Текст бизнес-книги "Карьера менеджера"

Автор книги: Ли Якокка

Раздел: Зарубежная деловая литература, Бизнес-книги

Депрессия сделала из меня материалиста. Намного позже, уже в колледже, я думал: «Отстаньте от меня с вашей философией. К двадцати пяти годам я должен сделать 10 тысяч долларов, а затем стану миллионером». Меня не интересовали всякие там ученые степени. Я вышел на охоту за деньгами.

Даже сегодня, будучи богатым человеком, я вкладываю бо́льшую часть своих денег в весьма консервативные начинания. Дело не в том, что я боюсь вдруг оказаться бедным, но где-то в глубине души все еще живет опасение, что молния ударит вторично и семье не будет хватать денег на еду.

Независимо от того, как складывалась моя финансовая ситуация, я всегда помнил и помню о Великой депрессии. Я до сих пор терпеть не могу выбрасывать ненужные вещи. Когда мода на узкие галстуки сменилась на широкие, я повесил все свои старые галстуки в шкаф – до тех пор, пока мода в очередной раз не поменяет свое направление. Меня просто бесит, когда я вижу, как недоеденную пищу сваливают в мусорное ведро. Я пытался воспитать в таком же духе и своих дочерей и порой замечаю, что мои слова все же не прошли для них даром.

Не раз во время депрессии чеки к оплате, которые подписывал мой отец, возвращались к нему с надписью: «Не хватает денег на счете». Это всегда бесило его, поскольку он считал, что взаимное доверие между партнерами совершенно необходимо для бизнеса. Он не уставал повторять Дельме и мне, насколько важно ответственное отношение к деньгам, и постоянно говорил, что нельзя тратить больше, чем зарабатываешь. Он был уверен, что кредит – очень коварная вещь. Никому в нашей семье не позволялось ни при каких условиях пользоваться кредитной карточкой или подписывать какие бы то ни было долговые обязательства!

В этом смысле отец несколько опередил свое время. Он уже тогда предвидел, что покупка вещей в рассрочку или в кредит подрывает у людей чувство ответственности. Отец предсказывал, что кредиты в конце концов разложат все общество и заставят людей относиться к своим пластиковым карточкам так, словно это реальные деньги в банке.

«Если ты что-то берешь в долг, – говорил он мне, – пусть даже 20 центов, не поленись и запиши это где-нибудь, чтобы не забыть отдать».

Хотел бы я посмотреть, как бы он отреагировал, если бы дожил до тех дней, когда мне пришлось в 1981 году влезть в долги, чтобы удержать на плаву корпорацию «Крайслер». Сумма тогда значительно превышала 20 центов – общий объем кредита составил 1,2 миллиарда долларов. Хотя я постоянно помнил о совете, который давал мне отец, но всегда с юмором думал, что даже если и не запишу этот долг, то забыть его мне все равно не удастся.

Говорят, что люди голосуют своими кошельками. И действительно, политические взгляды отца колебались в зависимости от уровня его благосостояния. Когда нас настигла бедность, мы выступали за демократов. Демократы, как известно, отстаивают интересы простого народа. Они верят в то, что если ты настроен упорно трудиться и не прикован болезнью к постели, то должен быть в состоянии прокормить свою семью и дать образование детям.

Но когда дела шли неплохо – до депрессии и после ее окончания, – мы становились республиканцами. Ведь нам пришлось немало потрудиться, чтобы заработать эти деньги, поэтому мы должны иметь возможность сохранить и преумножить их.

Будучи уже взрослым, я тоже переживал подобные политические трансформации. Пока я работал у Форда и дела шли неплохо, я был республиканцем. Но когда я перешел на «Крайслер» и появилась угроза, что несколько сотен тысяч человек останутся без работы, то только демократы оказались достаточно прагматичными, чтобы принять необходимые меры. Если бы кризис с «Крайслером» случился во время правления республиканцев, компания обанкротилась бы быстрее, чем вы успели бы произнести «аминь».

Но каким бы ни было финансовое положение нашей семьи, отец никому не позволял падать духом. Он был философом, и на все случаи жизни у него были различные присказки и притчи. Любимой темой его бесед были всевозможные превратности жизни, которых не дано избежать никому.

«Каждый должен испить свою чашу до дна, – говорил он мне, видя, что я огорчаюсь по поводу плохой оценки в школе или по какой-то другой причине. – Ты никогда не поймешь, что такое счастье, если тебе не с чем будет это сравнить».

В то же время он терпеть не мог, когда видел чье-то уныние, и все время старался подбодрить нас. Если я чем-то бывал огорчен, он говорил: «Скажи-ка мне, Лидо, ты помнишь, из-за чего ты расстраивался месяц назад? А в прошлом году? Вот видишь, даже вспомнить не можешь! Поэтому и сегодняшнее огорчение не стоит того, чтобы о нем помнить. Забудь и думай о завтрашнем дне».

Даже в самые тяжелые времена он оставался оптимистом.

«Потерпите немного, – говорил он, – и солнце обязательно взойдет. По-другому просто не бывает». Много лет спустя, когда я пытался спасти «Крайслер» от банкротства, мне так не хватало слов утешения отца! Я повторял про себя: «Папа, ну где же твое солнце, когда оно взойдет?» Он никому не позволял опускать руки в отчаянии, хотя я готов признаться, что в 1981 году был уже готов выбросить полотенце на ринг. Мне удалось удержаться от этого только потому, что я все время помнил его старую присказку: «Как бы ни было плохо сегодня, помни, что все это обязательно пройдет».

Он всегда старался раскрыть в окружающих людях их внутренний потенциал – независимо от рода их занятий. Если мы выбирались куда-нибудь в ресторан, а официантка разговаривала с нами грубым тоном, он в конце обеда отзывал ее в сторонку и говорил: «Хочу дать вам небольшой совет. Почему вам так не нравится ваша профессия? Разве вас кто-нибудь заставляет быть официанткой? Если вы появляетесь на людях с такой кислой миной, то тем самым вы говорите всем окружающим, что вам не нравится дело, которым вы занимаетесь. Мы пришли сюда весело провести время, а вы портите нам настроение. Если вы действительно хотите быть официанткой, то надо работать так, чтобы стать самой лучшей официанткой в мире. В противном случае лучше подыскать себе другое занятие».

В своих ресторанах он немедленно увольнял любого работника за грубость по отношению к клиентам. При этом он говорил: «Вам здесь не место – независимо от того, какой вы работник, потому что вы отпугиваете от меня клиентуру». Отец во всем старался докопаться до сути, и мне кажется, что я пошел по его стопам. Я до сих пор считаю, что никакой талант не может служить оправданием намеренной грубости.

Мой отец не уставал повторять мне, что я должен радоваться жизни. У него самого слова в этом плане никогда не расходились с делом. Как бы усердно отец ни трудился, он никогда не забывал об отдыхе. Он любил боулинг и покер, не прочь был хорошо поесть и побеседовать с добрыми друзьями за бокалом хорошего вина. Отец сумел подружиться со всеми моими коллегами по работе. Когда я работал у Форда, то он знал там больше людей, чем я сам.

В 1971 году, за два года до его смерти, я устроил вечеринку по поводу пятидесятой годовщины свадьбы родителей. У меня был двоюродный брат, который работал на монетном дворе, и я уговорил его отчеканить золотую медаль, с одной стороны которой были изображены родители, а с другой – маленькая церквушка в Италии, где они обвенчались. На вечеринке все гости получили бронзовые копии этой медали.

В том же году мы с женой повезли родителей в Италию, чтобы они смогли навестить свой родной город и повидаться со старыми друзьями и родственниками. В то время мы уже знали, что у отца лейкемия. Каждые две недели ему приходилось делать переливание крови, и он сильно похудел. Однажды мы не могли найти его несколько часов и сильно беспокоились, что он мог потерять сознание. Когда мы все-таки нашли его, он оживленно торговался в маленькой лавчонке в Амальфи, покупая сувениры из керамики для своих друзей в Америке.

Уже почти перед самой смертью, в 1973 году, он все еще продолжал радоваться жизни. В это время он уже почти не танцевал и мало ел, но сохранял бодрость духа и желание пожить еще немного. Тем не менее последние два года дались ему, да и всем нам, нелегко. Было очень больно видеть его таким беспомощным, а еще больнее – признать, что с этим ничего нельзя поделать.

Я вспоминаю сегодня об отце – и перед моими глазами встает образ человека громадной жизненной силы и неистощимой энергии. Однажды я захватил его с собой на ежегодное совещание дилеров «Форда» в Палм-Спрингс. Когда заседания завершились, мы решили пойти сыграть в гольф. Хотя мой отец до этого никогда не держал клюшку в руках, мы попросили его тоже поучаствовать в игре.

Сделав первый удар по мячу, он вприпрыжку помчался вслед за ним и всю игру пробегал – это в семьдесят лет! Я пытался утихомирить его: «Папа, успокойся. Гольф – это игра для спокойной ходьбы».

Но надо знать моего отца. Он всегда считал, что «незачем ходить, когда можно бегать».

Глава 2
Школьные годы

Только в одиннадцать лет до меня дошло, что я итальянец. До этого я знал, что мы приехали из какой-то другой страны, но даже не имел представления, как она называется и где находится. Я до сих пор помню, как рассматривал в атласе карту Европы, пытаясь найти на ней названия Дейго и Уоп[1]1
  Презрительные клички, которые американцы дают итальянцам, испанцам или португальцам. – Прим. перев.


[Закрыть].

В те дни итальянцы старались не афишировать свое происхождение, особенно живя в небольшом городишке. Почти все население Аллентауна составляли выходцы из Голландии, и я еще мальчишкой немало натерпелся из-за того, что был не такой, как все. Иногда приходилось даже драться с теми, кто дразнил меня. Но я всегда помнил наставления отца: «Не лезь в драку, если соперник больше и сильнее тебя. Действуй головой, а не кулаками».

К сожалению, предубеждения в отношении итальянцев были свойственны не только детям моего возраста. Даже некоторые учителя вполголоса называли меня «маленьким макаронником». Все мои этнические проблемы выползли наружу 13 июня 1933 года, когда я учился в третьем классе. Я хорошо помню эту дату, потому что 13 июня – это день святого Антония, а этот день имеет для нашей семьи особое значение. Мою мать зовут Антуанетта, а мое второе имя – Энтони, поэтому каждый год 13 июня в нашей семье – большой праздник.

Чтобы отметить это событие, мать испекла пиццу. Она сама из Неаполя, то есть из города, который является родиной пиццы. Даже сегодня моя мать готовит самую лучшую пиццу в стране, если не во всем мире.

В тот год вечеринка удалась на славу. У нас собрались все друзья и родственники. Как обычно, на столе стоял большой бочонок пива. В девять лет мне уже разрешалось приложиться к пиву, если это происходило дома и под строгим присмотром взрослых. Возможно, именно поэтому я никогда не напивался до скотского состояния ни в школе, ни в колледже. В нашем доме алкогольные напитки (обычно домашнее красное вино) воспринимались как естественная часть жизни, но все всегда знали меру в питье.

В те дни пицца была еще новинкой для Америки. Это сегодня она вытесняет гамбургеры и жареных цыплят, становясь любимым американским блюдом, а тогда о ней знали только итальянцы.

На следующий день я расхвастался перед одноклассниками:

– Ребята вчера у нас была такая вечеринка!

– И что же за праздник был? – поинтересовался кто-то.

– Вечеринка с пиццей, – ответил я.

– С пиццей? А это что еще за штуковина? – и все расхохотались.

– Постойте, – сказал я. – Вот вы любите есть пироги. Так вот это и есть пицца. Это пирог с помидорами.

Лучше бы я этого не говорил, потому что разразился гомерический хохот. Они не имели ни малейшего представления, о чем я толкую, но все знали, что если это итальянское, значит, плохое. Хорошо хоть, что все это происходило в самом конце учебного года. За лето они успели забыть этот эпизод с пиццей.

Но я-то не забыл. Я ведь никогда не смеялся над ними из-за того, что они за завтраком едят пироги с патокой. А теперь подумайте: разве вы встретите сейчас где-нибудь в Америке рестораны, где подаются пироги с патокой? Но меня, девятилетнего ребенка, в то время вряд ли могла утешить мысль, что я являюсь законодателем будущих вкусов.

Я был не единственной жертвой национальных предрассудков в классе. Вместе с нами учились двое еврейских детей. Я был в дружеских отношениях с обоими. Дороти Уорсоу всегда была первой ученицей в классе, а я держал второе место. Другим еврейским ребенком был Бенами Зуссман, сын ортодоксального иудея, ходившего в большой черной шляпе и с бородой. В Аллентауне все относились к Зуссманам как к изгоям.

Все одноклассники сторонились этих двоих детей, словно прокаженных. Я сначала не понимал всего этого. Но к третьему классу до меня уже начало кое-что доходить. Будучи итальянцем, я расценивался по занимаемому положению несколько выше евреев, но ненамного. Пока я учился в начальной школе, мне ни разу не довелось видеть в Аллентауне негров.

Такая национальная нетерпимость не могла не оставить свой след в детской душе. До сих пор при воспоминаниях об этом у меня во рту появляется какой-то неприятный привкус.

К сожалению, с национальными предрассудками мне приходилось сталкиваться и после того, как я уехал из Аллентауна. Но теперь они исходили уже не от школьников, а от людей, обладавших большой властью и авторитетом в автомобильной промышленности. В 1981 году, назначив Джеральда Гринуолда вице-президентом компании «Крайслер», я сразу понял, что это назначение не всем пришлось по вкусу. До моего сведения довели, что до сих пор ни один еврей не занимал такой высокой должности ни в одной из трех крупнейших автомобилестроительных компаний США. Мне в это было очень трудно поверить.

Возвращаясь в прошлое, я вспоминаю еще несколько эпизодов из моего детства, которые дали мне представление о том, как устроен взрослый мир. Когда я был в шестом классе, учителя устроили выборы капитана школьного патруля.

Простые патрульные носили белые пояса и серебряные значки, а у лейтенантов и капитанов была специальная форма со значками и нашивками. В рамках школы должность капитана патруля была весьма престижной. Кроме того, мне очень нравилась форма, поэтому я изо всех сил старался стать капитаном.

После подсчета голосов оказалось, что я проиграл своему однокласснику с разницей голосов двадцать два к двадцати. Для меня это было горьким разочарованием. На следующий день я пошел на утренний субботний сеанс в кинотеатр, чтобы посмотреть фильм с участием Тома Микса.

Передо мной сидел самый здоровый парень из нашего класса. Он обернулся и увидел меня:

– Ну что, тупой итальяшка? Ты продул выборы.

– Знаю. Но почему вдруг «тупой»?

– А потому. В классе всего тридцать восемь человек, а голосов было сорок два. Вы, макаронники, даже считать толком не умеете.

Мои противники подложили в урну лишние бюллетени! Я пошел к учительнице и рассказал ей, что некоторые из одноклассников голосовали дважды.

– Не стоит переживать по поводу прошлогоднего снега, – сказала учительница и замяла это дело. Ей не нужен был скандал.

Однако этот эпизод оказал на меня большое влияние. Мне преподали первый суровый урок, и я понял, что жизнь далеко не всегда устроена справедливо.

Однако в целом в школе мне было не так уж и плохо. Я был прилежен, и многие учителя выделяли меня среди других учеников, поручая мне вытереть классную доску или позвонить в школьный звонок. Если вы спросите меня, как звали моих преподавателей в колледже, то я вспомню от силы троих или четверых. Но я хорошо помню учителей, которые учили меня в школе.

Самое главное, чему я научился в школе, – это умение общаться с людьми и выражать свои мысли. Мисс Рейбер, преподававшая у нас в девятом классе, заставляла нас каждый понедельник сдавать ей списки из пятисот слов по каждой предложенной теме. Неделю за неделей нам приходилось заполнять эти чертовы списки. Однако к концу года мы научились выражать свои мысли в письменном виде.

Во время занятий она давала нам задания на правильность употребления слов, взятые из журнала «Ридерз дайджест». Без всякой предварительной подготовки она устраивала нам такие контрольные словарные работы. Я до сих пор, взяв в руки новый номер журнала «Ридерз дайджест», заглядываю в эти задания.

После нескольких месяцев таких испытаний мы освоили множество новых для нас слов. Однако мы все еще не знали, как связывать их между собой. Мисс Рейбер начала учить нас импровизированной речи. У меня это получалось неплохо, и в результате я стал членом дискуссионного кружка, которым руководил Вирджил Паркс, учитель латыни. Именно там я развил умение мыслить и выражать свои мысли вслух.

Поначалу я страшно боялся публичных выступлений. У меня просто все сжималось внутри. Я и сегодня еще немного нервничаю, когда мне нужно выступать перед другими людьми. Но дискуссионный кружок дал мне необходимую подготовку. У вас могут быть блестящие мысли, но если вы не умеете донести их до окружающих, то даже самые лучшие мозги вам не помогут. Когда вам четырнадцать лет, то что может так усовершенствовать ваши навыки ведения дискуссий, как отстаивание обеих противоположных точек зрения по поводу отмены смертной казни? Это была главная тема в 1938 году, и мне пришлось не менее двадцати пяти раз участвовать в дебатах, поочередно выдвигая аргументы в пользу то одной, то другой стороны.

Следующий год стал для меня переломным. У меня обнаружили ревматизм. Когда у меня в первый раз бурно заколотилось сердце, я едва не потерял сознание от страха. Мне казалось, что сердце сейчас просто выпрыгнет из груди. Врач сказал: «Не волнуйся, приложи к груди пузырь со льдом». Я запаниковал еще больше. Что же, я так и буду ходить со льдом на груди? Видимо, я умираю!

В то время люди действительно умирали от ревматизма. Эту болезнь лечили тогда таблетками из березовой коры. Они были такими горькими, что каждые пятнадцать минут приходилось принимать антацид, чтобы избежать рвоты.

При ревматизме всегда возникает опасность осложнений на сердце. Однако мне повезло. Потеряв в весе почти десять килограммов и пролежав в постели шесть месяцев, я полностью выздоровел. Но я никогда не забуду грубых бандажей с ватной подкладкой, смоченной маслом грушанки, которые были предназначены для того, чтобы смягчить ноющую боль в коленях, лодыжках, локтях и запястьях. Они действительно снимали боль в суставах, но вызывали ожоги третьей степени на коже. Выглядело все это достаточно примитивно с сегодняшней точки зрения, но дарвон и демерол тогда еще не были изобретены.

До болезни я довольно неплохо играл в бейсбол. Я болел за команду «Янки», и моими кумирами были Джо Ди Маджио, Тони Лаццери и Фрэнки Кросетти – все итальянцы. Как и большинство мальчишек, я мечтал о том, что когда-нибудь буду играть в Высшей лиге. Однако длительная болезнь разрушила эти мечты. Я прекратил занятия спортом и вместо этого начал играть в шахматы, бридж и особенно покер. Я до сих пор люблю покер и практически всегда выигрываю. Это прекрасная игра, помогающая научиться правильно использовать свои преимущества, вовремя сделать пас, а при необходимости блефовать (эти умения не раз пригодились мне в более поздние годы, во время сложных переговоров с профсоюзами).

Но самое главное, что, лежа в постели, я пристрастился к чтению. Я лихорадочно проглатывал все, что только попадалось мне под руку. Особенно мне нравились книги Джона О’Хары. Как-то раз моя тетка принесла мне «Встречу в Самарре», содержание которой в те годы явно не предназначалось для детей. Когда врач увидел эту книгу рядом с моей постелью, то буквально потерял дар речи. Больше всего его обеспокоило то, что такое чтиво совершенно не подходит для подростка с аритмией.

Спустя многие годы, когда Гейл Шихи пришла ко мне, чтобы взять интервью для журнала «Эсквайр», я случайно упомянул «Встречу в Самарре». Шихи заметила, что в романе речь шла о руководителях производства, и поинтересовалась, не повлияла ли эта книга на мой выбор карьеры. Господи, да нет же! Единственное, что я помню из этой книги, так это то, что она пробудила во мне интерес к сексу.

Разумеется, мне пришлось прочесть и все школьные учебники, поскольку все предыдущие восемь лет я заканчивал в числе лучших учеников класса, а по математике у меня вообще были одни пятерки. Я был членом латинского клуба и даже завоевал приз за то, что три года подряд демонстрировал самые лучшие успехи в латыни. Правда, за последующие сорок лет я не произнес ни слова на этом языке, но латынь помогла мне обогатить свой английский словарный запас. Кроме того, я был одним из немногих детей, кто понимал, о чем говорит священник на воскресной мессе. А затем Папа Иоанн разрешил использовать в проповедях английский язык, и вся латынь закончилась.

Для меня было очень важно оставаться в числе лучших в классе, но это была не единственная цель. Я активно занимался и всевозможной внеклассной деятельностью, будучи членом драматического и дискуссионного кружков. После болезни я уже не мог заниматься спортом и стал старостой команды пловцов. Мои обязанности заключались в том, чтобы разносить полотенца и чистить бассейн.

Еще раньше, в седьмом классе, я полюбил джаз и свинг. Это была эпоха биг-бендов, и мы с друзьями по выходным постоянно ходили на концерты. Обычно мы только слушали музыку, хотя я неплохо освоил такие танцы, как шег и линди-хоп. Концерты мы слушали не только в Аллентауне, но и в Потстауне, а когда представлялась возможность, то ездили и в Нью-Йорк.

Однажды мне всего лишь за 88 центов довелось наблюдать состязание между оркестрами Томми Дорси и Гленна Миллера. В те годы музыка была моей жизнью. Я подписался на журналы «Даунбит» и «Метроном» и знал имена всех музыкантов из основных джазовых оркестров.

В это же время я начал учиться играть на саксофоне. Меня даже просили стать участником школьного джаз-оркестра, но я бросил музыку ради политики. Мне хотелось стать председателем ученического совета класса – и я был им в седьмом и восьмом классе.

Когда я перешел в девятый класс, то выдвинул свою кандидатуру на пост председателя ученического совета школы. Мой лучший друг Джимми Лейби был настоящим гением. Он возглавил мой предвыборный штаб и проявил удивительные политические способности. Я выиграл выборы с громадным преимуществом, и успех вскружил мне голову. Если воспользоваться молодежным жаргоном, то я почувствовал себя крутым парнем.

Однако сразу же после выборов я потерял контакт со своими «избирателями». Я решил, что на голову выше своих приятелей, и задрал нос. В то время я еще не знал того, что знаю сейчас: самое главное – это общение с людьми.

В результате во втором семестре я проиграл выборы. Это было для меня тяжелым ударом. Я забросил музыку, чтобы возглавить школьный совет, а теперь моей политической карьере пришел конец, потому что мне лень было подать руку приятелям и перекинуться с ними парой дружеских слов. Это стало для меня важным уроком.

Несмотря на активную общественную жизнь, я все же сумел закончить школу, заняв двенадцатое место среди более чем девятисот учащихся. Однако, чтобы понять, какие надежны на меня возлагали, достаточно было услышать реакцию моего отца: «Почему ты не первый?» Если бы вам довелось послушать его комментарии по этому поводу, вы могли бы прийти к выводу, что я полностью завалил все экзамены!

Я уже был готов к поступлению в колледж, имея хорошую базовую подготовку в чтении, письме и публичных выступлениях. При наличии хороших учителей и умении концентрировать внимание с такими навыками можно было далеко пойти.

Многие годы спустя, когда мои дети спросили, какой курс обучения им выбрать, я ответил, что нет ничего лучше традиционной гуманитарной подготовки. Хотя я по-прежнему глубоко убежден в важности изучения истории, меня не слишком беспокоит, будут ли они знать все даты и места событий Гражданской войны. Главное – иметь солидную подготовку в чтении и письме.

Когда я уже учился в последнем классе, Япония внезапно напала на Пёрл-Харбор. Речь президента Рузвельта сплотила всех нас, заставив всю нацию объединиться под знаменем страны. Эти события навсегда остались в моей памяти и заставили меня многое понять. Порой нужна большая беда, чтобы сплотить людей.

Как и большинство молодых людей, в те декабрьские дни 1941 года я с трудом мог дождаться призыва в армию. Однако, как ни парадоксально это звучит, болезнь, которая чуть не убила меня, возможно, впоследствии спасла мне жизнь. К моему глубочайшему разочарованию, мне присвоили категорию «4F» и дали отсрочку по состоянию здоровья, а это означало, что мне не удастся поступить в военно-воздушные силы и принять участие в войне. Хотя я полностью поправился и чувствовал себя превосходно, армия решила, что ей не нужны солдаты, перенесшие ревматизм. Но я-то не чувствовал себя больным, и спустя год или два, когда я проходил свое первое медицинское обследование для оформления страховки, врач сказал мне: «Вы совершенно здоровы, молодой человек. Почему вы не за океаном?»

Подавляющее большинство моих одноклассников были призваны в армию, и многие из них погибли. Мы были выпуском 1942 года, и дети, которым исполнилось семнадцать-восемнадцать лет, пройдя армейские учебные лагеря, отправились через Атлантический океан, где немцы задавали нам жару. Я до сих пор иногда листаю школьные фотоальбомы тех лет и горестно качаю головой, вспоминая всех выпускников нашей школы, которые погибли вдали от своей страны, защищая демократию.

Вторая мировая война отличалась от вьетнамской, поэтому молодые читатели не могут в полной мере понять, что я испытывал, узнав о том, что не смогу послужить своей стране, когда она в этом особенно нуждается. Во мне горело чувство патриотизма, и мне хотелось только одного – сесть в бомбардировщик и отправиться в Германию, чтобы расквитаться с Гитлером и его армией.

Мне представлялось унизительным пользоваться медицинской отсрочкой, и я начал думать о себе как о человеке второго сорта. Большинство моих друзей и родственников сражались с немцами за океаном. Мне казалось, что только я один во всей Америке не участвую в войне. И я сделал единственное, на что был способен, – с головой ушел в книги.

К этому времени во мне проснулся интерес к инженерному делу, и я стал выбирать институт, специализировавшийся в данной области. Одним из лучших в стране был Университет Пердью. Я подал туда заявление, но получил отказ, который меня чрезвычайно расстроил. Однако неплохую инженерную подготовку давали и Калифорнийский технологический институт, и Массачусетский технологический институт, и Корнеллский университет, и Университет Лихай. В конечном итоге я выбрал Лихай, потому что он был всего в получасе езды от моего дома в Аллентауне и мне не пришлось бы надолго разлучаться с семьей.

Университет Лихай в Бетлехеме, штат Пенсильвания, был своего рода ведомственным учебным заведением сталелитейной компании «Бетлехем стил». Его отделения металлургии и химической промышленности считались одними из лучших в мире. Но новичка там ожидали не меньшие трудности, чем новобранца в военном учебном лагере. Любого студента, который к концу первого года обучения не смог одолеть достаточно высокую образовательную планку, вежливо просили покинуть стены этого учебного заведения. Занятия у меня проходили шесть дней в неделю, включая и курс статистики, который я слушал по субботам в восемь часов утра. Большинство студентов вычеркнули этот курс из своих учебных программ, но я получил за него отличную оценку. И не потому, что был так уж силен в статистике, а потому, что каждую неделю настойчиво ходил на занятия, пока остальные отсыпались после своих пятничных загулов.

Я не хочу сказать, что у меня не было никаких развлечений во время учебы в колледже. Я тоже любил повалять дурака, ходил вместе со всеми на футбольные матчи и вечеринки с пивом. Время от времени я позволял себе поездки в Нью-Йорк и Филадельфию, где у меня были знакомые девушки.

Однако, поскольку шла война, настроение не слишком способствовало веселью. Еще школьником я приучился делать домашние задания сразу же после возвращения из школы, чтобы у меня оставалось время поиграть после ужина. К моменту поступления в колледж я уже умел сосредоточиваться на учебе и работать, не отвлекаясь ни на радио, ни на что-либо другое. Я частенько повторял себе: «Сейчас я как следует поработаю три часа, а ровно через три часа отложу работу в сторону и пойду в кино».

Способность концентрироваться на работе и эффективно использовать время – это все, или почти все, чтобы добиться успеха в бизнесе. Еще со времен колледжа я усердно работал в течение недели, стараясь освободить выходные дни для семьи и отдыха. За исключением действительно экстренных случаев, я никогда не работал в пятницу вечером, в субботу и воскресенье. Каждый вечер в воскресенье у меня постепенно начинал повышаться уровень адреналина в крови, когда я прикидывал, что мне необходимо сделать на следующей неделе. Такого же режима я придерживался, учась в Лихае.

Меня всегда поражают люди, которые совершенно не умеют распоряжаться своим временем. На протяжении всех лет моей работы мне приходилось сталкиваться с сотрудниками, которые заходили ко мне в кабинет и с гордостью сообщали:

«Столько работы было в этом году, что я даже в отпуск не успел съездить». Гордиться тут, собственно, нечем. Мне всегда хотелось ответить: «Ну и дурак. Ты в состоянии нести ответственность за проект стоимостью 80 миллионов долларов. Так неужели ты не можешь спланировать свое рабочее время, чтобы выкроить за год две недели и провести их с семьей или съездить куда-нибудь отдохнуть?»

Если вы хотите с толком использовать свое время, необходимо выделить самое главное и посвятить этому все время, которое у вас имеется. Этому я тоже научился в Лихае. Бывало так, что у меня на следующий день было пять занятий, в том числе и устный опрос, где мне вовсе не хотелось выглядеть дураком, поэтому я сидел и готовился. Каждый, кто хочет научиться решать проблемы в бизнесе, должен уметь верно определять приоритеты. В колледже мне каждый раз приходилось планировать, что я успею сделать за вечер. В бизнесе эти временные рамки порой растягиваются на три месяца или даже на три года.

Насколько мне удалось понять за годы работы, человек либо очень рано усваивает это умение, либо не усваивает его вообще. Определять приоритеты и эффективно использовать свое рабочее время – это такие вещи, которым не учат в Гарвардской школе бизнеса. Формальное обучение может дать вам массу знаний, но многие важные навыки, необходимые для жизни, каждому приходится осваивать самостоятельно.

В учебе мне помогало не только умение концентрироваться. Сыграло свою роль и везение. По мере того как все больше студентов призывали в армию, аудитории в Лихае пустели. Преподавателям, которые привыкли читать лекции перед пятьюдесятью студентами, приходилось теперь проводить семинары всего с пятью. В результате моя учеба в колледже оказалась очень насыщенной.