможно долго оставаться незамеченной – и в этом мне не помогла даже лондонская привычка не привлекать внимания прохожих. Через несколько дней местные уже начали кричать мне при встрече «Чао!» и радостно махать, когда я проходила мимо. Я отвечала на их приветствия – страх показаться невежливой пересиливал ужас от перспективы заговорить с незнакомцем на улице – и вскоре уже знала всех своих соседей по именам.

Среди них была рыжая Кристи – хозяйка крошечной электромастерской, женщина средних лет, вечно с охапками китайских фонариков, лампочек и коробок с крошечными предохранителями в руках. Всякий раз, когда я проходила мимо ее мастерской, она на ломаном английском говорила, что я очаровательна.

– Bella![15]15
  Красавица! (ит.)


[Закрыть] – восклицала она, прикасаясь к моему лицу. – Такая хорошая, такая добрая, такая улыбка! О да, brava![16]16
  Молодец (ит.).


[Закрыть] – При этих словах она подпрыгивала, переполненная энтузиазмом от одного моего присутствия.

Напротив мастерской Кристи находилась ювелирная лавка, где работал еще один Джузеппе – полная противоположность моего соседа: грубоватый хиппи неопределенного возраста с длинными всклокоченными бесцветными волосами, кое-как завязанными в хвост. Низенький и толстенький, он одевался в черное и курил самокрутки, а его барбос лаял всякий раз, когда я проходила мимо. Он познакомил меня со своей спутницей, маленькой женщиной с грязными светлыми волосами. Она чем-то напомнила мне Тильду Суинтон, только чуть потасканную, – как если бы Суинтон была сантиметров на тридцать ниже, курила по две пачки «Мальборо Ред» в день в течение тридцати лет и не следила за зубами.

Еще были две бодрые старушки, которых я видела в первый день. Они под ручку прогуливались по Сан-Никколо, заходя по очереди в пекарню, к зеленщику, мяснику и, наконец, дойдя до «Рифрулло», пили капучино. Каждый день в их отношении ко мне отмечался маленький прогресс. Они сдержанно кивали, всегда аккуратно причесанные, с напудренными щеками и напомаженными губами.

Не смогла я скрыться и от старичка, который тогда подсел ко мне в церкви. Я часто видела его на улице, и он всегда улыбался мне с такой надеждой, что однажды я все-таки остановилась, дав ему возможность завязать беседу. Он хрипло заговорил со мной на удивительно хорошем английском, и мне стало его жаль. Его звали Роберто, и, высказав дежурное замечание по поводу безвкусных английских овощей, он положил мне руку на плечо и пристально заглянул в глаза:

– И кто же это так вас расстроил? – спросил он, застав меня врасплох.

Я попыталась надеть маску английской чопорности, которой пользовалась всю свою сознательную жизнь как спасательным кругом. Но, глядя на эти артритные пальцы на своем рукаве, вдруг почувствовала, как сжимается сердце и слезы подступают к глазам, и вся моя защита рухнула.

Я так долго боролась – все эти дедлайны, стрессы, крушение карьеры и, наконец, борьба за любовь Надера, – что теперь была совершенно выжата. Я сдалась и позволила Роберто сжать мою руку, утешить меня, – пусть даже его прикосновение и было мне не совсем приятно.

– Ну что ж, – тихо сказал он. – Ничего страшного, забудь его. Теперь ты во Флоренции!

Он тепло улыбнулся, отчего стали видны желтые зубы. Я сквозь слезы улыбнулась в ответ.

– Ты красивая женщина и должна жить в красивом месте. Останься здесь – и ты увидишь, что эта красота исцелит тебя!

Какая странная, трогательная встреча, подумала я.