Текст бизнес-книги "Баланс. Экономический анализ проекта «Немецкое единство»"

Автор книги: Карл-Хайнц Паке

Раздел: Экономика, Бизнес-книги

Возможно, что именно в неверном истолковании причинно-следственных связей кроется ответ на вопрос, почему экспертный совет и другие ученые столь скептически отнеслись к валютному союзу. Для многих советников из академических институтов было некомфортно оказаться в общественной ситуации, которая почти не оставляла сколь-либо по-настоящему серьезных возможностей для маневра. Поэтому ученые были поставлены перед не слишком привлекательным выбором. Они могли прямо посмотреть в глаза неприятной реальности и высказаться в пользу практически неизбежного или еще немного времени отрицать эту реальность, сохранив за собой роль увещевателей-скептиков. Первая возможность таила в себе большой риск того, что позднее на них вместе со всеми политиками будет возложена ответственность за огромные трудности, с которыми следовало считаться и после создания валютного союза. Другая возможность была связана с опасностью через какое-то время снискать себе недобрую славу оторванных от реальной жизни кабинетных ученых. Не все из них, но многие выбрали эту вторую.

Немецкие дебаты

Интеллектаульной элите не понравился валютный союз

«Белендорф, 29.6.90. Заголовок для еще не написанной полемической статьи“ Выгодная покупка под названием ГДР”, при этом следует признать, что северогерманское выражение“ выгодная покупка” как ни одно другое характеризует современную безыдейную ментальность капиталистического рвачества».

Это цитата из книги «По пути из Германии в Германию. Дневник 1990» Гюнтера Грасса, опубликованной в январе 2009 г. Из приведенного отрывка становится понятным, как большой писатель и лауреат Нобелевской премии оценивает валютный союза ко времени начала обмена денег: как неоколониалистский захват западногерманским капитализмом ГДР. Здесь Гюнтер Грасс выразил то, о чем тогда думали и все еще продолжают думать многие интеллектуалы.

Этот радикальный приговор, если сопоставить его с фактами, собственно говоря, несостоятелен, как экономически, так и политически. Его место – среди мифов. Но как этот миф возник? И почему он остается столь живым до настоящего времени? Ответ не имеет никакого отношения к экономике, но исключительно к германскому духу и его идеалистической склонности быть оторванным от реальности. С падением Берлинской стены целый класс немецких интеллектуалов оказался перед лицом фактов, которые противоречили их собственной картине мира. Неожиданно появились многие тысячи людей, которые были готовы отвернуться от своей родины, чтобы заново обустроить собственную судьбу и судьбу своих семей, причем сделать это на Западе. Как и переселенцы, которые в ХIХ веке собрали свои пожитки и отправились в Америку – не из любви к Америке, а потому, что не имели никаких жизненных перспектив у себя дома. Это была самая элементарная форма использовать свободу, ту самую свободу, которая и теперь прокладывала себе дорогу, высвобождая огромную энергию.

Эта была совершенно новая для немцев ситуация. В течение немногих недель в небытие канули все тщательно прорисованные соображения по поводу различного рода стратегий осторожной, поэтапной адаптации. Пространство для политического маневра было сужено до предела. Более того, в новой ситуации все идеалистические умозаключения утратили свое обоснование. Это был травмирующий опыт для духовной элиты, привыкшей в качестве моральной инстанции к повсеместному самому серьезному отношению к себе со стороны общественности. Так было и на Востоке и на Западе, поскольку и там и тут чистая идея в одночасье обесценилась. Реальность отбросила ее на обочину. Это обстоятельство объясняет раздраженную тональность «Дневника» Гюнтера Грасса каждый раз, когда он говорит о немецком единстве. При чтении чувствуется досада наставника нации ввиду неизбежности надвигающихся событий. И его нескрываемое раздражение в связи с тем, что даже Вилли Брандт, его старый друг и политический соратник, по всем существенным пунктам согласен с канцлером Гельмутом Колем и министром иностранных дел Гансом-Дитрихом Геншером.

От этого шока от столкновения с реальностью только один маленький шаг до упрека в неоколониализме. Ведь как иначе можно с этой точки зрения охарактеризовать введение немецкой марки, если не как подготовку внезапного захвата слабого Востока сильным Западом? Только как соблазнение людей, чтобы помешать им идти своим собственным путем в рамках собственной экономической системы, путем между капитализмом и социализмом. Лишь немногие интеллектуалы, в первую очередь Моника Марон и Хельга Шуберт, решительно выступили против этой точки зрения. Они справедливо указали на то, что валютный союз был создан только потому, что люди в Восточной Германии отказывались в очередной раз быть объектом для экспериментов с неочевидным исходом. Люди использовали свою свободу. Они хотели получить то, что уже имеют другие, и ничего сверх того. И политики не могли не отреагировать на эти настроения.

С учетом реальностей жизни это было, очевидно, умное решение. Поскольку политики, приняв ответственность за валютный союз, на самом деле вызвали на себя огонь всех тех недовольных, которые желали получить более выгодный экономические результат, хотя при этом были не в состоянии сами показать, каким образом этот результат можно было достичь на практике. Вина политиков была действительно очень велика. Знаменитые слова Гельмута Коля, сказанные им по поводу создания валютного союза о том, что на Востоке возникнут «цветущие ландшафты», возможно, принесли ему много голосов избирателей на предстоящих тогда первых общегерманских выборах в бундестаг. Они также вызвали сильный всплеск энергии и эйфории, поскольку вселили в людей веру в то, что в их работе есть цель, контуры которой уже обозначились на горизонте. Однако в долгосрочной перспективе эти настроения обернулись бумерангом, так как уже спустя немного лет стало очевидно: начатый процесс экономических преобразований носит во много раз более глубокий и сложный характер, чем представление о нем как о процессе расцветающих ландшафтов. Многие разочарования людей в более позднее время, несомненно, коренились в этих несбывшихся ожиданиях.

Однако вернемся к хронологии событий. С избранием новой Народной палаты ГДР 18 марта 1990 г. были созданы политические рамки для валютного союза. За выборами последовали два месяца дальнейших интенсивных дискуссий в кругах общественности. Правда, теперь уже речь шла не о «за» и «против» валютного союза, а о конкретных условиях его учреждения. Особое внимание в ходе политических дебатов было уделено переходному курсу между восточногерманской и западногерманской маркой.

При этом, что естественно, на передний план выдвинулась проблема распределения денежной массы. Главным образом это касалось вопроса о том, будут ли и каким образом на основе переходного курса сохранены накопления граждан ГДР как часть результатов их трудовой деятельности за прошедшие годы. Почти не удивляет, что именно по этому вопросу произошло резкое политическое размежевания среди тех, чьи интересы он затрагивал в наибольшей мере. Правительство ГДР как адвокат своих граждан высказывалось в пользу переходного курса в соотношении один к одному, федеральное министерство финансов и Бундесбанк за более низкую оценку стоимости восточногерманской марки[10]10
  Более подробно см.: Heering, W.: «Acht Jahre…», с. 30–33. В середине 1991 г. Карл Отто Пель досрочно завершил свою деятельность на посту президента Немецкого федерального банка. 19 марта 1991 г., выступая перед членами экономического и валютного комитета Европейского парламента, он назвал последствия валютного союза «катастрофой».


[Закрыть]. Результатом стал политический компромисс: все текущие выплаты и платежи, как-то: заработная плата рабочих и служащих, пенсии, аренда жилья и т. д., если речь шла о действующих договорах, были номинированы в немецкой марке по курсу один к одному; все денежные накопления и долговые обязательства – в зависимости от их размера, вида и времени возникновения – по курсу от одного к одному, двух к одному или трех к одному. В целом же средний рассчитанный переходный курс составил 1,8 к 1.

Можно ли назвать этот компромисс хорошим? В политическом смысле ответ будет «да», поскольку дискуссия на Западе и Востоке о возможном влиянии компромисса по вопросу о распределении быстро повсеместно сошла на нет и в последующее время больше почти не возникала, – верный признак того, что ни одна из сторон не считала, что осталась в накладе. В экономическом смысле вопрос, естественно, носил существенно более сложный характер. В первую очередь речь шла о том, не приведет ли выросшая денежная масса в немецких марках к ценовой инфляции и каким образом экономика на Востоке страны сумеет адаптироваться к новой среде.

Что касается инфляционных тенденций, то очень скоро опасения на этот счет рассеялись. Новая денежная масса в немецких марках хотя и оказалась несколько больше ожидаемой, поскольку размер сбережений в восточногерманских марках был недооценен, однако Бундесбанку, не прилагая особых усилий, удалось в последующее время смягчить остроту проблемы с помощью инструментов денежной политики.

Вместе с тем на территории Восточной Германии структура цен претерпела сильные изменения, которые, однако, имели причиной прекращение субсидирования цен на основные виды продовольственных продуктов и трудности сбыта промышленной продукции. То есть это были последствия ожидаемых изменений рыночных условий, а не инфляционных тенденций. В целом ситуация носила спокойный характер, что, вне всякого сомнения, можно было расценить как успех.

Отметим, что статистические оценки так называемого паритета покупательной способности обеих немецких валют, сделанные в свое время, показывали, что стоимость восточногерманской марки – измеренная в ценах потребительских товаров – совсем ненамного отличалась от стоимости немецкой марки[11]11
  Более подробно см.: Sinn, Sinn, «Kaltstart…», с. 65–72, особенно таблицу III. 1, с. 66, в которой сравниваются пять важных оценок, на основании каждой из которых были сделаны очень схожие выводы.


[Закрыть]. Для жителя Запада страны, регулярно посещающего ГДР, данное утверждение может показаться странным, поскольку он постоянно испытывал трудности приобрести за деньги по так называемому принудительному обменному курсу соответствующие товары. Однако, с точки зрения восточного немца, такое положение дел выглядело отнюдь не нелепым. В мире социалистического потребления денег всегда не хватало. Восточногерманская марка в пределах своего хождения постоянно выполняла свои классические монетарные функции – в качестве платежного средства и как форма сохранения стоимости. О сильной скрытой инфляции, как, например, в соседней Польше, в то время, несмотря на строгие меры контроля над ценами, не могло быть и речи. Поскольку структура этих цен была такова, что существовали не только товары с искусственно заниженной ценой, но также и такие, цена на которые была очень высока, прежде всего это касалось товаров длительного пользования для дома, как, например, электрических бытовых приборов или даже автомобилей. То есть в этом отношении обменный курс 1,8 к 1 никак нельзя назвать великодушным жестом, о чем многие говорили. Он был в значительной мере также признанием стремления восточногерманского населения на протяжении многих лет откладывать деньги, что и отразили их накопления в восточногерманской марке. Их стоимость по меркам мирового рынка была бы существенно ниже, поскольку восточногерманская валюта при введении конвертируемости, несомненно, была бы оценена по значительно более низкому курсу. Однако в пересчете на реальные потребительские товары, которые сберегатели хотели бы приобрести, создавая свои денежные накопления, стоимость этих накоплений внушала уважение.

В ходе проведения валютной реформы на самом деле впервые возникла одна запутанная проблема, которая потребовала принятия трудных политических решений. Каким образом оценить задним числом структуру имущества граждан ГДР и обоснованность их имущественных претензий, имущества, которое было честно накоплено при социализме, чтобы спустя годы жить за его счет, и которое в новом мире конвертируемости практически больше ничего не стоило? Что следовало принимать во внимание? Шла ли речь действительно о сегодняшней рыночной стоимости этого имущества? Или о стоимости, на которую в то время рассчитывали люди, решая начать откладывать деньги? Или о тогдашней стоимости, но только после ее «актуализации» в сторону увеличения с учетом сегодняшних условий? Вот те почти неразрешимые вопросы справедливости, которые могут поставить общество на грань раскола, если значительная часть населения воспримет в конечном счете полученный результат как несправедливый. В этом отношении валютный союз, во всяком случае, не оставил после себя плохой памяти.

И тем не менее валютный союз вообще не был воспринят широкими слоями населения как успех. Это, однако, объясняется совершенно иными обстоятельствами. Восточногерманская экономика быстрыми темпами двигалась в направлении кризиса. С первого по второе полугодие 1990 г. объем промышленного производства сократился вдвое, резко выросла безработица, увеличилось количество работников, переведенных на неполную рабочую неделю. Прыжок в ледяную воду конкурентной борьбы одним махом обнажил практически все проблемы промышленности. Все эти процессы развивались с такой скоростью, которой в истории промышленно развитых наций не было и, возможно, больше никогда не будет. Это была первая большая жертва, связанная с наследием восточногерманской плановой экономики после ее вступления на путь рыночных отношений.

Опыт непосредственного знакомства восточногерманского населения с новой для них рыночной экономикой оказался весьма болезненным. Он был полностью противоположен опыту старшего поколения западных немцев во второй половине 1948 г. после начала в июне того же года валютной и экономической реформы. В 1948 г. западные немцы стали свидетелями мощного подъема, своего рода чуда после череды лет военных и послевоенных лишений, в то время как восточные немцы испытали тотальный распад привычного для них индустриального мира. Разумеется, им было ясно, что продолжать жить по-старому нельзя, однако практически никто из них не представлял себе столь свободного падения вниз. При этом главное испытание – собственно санация их предприятий – еще было впереди.

Едва ли можно в полном объеме оценить значение этого распада как самого первого впечатления от непосредственного знакомства с рыночным хозяйством. В 1948 г. целое поколение западных немцев одномоментно превратилось в эмоциональных друзей рыночной экономики, независимо от того, что подсказывал им собственный разум. От либеральных приверженцев принципа личной ответственности, которые видели в происходящем подтверждение своего собственного оптимизма и оптимизма Людвига Эрхарда, до социалистов-скептиков, внезапно обнаруживших бурную деятельность на предприятиях и в магазинах. Совсем иную картину явил 1990 год в Восточной Германии: развал промышленности стал причиной глубокого эмоционального неприятия рыночной экономики многими восточными немцами, опять-таки независимо от того, что подсказывал им собственный разум. И в данном случае эти чувства были характерны не только для записных социалистов, но и для либерально и консервативно настроенных граждан. Об этих настроениях хорошо свидетельствуют опросы общественного мнения, в том числе последнего времени.

Был ли крах неминуем? Никто не может знать этого, но представляется весьма трудным делом придумать альтернативы, которые привели бы к иному результату. Даже сегодня можно часто слышать утверждение, что выбор обменного курса один к одному при пересчете заработной платы (и цен) является-де определяющей причиной столь сильного падения восточногерманской экономики. В частности, бывший федеральный канцлер Гельмут Шмидт, подводя итоги процесса немецкого объединения[12]12
  См. Schmidt, H. (2005): «Auf dem Weg zur deutschen Einheit. Bilanz und Ausblick». Reinbek bei Hamburg.


[Закрыть], заявил по смыслу следующее: «да» валютному союзу, но при более низкой оценке стоимости восточногерманской марки по отношению к марке ФРГ с тем, чтобы сохранить на Востоке низкие производственные издержки. Однако такая мера привела бы к тому, что после создания экономического и валютного союза заработная плата на Востоке была бы существенно ниже чем на одну треть уровня западногерманской, который при переходе на единую валюту по курсу один к одному был принят как исходный. Другими словами, возможно, тогда это была бы одна шестая (при соотношении два к одному) часть заработной платы на Западе или даже еще меньше. Но в этом случае, очевидно, произошло бы следующее: внутри воссоединившейся Германии возникла бы та самая волна миграции на Запад, которая поднялась бы и без валютного союза при низкой оценке стоимости восточногерманской марки. Или заработная плата быстро установилась бы на том же уровне, на каком она оказалась при обменном курсе один к одному[13]13
  См. высказывания в следующей части 3 этой главы. Постоянно не принимается во внимание то обстоятельство, что в ходе тарифных переговоров в начале 1990-х годов речь практически никогда не шла о процентном повышении восточногерманской заработной платы, но всегда только о ее соотношении с уровнем заработной платы на Западе страны. По этой причине ее более низкий уровень в начале переговоров почти ничего не менял по сути дела. См. по этому вопросу: Paqué, K.-H. (2001): «East/West-Wage Rigidity in United Germany». In: Riphahn, R. T.; Snower, D.; Zimmermann, K. (Hrsg.): Employment Policy in Transition: The Lessons of German Integration for the Labor Market. Heidelberg. S. 52–82.


[Закрыть].

Здесь мы еще раз сталкиваемся с основной проблемой немецкого воссоединения: как только граница была открыта, мобильность людей заставила повысить заработную плату на Востоке до уровня, который, как скоро выяснилось, составил более одной трети заработной платы на Западе и в любом случае был больше одной шестой ее части. То есть реалистической альтернативы, которая могла бы предотвратить экономический коллапс, не существовало и к выбранному обменному курсу. Разумеется, за исключением ограничений на свободу передвижения, что означало бы отказ от экономического и валютного союза и в конечном итоге от немецкого единства.

Также важно сравнение со странами Центральной и Восточной Европы. И там были необходимы решительные действия, но в этих странах существовало значительно большее пространство для маневра, чтобы управлять начавшимися процессами, растянув их по времени, поскольку у людей не было легкой альтернативы сменить место жительства. Напротив, в Восточной Германии ситуация подталкивала к быстрому принятию мер, причем в условиях, которые никак не могли быть результатом свободного выбора. Несмотря на ужас промышленного коллапса, все-таки сохранялись ожидания того, что, возможно, в скором времени произойдут какие-то фундаментальные перемены. И поэтому стоило, вероятно, остаться дома и включиться в начавшуюся работу по возрождению Востока.

2.2. Попечительский приватизационный совет

Следующим шагом после создания валютного союза стала так называемая трансформация восточногерманской экономики. В общем – неудачное выражение, поскольку имеет сильное техническое звучание. Оно слишком напоминает «конверсию», т. е. перевод военных заводов на изготовление гражданской продукции. На самом деле речь шла об исключительно экономической проблеме. Предстояло превратить плановую экономику в рыночное хозяйство. Самая первая и простая задача заключалась при этом в приватизации государственной собственности, и в воссоединившейся Германии она была возложена на Попечительский приватизационный совет.

Совет был создан еще в начале 1990 г. как наделенное правами юридического лица объединение народных предприятий ГДР, своего рода холдинговая компания. Но только 17 июня 1990 г., когда был принят закон о приватизации и реорганизации государственного имущества (закон о доверительном управлении), перед советом была поставлена конкретная задача, а именно: «в кратчайшие сроки и в максимально широких масштабах на основе приватизации прекратить предпринимательскую деятельность государства». А в статье 25 Договора об объединении Германии от 31 августа 1990 г. Попечительскому приватизационному совету было поручено «и в будущем продолжить в соответствии с положениями закона о доверительном управлении структуризацию и приватизацию бывших народных предприятий в интересах повышения их конкурентоспособности».

Таким было политическое поручение. Оно в принципе касалось всех бывших народных предприятий, представлявших в полном смысле слова самый широкий спектр производственных направлений: от крупных промышленных заводов до аптек, организаций розничной торговли и торговых центров, гостиниц и предприятий общественного питания. И этим список отнюдь не исчерпывался. При этом существовало полное совпадение мнений по поводу предприятий сферы обслуживания – все они подлежали приватизации в кратчайшие сроки, поскольку, как правило, речь в этом случае шла об объектах недвижимости и земельных участках, которые можно было достаточно быстро продать или по крайней мере сдать в аренду. Эта часть работы Совета была на самом деле в основном выполнена уже в 1992 г. Как и ожидалось, в ходе приватизации этих предприятий почти не было сокращения рабочих мест. Частные предприятия сферы услуг были во времена ГДР, что общеизвестно, пасынками социалистического планирования. То есть можно было рассчитывать на то, что их число не только не уменьшится, но даже возрастет. Так и случилось.

Совершенно иной была ситуация в промышленности. Именно эта часть приватизации в рамках деятельности Совета с самого начала вызывала самые бурные дискуссии. Особенно активно обсуждались альтернативы «приватизации до санации» и «санация до приватизации». Сторонники первоочередности приватизации аргументировали свою позицию тем, что санация является задачей будущего частного владельца, поскольку только он (не Попечительский приватизационный совет!) будет в состоянии разработать устойчивые модели предпринимательской деятельности. Именно они предшествуют принятию решения о покупке и о возможной цене приобретения, при этом планы санации в обязательном порядке являются составной частью содержания таких моделей и концепций. Совет же, как государственный холдинг, совершенно непригоден для этих целей, а слишком длительный процесс санации под государственным надзором таит в себе опасность чрезмерного затягивания приватизации и усиления политического давления со стороны представителей региональных интересов, которые хотели бы как можно долго сохранять нерентабельные рабочие места за счет налогоплательщиков. Противники первоочередности приватизации возражали на это, что без санации под эгидой Совета предприятия трудно будет продать, по крайней мере по разумной цене. Риск затягивания процедуры приватизации, напротив, не столь велик. Так, опыт приватизации в Великобритании в 1980-е годы показал, насколько важно подготовить к продаже объекты капиталовложения. То есть, образно говоря, невеста должна быть красивой и нарядной, прежде чем идти под венец.

Дискуссия приняла затяжной характер. Борьба развернулась, по сути, между экономистами и буржуазно-либеральными политиками, выступавшими за быструю приватизацию, с одной стороны, и сторонниками государственной санации в лице социал-демократов, социалистов и профсоюзных лидеров – с другой. При этом высказываемые мнения отличались большим разнообразием нюансов. Особенно бросалось в глаза различие в мотивах, двигающих участниками дискуссии: от нескрываемых лоббистских интересов до чистого удовольствия от научного спора, поскольку сама его тема представляло собой «сочное пастбище» для «вскармливания» причудливых теоретических моделей экономистов, правоведов и политологов. И действительно: когда еще у науки имелась другая такая возможность ввиду срочных запросов практики совершенно по-новому подойти к осмыслению наиболее важных мер создания новой экономической структуры?

Направление практических действий Попечительского приватизационного совета было определено совершенно ясно – на скорейшую приватизацию. Вплоть до роспуска Совета в конце 1994 г., т. е. менее чем за пять лет работы, он продал почти все предприятия, которые были переданы в сферу его ответственности и которые он считал готовыми к приватизации. Это были 8500 компаний, в которых на момент приватизации трудились четыре миллиона работников. В результате дробления количество предприятий затем возросло почти до 14 тыс., из них 3700 (26 %) были впоследствии ликвидированы. Приватизация позволила привлечь инвестиции на сумму в 211 млрд немецких марок; было создано 1,5 млн рабочих мест, т. е. затраты на одно рабочее место составили примерно 140 тыс. немецких марок. В конце 1994 г. в ведении Совета находились чуть более 400 предприятий, которые в принципе могли быть приватизированы, но на тот момент все еще не были проданы. Работа Совета была продолжена организациями-преемницами, главным образом федеральным ведомством по специальным вопросам воссоединения как ответственным за промышленность. В частности, в ведение этого ведомства были переданы 20 крупных предприятий, каждое с числом занятых более 1000 работников. Приватизация некоторых из них оказалось чрезвычайно трудным делом, и принятие решения об их будущей судьбе превратилось в острый политический вопрос в соответствующих регионах. Но и они в своем большинстве были приватизированы в последующее время.

Так выглядит чистый «трудовой баланс» Попечительского приватизационного совета.[14]14
  Cм.: Сообщения Экспертного совета (Sachverständigenrat zur Begutachtung der gesamtwirtschaftlichen Entwicklung (1995): Im Standortwettbewerb. Jahresgutachten 1995/96. Stuttgart, цифры 95–99, с. 88) и Попечительского приватизационного совета (Treuhandanstalt [1994a]: Daten und Fakten zur Aufgabenerfüllung der Treuhandanstalt. Stand Dezember 1994. Berlin. Treuhandanstalt [1994b]: Informationen. Ausgabe 21. Dezember 1994. Berlin) с дополнительными статистическими выкладками. Небольшие различия в цифровых данных между этими источниками, учитывая порядок величин, не имеют какого-либо значения.


[Закрыть] Он впечатляет по крайней мере тем, что касается скорости и объема приватизации. Этот трудовой баланс особенно впечатляющ, если принять во внимание, что даже на пике своей деятельности в штате Совета было не более 3000 сотрудников. Вероятно, что проделанное Советом было самой масштабной и компактной приватизацией за всю предшествующую историю промышленного развития, аналогов которой, возможно, не будет и в будущем. Поэтому уже в середине 1990-х годов по крайней мере одним из многих прежних опасений стало меньше: в Восточной Германии не возникло «черной дыры» в бюджете вследствие долгосрочных государственных субвенций на поддержание нерентабельных производств, которые продолжали бы работать, так как этого требовала общественность. Отметим в этой связи, что в последующие годы приватизированные предприятия в основном продолжали успешно выполнять свои договорные обязательства[15]15
  Это подтверждает тщательное эконометрическое исследование на основе обширного массива данных из материалов проверок исполнения заключенных договоров, проведенных Попечительским приватизационным советом (Lucke, B. [1995]): «Die Privatisierungspolitik der Treuhandanstalt – Eine ökonometrische Analyse». In: Zeitschrift für Wirtschafts– und Sozialwissenschaften 115, S. 393–428). Оно содержит вывод о том, между количеством рабочих мест и объемом инвестиций, о чем было достигнуто согласие с покупателями, почти во всех исследованных отраслях перерабатывающей промышленности имеется статистически доказуемая взаимосвязь.


[Закрыть]. Одни из них даже сумели создать значительное количество дополнительных рабочих мест, у других этот показатель выглядел скромнее, но в целом, в конечном итоге достигнутый уровень занятости был выше минимума, зафиксированного в приватизационных договорах[16]16
  Подробные эмпирический баланс приватизационный деятельности Попечительского приватизационного совета см. в: DIW, IfW, IWH (1999), Teil B.I, S. 28–43.


[Закрыть].

Примечательной чертой работы Попечительского приватизационного совета была простота его стратегии – и это при всей сложности отдельных принимаемых решений и подписываемых договоров. Во всех случаях Совет пытался, как правило, продать приватизационные объекты компаниям, хорошо зарекомендовавшим себя на рынке и профессионально знающим конкретную отрасль производства. Или способным менеджерам бывших народных предприятий, по так называемому принципу Management-buy-out, что, правда, случалось реже. При этом сама типичная приватизация проходила по известной схеме: экспертиза основного имущества предприятия, в необходимых случаях его разделение на экономически целесообразные производственные единицы; выставление на аукцион соответствующего предприятия или его отдельного подразделения; переговоры с заинтересованными приобретателями, при необходимости дальнейшее дробление объекта; продажа на согласованных условиях и затем, спустя какое-то время, контрольная проверка выполнения договорных обязательств и, если нужно, дополнительные переговоры. Короче говоря, стандартная процедура, принятая при продаже компаний, за исключением контрольной проверки, которая в деятельности Совета, естественно, должна была играть более важную роль, чем в обыденной деловой жизни.

Именно простота метода позволила на отдельных этапах приватизационной процедуры действовать вполне прагматично и гибко. Сохранялось пространство для маневра при выборе потенциальных покупателей, поскольку для этого существовал целый ряд критериев: серьезность намерений, платежеспособность и знание соответствующей сферы производства заинтересованными лицами; предложенная цена, обоснованность модели будущего развития предприятия, число сохраняемых и вновь создаваемых рабочих мест, среднесрочные перспективы роста и т. д. Но именно эти прагматизм и гибкость обеспечивали то, что после подписания сделки было бы чрезвычайно сложно сделать, а именно: оценить, была ли она целесообразна или нет. Ценой более простого подхода была бы непрозрачность в работе приватизированного предприятия, что, как выяснилось спустя время, на самом деле имело и имеет место. Но составить более достоверную, подтвержденную документами картину итогов приватизации, вероятно, будут в состоянии только будущие истории экономики.

И все же есть два важнейших результата, которые столь очевидны, что их нельзя не увидеть. Приватизация завершилась с большим дефицитом, ее следствием также стало драматичное сокращение персонала. Оба эти факта оставили глубокие следы – в финансовом, хозяйственном и социальном отношении. Поэтому они заслуживают более основательного рассмотрения.

Сначала о дефиците. Едва ли вызывает сомнение, что в начале приватизации общественность и все ее непосредственные участники сильно переоценили продажную стоимость имущества, вверенного попечению. Так, Детлеф Карстен Роведдер, после немецкого воссоединения до своего убийства в апреле 1991 г. руководитель Попечительского приватизационного совета, в октябре 1990 г. назвал общую выручку от приватизации в 600 млрд немецких марок[17]17
  См. заявление Роведдера от 19 октября 1990 г., согласно сообщению информационного агентства ADN.


[Закрыть]. Скоро стало ясно, что эта цифра не имеет ничего общего с реальностью. В действительности выручка (брутто) не превышала 60 млрд немецких марок, т. е. составляла одну десятую оценочной суммы, названной Роведдером. При этом проведение самой приватизации обошлось в 300 млрд немецких марок. Общий дефицит Попечительского приватизационного совета составил, таким образом, сумму более чем 200 млрд немецких марок. Короче говоря: с чисто финансовой точки зрения продажа имущества, вверенного попечению, была полностью убыточной сделкой, при этом, по крайней мере сначала, неожиданно убыточной. Как это могло произойти? И почему стоимость приватизируемого имущества была переоценена, если серьезно относиться к цифре Роведдера, на гигантскую сумму 800 млрд немецких марок?

Начнем с того, что причина слабой выручки очевидна и бесспорна – это размер старой задолженности. При заключении валютного союза было принято решение о частичном списании задолженности предприятий, а также о том, что она будет номинирована в немецкой марке по курсу одна немецкая марка к двум восточногерманским. В результате остаточная задолженность составила 116 млрд немецких марок. Такая мера была предпринята, поскольку по балансу старая задолженность предприятий проходила как корреспондирующая статья к сбережениям частных домохозяйств, ликвидация которых по политическим мотивам не подлежала обсуждению. Поэтому практически существовала только одна альтернатива – или переложить все долги на плечи государства, или оставить их на балансе предприятий, переданных в ведение Попечительского приватизационного совета. Было принято решение пойти вторым путем. Хотя с самого начала было ясно: этот путь приведет к обременению начальных балансов, что, в свою очередь, снизит продажные цены и в конечном итоге ухудшит показатели работы Совета.