Текст бизнес-книги "Преступление и наказание в России раннего Нового времени"

Автор книги: Нэнси Шилдс Коллманн

Раздел: Зарубежная образовательная литература, Наука и Образование

Нэнси Шилдс Коллманн
Преступление и наказание в России раннего Нового времени

Линде и Рону

© Nancy Shields Kollmann, 2012

© П. Прудовский, пер. с английского, 2016

© ООО «Новое литературное обозрение», 2016

Перевод с английского П.И. Прудовского (Введение, гл. 1, 4, 5, 7, 9—14, 16, Заключение) при участии М.С. Меньшиковой (гл. 6, 8, 14, 15), А.В. Воробьева (гл. 1—5), Е.А. Кирьяновой (гл. 14, 18), Е.Г. Домниной (гл. 17); науч. ред. А.Б. Каменский.

Предисловие к русскому изданию

Книга «Преступление и наказание в России раннего Нового времени» была впервые издана в 2012 году, в 2014 году вышла в мягкой обложке и в электронном виде. Она удостоилась двух наград[1]1
  Frances Richardson Keller-Sierra Prize, Western Association for Women Historians 2013; Honorable Mention: 2013 Heldt Prize, Best Book in Slavic/Eastern European/Eurasian Studies, Association of Women in Slavic Studies.


[Закрыть]. У этой книги две особенности. Во-первых, это исследовательский метод микроисторического подхода, заключающийся во внимательном изучении исторических источников, что, в свою очередь, позволяет пролить свет на важные проблемы истории России раннего Нового времени – политическую власть, социальную организацию и менталитет. Я выбрала такой подход, чтобы выйти за рамки генерализирующих обобщений о русском самодержавии и посмотреть на взаимодействие индивидов и сообществ с государством. Во-вторых, книга помещает Россию в компаративный контекст Европы раннего Нового времени, пытаясь увидеть российскую историю как часть общеевропейского континуума раннего Нового времени и «нормализовать» ее. Конечно, в том, что касается норм уголовного права, московские законодательные кодексы и практики принадлежат к традиции европейского обычного права и обновленным традициям возрожденного римского права. Сходства и различия в правовых практиках проливают свет на весь европейский опыт законодательных изменений.

После выхода книги в свет появился ряд других исследований, в которых использовался такой же подход и которые дополнили наше понимание российского законодательства. Так, к примеру, в книге Вэлери Кивельсон «Desparate Magic» (2013) рассматривается колдовство в Московской Руси в компаративном и теоретическом аспектах (колдовство как европейский социальный феномен этого времени) и исследуются обвинения в колдовстве в России раннего Нового времени в контексте крепостного права и самодержавия. В книгах В.В. Бовыкина «Русская земля и государство» (2014) и В.А. Аракчеева «Власть и „земля“» (2014) наряду со многими другими использованы местные источники для обновления нашего понимания того, как местные сообщества относились к государству, как динамично они с ним взаимодействовали и насколько государство зависело от первичной организации местных сообществ. Поскольку сохранилось множество судебных дел местных и более высокого уровня уголовных судов XVII, а в особенности XVIII века, у исследователей имеются широкие возможности по углублению нашего понимания русского общества и политики путем изучения практики применения законов[2]2
  Kivelson V.A. Desperate Magic: The Moral Economy of Witchcraft in Seventeenth-Century Russia. Ithaca: Cornell University Press, 2013; Бовыкин В.В. Русская земля и государство в эпоху Ивана Грозного. Очерки по истории местного самоуправления в XVI в. СПб.: Дмитрий Буланин, 2014; Аракчеев В.А. Власть и «земля». Правительственная политика в отношении тяглых сословий в России второй половины XVI – начала XVII века. М.: Древлехранилище, 2014.


[Закрыть].

Для такой большой книги, вероятно, будет полезно перечислить рассматриваемые в ней темы и основные выводы. В «Преступлении и наказании в России раннего Нового времени» изучается практика применения уголовного права путем анализа судебных дел. Основу источниковой базы составляют десятки дел по регионам Белоозера и Арзамаса, которые дополняют сотни дел, указов и судебных документов за весь XVII – начало XVIII века. Все эти дела демонстрируют разнообразие России, включая русских, татар, народы Сибири и европейцев; крепостных, горожан и служилых людей; православных, католиков, мусульман и язычников. Книга фокусируется на уголовном праве, которое в Московском государстве включало и наиболее важные уголовные преступления – разбой, татьбы, убийства, поджоги, оскорбления – и политические преступления, в том числе действия против церкви и государства, – измену, бунт, ересь и колдовство. Хронология книги охватывает период с XV века до начала XVIII века: законодательные кодексы появляются в середине XV века, а судебные дела сохранились лишь с начала XVII века. Буква закона сравнивается в книге с его применением на практике и продолжает исследование в XVIII век, чтобы выяснить, существенно ли изменили реформы Петра I содержание и практику правоприменения (не изменили). Первая половина книги посвящена судебной практике – составу судей, судебной процедуре, доказательству и судебной пытке, приговорам, независимости судей и коррупции среди них. Во второй исследуются телесные наказания и казни, а также сопротивление государству.

Вероятно, наиболее важным выводом книги является то, что в течение всего Московского периода и в петровское время Россия обладала судебной культурой, во многом сопоставимой с судебной культурой ряда стран Европы. Уголовное право было воплощено в письменных кодексах (1497, 1550, 1589, 1649 годов) и множестве указов, которые распространялись Разбойным и другими московскими приказами среди местных судей, функции которых исполняли воеводы. Судьи следовали предписанным судебным процедурам и наказаниям; практика уголовного законодательства была постоянной и непротиворечивой. Конечно, существовали проблемы, связанные с затягиванием процессов, а также коррумпированностью судей и судебного персонала (глава 4), но эти слабости системы не приводили к ее параличу, и многие тяжущиеся находили в суде удовлетворение своих претензий.

Важной темой, рассматриваемой в книге, является профессионализм судейских: кто обладал необходимыми знаниями в отсутствие профессиональных юристов и в то время, когда судьями были военные, не имевшие никакой юридической подготовки? В книге доказывается (глава 2), что незаметными героями истории русского права были дьяки, получившие профессиональную подготовку в московских приказах. Поднаторевшие в законах дьяки и подьячие направляли деятельность местных судей (воевод), следя за тем, чтобы процедуры и приговоры были однообразными и справедливыми. В книге также показано (главы 8 и 12), что в правление Петра I, когда судебные органы были на короткое время отделены от административных, судьи также выработали необходимые знания и суды работали очень профессионально.

В книге рассматривается взаимодействие местных судебных органов и местных сообществ (главы 1, 3, 7). Судьи обладали определенной независимостью и гибкостью, необходимыми для удовлетворения местных нужд. Так, нередко они миловали именем царя для того, чтобы сохранить на местах стабильность. Местные сообщества оказывали влияние на судебные процедуры, поскольку обеспечивали замещение многих судебных должностей, поручительство за тяжущихся во время и после судебного процесса, свидетельствовали о репутации обвиняемых и ходатайствовали перед судьями о том или ином приговоре.

В широком контексте уголовной практики Европы раннего Нового времени русское уголовное правоприменение не было столь же ученым и профессиональным, как во Франции, Германии, Италии и Англии, но в книге показано, что русская судебная практика во многом сопоставима с европейской (глава 5). В ней использовался вариант инквизиционного процесса, который был принят и европейскими судами с возрождением в XVI веке римского права. Насилие было характерной чертой судебной практики и в России, и в Европе. Для выявления доказательств использовалась судебная пытка, а в своих приговорах суды широко применяли телесные наказания и казни (главы 6, 9, 10).

Смертная казнь, однако, оказалась областью, в которой отличия от раннемодерной Европы были самыми явными. Казни за политические преступления в России были особенно жестокими, не ограниченными правовыми нормами, смягчавшими европейские инквизиционные практики. Но зачастую для сохранения стабильности на местах их заменяли помилованием (главы 14–16). Особенно важно, что в России не практиковались публичные казни в форме хорошо продуманных театрализованных «зрелищ страдания», как в некоторых европейских странах этого времени (главы 13, 18). Мишель Фуко и другие ученые доказывали, что формирующиеся в XVI веке государства использовали столь жестокие методы, поскольку не обладали институциональным и интеллектуальным контролем над населением. В России же казни не были театрализованными, намеренно насильственными и исключительно жестокими. Скорее они были простыми и быстрыми. Став свидетелем массовой публичной казни в Амстердаме в 1697 году, Петр I перенес эту практику в Россию. Он устраивал массовые спектакли для наиболее серьезных политических преступников, в то время как местные суды продолжали применять простые и действенные казни. Более того, в то же время (с конца XVII века) по мере развития системы ссылки количество случаев смертной казни в России сокращалось (глава 11). Таким образом, как это ни удивительно, применение смертной казни в России было менее жестоким, чем у ее европейских современников.

Наконец, в книге изучаются взаимоотношения закона, законности и насилия. Справедливость была важнейшим элементом политической легитимации: добрый царь должен был обеспечить справедливость и защитить свой народ от несправедливости. Эта идея занимала в сознании людей столь важное место, что в моменты кризиса царь был вынужден овладевать насилием, отдавая представителей элиты на растерзание толпы, чтобы сохранить собственную легитимность и удовлетворить потребности моральной экономии народа (глава 17). Соединение милости, справедливости и насилия обеспечивало легитимность в политической идеологии Московского государства. Московская судебная система действовала в соответствии с правилами, зафиксированными в законе, и нормами, свойственными политической идеологии. Вместе они создавали функциональную, стабильную и справедливую судебную систему и сильную правовую культуру.

В хронологических рамках этой книги изучение некоторых аспектов российского уголовного права может быть продолжено. Так, стоит более систематически изучить деятельность судебных органов в больших городах, в особенности после реформ конца XVII – начала XVIII века. Возможно, станет очевидным более активное взаимодействие городских органов власти с участниками процесса, чем это было при воеводском правлении. Существует множество дел о неправославных подданных царя, и было бы интересно продолжить изучение сообществ, находившихся за рамками доминирующих культуры и религии. Микроисторическое изучение народов Сибири, татар, мордвы и других народностей, населявших Среднюю Волгу, могло бы дать интереснейшую информацию о проникновении правовых норм из центра в нерусские сообщества. Более того, изучение практик уголовного правоприменения на землях, отвоеванных в конце XVII века у Речи Посполитой (Белоруссия, левобережная Украина) или в 1710 году у Швеции (Ливония), должно показать, внедряла ли царская администрация на этих территориях российские практики или нормы польского и шведского уголовного права. В принципе царь претендовал на право судить наиболее тяжкие преступления, а по отношению к менее серьезным преступлениям сообществам разрешалось практиковать собственные обычаи. Народы Сибири использовали местные традиции, мусульманские сообщества – законы шариата, русские крепостные – советы старост в общинах, суды помещиков или церковные суды для монастырских крестьян. Было бы замечательно выявить источники подобной общинной справедливости, которые дали бы представление о терпимости к разнообразию, характерному для России как империи[3]3
  О России как «империи разнообразия»: Kollmann N.S. The Russian Empire 1450–1801. Oxford: Oxford University Press, forthcoming, 2017.


[Закрыть].

«Преступление и наказание в России раннего Нового времени» заканчивается 1720-ми годами, когда судебная и бюрократическая система России претерпела серьезные изменения, в особенности в плане сокращения размеров местной бюрократии и оплаты ее услуг в начале столетия имперской экспансии. В 1770-е годы Екатерина II инициировала широкомасштабную реформу управления и судебной системы. Практика правоприменения до 1770-х годов и после реформы (как в высших судебных инстанциях, так и на местах) пока еще слабо изучена и представляет собой потенциально очень богатое поле для исследований. Значение изучения практики правоприменения для всего периода раннего Нового времени чрезвычайно велико: судебные дела раскрывают повседневную жизнь людей так, как никакие другие источники. Они демонстрируют, как отдельные люди добивались автономии, как они оказывали давление на сообщества и как сообщества раскалывались, реагируя на преступления и нарушения порядка. Они раскрывают терпимость государства по отношению к разнообразным ситуациям, в которых государство настаивало на праве контроля. Подобный анализ позволяет получить более развернутое представление о самодержавии, государстве и обществе России раннего Нового времени.

Нэнси Ш. Коллманн

1 апреля 2016 года

Благодарности

Столь длительное погружение в историю людей, живших несколько веков назад, – это испытание и большая честь. Работа над этим исследованием привела меня в архивы, где я читала одно за другим дела об убийствах, нападениях и других трагических минутах из жизни обычных людей в Московском государстве. Хотя в протоколах судебных дел картина искажается топикой жанра, однако в них все еще можно услышать живые голоса людей и пережить с ними краткие эпизоды их жизни, перестававшие быть тайной с той самой минуты, как они принесли в суд свои беды или как только их беды привели их в суд. Разумеется, восприятие и образ жизни людей того времени разительно отличаются от современных, но в чем-то они остались теми же. В этих судебных протоколах я обнаружила тот же спектр человеческих эмоций, что и у людей нашего времени: любовь и вожделение, гнев и жажду мести, порядочность и испорченность. Благодаря поколениям архивистов истории этих людей сохранились, и мы можем к ним прикоснуться.

Работа над этим проектом заняла столь долгое время, наверное, отчасти потому, что источники, описывающие ход уголовных процессов от преступления до ареста, суда и наказания, оказались очень благодарным чтением. Я в долгу перед многими людьми и учреждениями за помощь в течение всех этих лет. За финансовую поддержку исследования и работы над монографией я крайне признательна различным институциям. Здесь стоит назвать стипендию Программы научных исследований за рубежом Фулбрайт-Хейз (лето 1998 и лето 1999 года), два замечательных года в Центре гуманитарных исследований Стэнфордского университета: в течение первого, 1998/99 года я разбирала груды накопленного материала, за второй, 2007/08 год я написала бóльшую часть этой книги. А также грант с проживанием от Центра передовых исследований в области наук о поведении Стэнфордского университета в 2011/12 году, когда мое исследование приняло окончательную форму. Свободное время на написание монографии также появилось у меня благодаря щедрым грантам от Национального фонда гуманитарных исследований, Американского философского общества и Института международных исследований при Стэнфордском университете (ныне Институт Фримана-Спольи), благодаря Программе творческих отпусков от Стэнфордского университета и стипендии от декана факультета гуманитарных и естественных наук Стэнфордского университета. Я нижайше признательна им за эту поддержку.

Я благодарю за разрешение на публикацию ряда материалов, первоначально вышедших в рамках следующих научных статей: Marking the Body in Early Modern Judicial Punishment // Harvard Ukrainian Studies. 2006. Vol. 28. № 1–4. P. 557–565 (переиздание с разрешения © 2009 президента и сотрудников Гарвардского колледжа); 27 October 1698: Peter Punishes the Streltsy // Days from the Reigns of Eighteenth-Century Russian Rulers. Newsletter of the Study Group on Eighteenth-Century Russia. Cambridge: Study Group on Eighteenth-Century Russia. 2007. V. 1. P. 23–36; Torture in Early Modern Russia // The New Muscovite Cultural History / Eds. V.A. Kivelson, K. Petrone, N.S. Kollmann, M.S. Flier Bloomington, Ind.: Slavica, 2009. P. 159–170.

Мое исследование во многом состоялось благодаря помощи моих коллег здесь и в России. Я очень признательна сотрудникам Российского государственного архива древних актов (РГАДА) Юрию Моисеевичу Эскину и Светлане Романовне Долговой за их всегдашнюю готовность помочь, а также коллективу читального зала РГАДА под руководством Александра Ивановича Гамаюнова (и при поддержке приписанных к читальному залу котов, придававших читальному залу в мое время особое обаяние). Мой коллега Александр Борисович Каменский, на тот момент работавший в Российском государственном гуманитарном университете, а теперь в Высшей школе экономики в Москве, не скупился на советы в области архивного поиска и перевода старинной терминологии и всегда был готов оказать мне товарищескую поддержку. За это я очень ему благодарна. Мой коллега Михаил Маркович Кром из Европейского университета в Санкт-Петербурге не раз ставил передо мной непростые вопросы и проявлял неизменный интерес к моей работе. Здесь, в США, я особенно благодарна трем близким друзьям и выдающимся ученым, постоянно поощрявшим и обсуждавшим мое исследование, а в ключевые моменты открывавшим новые перспективы во взгляде на важные проблемы: Джейн Бербанк – на империю, Вэлери Кивельсон – на гражданство, а Элиз Виртшафтер – на моральную философию. Вэлери Кивельсон также щедро делилась со мной своими выписками из десятка с лишним дел о колдовстве – огромное спасибо, Вэл! Целый ряд коллег на протяжении многих лет, читая части этой книги или обсуждая ее на конференциях или в неформальной обстановке, делились со мной потрясающими замечаниями. Это (список наверняка окажется неполным) Дэниэл Роулэнд, Пол Бушкович, Майкл Флайэр, Гэри Маркер, Нед Кинан, Боб Крамми, Дон Островски, Рассел Мартин, Ричард Робертс, Арон Родриге, Биссера Пенчева, Боб Крьюз и Лора Стоукс. Огромная благодарность и анонимным рецензентам рукописи, потратившим немало своего времени на детальные и проницательные комментарии к малым и большим проблемам. Джеку Коллманну я благодарна за неутомимую помощь в редактировании текста, постоянное ободрение и бездну знаний о любом вопросе, относящемся к истории религии, искусства, архитектуры и визуальных образов. Коллеги по Исследовательской группе по истории России XVIII века на двух конференциях высказали немало полезных критических замечаний. Уже на позднем этапе работы, когда осенью 2010 года я находилась на преподавательской стажировке в Москве по Стэнфордской программе зарубежных исследований, мне удалось подпитаться энергией и знаниями из двух различных источников: во-первых, за счет слушателей трех университетов, где мне пришлось выступать (Высшая школа экономики в Москве, Европейский университет в Санкт-Петербурге и Киево-Могилянская академия), и, во-вторых, студентов Стэнфордского университета, которые засыпали меня вопросами, побудившими меня продумать и заострить аргументацию при построении общей картины. Наконец, работа над исправлениями была завершена в атмосфере щедрого товарищеского взаимодействия в Стэнфордском центре фундаментальных исследований в области наук о поведении. Ведь именно такие обсуждения и замечания коллег позволяют нам развиваться и расти как ученым. Разумеется, однако, что вся ответственность за конечный продукт лежит исключительно на мне.

Наконец, я особенно признательна некоторым друзьям, не принадлежащим к научному миру, которые были моей надежной опорой. Уже на финишной прямой работы над книгой Питер Ньюсом спокойно и рассудительно убеждал меня, что да, совершенно точно, этот проект будет закончен. В продолжение всей работы Линда и Рон Хенри помогали мне восстанавливать силы во время долгих прогулок по морскому берегу и окружали меня и мою семью теплом и любовью.

Введение

Это исследование посвящено уголовному праву России, которое рассматривается в контексте истории становления государств в Западной Европе и Евразии в раннее Новое время. В фокусе анализа в основном XVII и начало XVIII века, для которых известна практика правоприменения, но начнем мы с «долгого XVI века» (отсчитываемого с конца XV века), когда были заложены основы российского законодательства и судебной системы. В книге анализируется, как суды разбирали дела о тяжких преступлениях (кража, разбой и убийство; государственные преступления), при этом ставятся такие вопросы, как соотношение судебной практики и писаного закона, структура и персонал судов, ход судебного разбирательства, способы сбора доказательной базы, вынесение приговоров судьями, участие индивидов и сообществ в работе судебной системы. Особое внимание уделено системе наказаний – ссылке, телесным наказаниям и смертной казни – не только как свидетельству судебной практики, но и как отражению легитимирующей идеологии государства. Ситуация в российской историографии оправдывает такое обращение к правовой практике, поскольку бóльшая часть работ по истории русского права концентрировалась на изучении буквы закона, а не на его применении в жизни. Осмелюсь утверждать, что эта книга предоставляет исследователям, изучающим другие раннемодерные государства, специальный анализ законодательства и судопроизводства в одной из централизующихся империй. На Россию часто смотрели как на периферийное и постороннее образование, которое имело уникальные формы управления и развития. Настоящее исследование показывает, что российский опыт государственного строительства находится в широком континууме перемен, присущих раннемодерной эпохе.

Примерно с 1970-х годов историки и философы изучают, как возникли раннемодерные государства в Европе (включая и Османскую империю), анализируя стратегии управления, централизации и формирования суверенитета, условно говоря с 1500 по 1800 год. Эти же стратегии можно обнаружить и в России. Одно из направлений исследований изучает «жилы власти» – процессы создания государствами инфраструктуры для обеспечения военных реформ и территориальной экспансии. «Жилы» представляли собой новые налоги и бюрократические институты, учреждаемые для территориального управления, сбора податей и мобилизации людских и материальных ресурсов. В расширяющихся полиэтничных империях они принимали форму колониальной администрации. «Жилы власти» находили свое воплощение в новой кодификации законов и новых централизованных судебных системах, особенно в органах, предназначенных для борьбы с уголовными преступлениями. Другое плодотворное направление исследований изучает механизмы того, как в послереформационной Европе процессы конфессионализации – движения в рамках католической и протестантской конфессий, направленные на четкое формулирование вероучения и дисциплинирование членов общины, – дополняли усилия власти по консолидации общества вокруг государства и церкви. В определенной степени достижению той же цели способствовала и политика религиозной терпимости в Османской и Российской империях. Еще один подход состоит в изучении легитимации власти при помощи идеологии и визуальных символов, основанных на господствующих религиозных дискурсах[4]4
  Tilly C., Ardant G. The Formation of National States in Western Europe. Princeton University Press, 1975; Brewer J. The Sinews of Power: War, Money and the English State, 1688–1783. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1988; Weisser M.R. Crime and Punishment in Early Modern Europe. Atlantic Highlands, NJ: Humanities Press, 1979. Ch. 6; Imber C. The Ottoman Empire, 1300–1650: The Structure of Power. 2nd edn. Basingstoke and New York: Palgrave Macmillan, 2009.


[Закрыть]. Применение всех указанных стратегий находит свои параллели и в России в ту же эпоху.

Вместе с тем исследователи Европы раннего Нового времени советуют не преувеличивать силу централизующихся государств. Это предостережение особенно актуально для историков России. Описанная выше картина осложняется целым рядом нюансов в том, что касается местного управления. Р.В. Скрибнер в исследовании об охране правопорядка в Германии XVI века, например, предостерегает от того, чтобы сосредотачивать внимание «на наблюдаемых структурах государственной власти и ее прескриптивном законодательстве в ущерб детальному рассмотрению реальных трудностей, с которыми государство сталкивалось в преследовании своих целей». Он показал, что «на низовом уровне, где охрана правопорядка имела действительно жизненное значение», раннемодерное государство «было гораздо уязвимее»[5]5
  Scribner R.W. Police and the Territorial State in Sixteenth-Century Württemberg // Politics and Social Control in Europe / Еds. H. Roodenburg, Р. Spierenburg. Columbus, OH: Ohio State University Press, 2004. Vol. 1. P. 103, 116. Джейсон Кой также противопоставляет официальную репрезентацию власти в городах Германии XVI в. и «переговоры и компромиссы должностных лиц со своими общинами»: Coy J.P. Strangers and Misfits: Banishment, Social Control, and Authority in Early Modern Germany. Leiden and Boston: Brill, 2008. P. 97–128.


[Закрыть]. Джон Брюэр и Экхарт Хелльмут приходят к сходным выводам там, где это менее всего ожидаемо, а именно пересматривая представления об Английском и Прусском государствах раннего Нового времени. Они указывают, что слишком по-веберовски концентрироваться на том, что Майкл Манн назвал «деспотической» (по форме и по закону) властью раннемодерных государств, означает только затемнять проблемы, встававшие перед такими государствами, когда они занимались созданием «инфраструктурной» власти, то есть построением административных институтов и отношений с обществом в целях удовлетворения потребностей государства. Государства раннего Нового времени часто полагались в проведении своей политики на посредующие звенья, такие как дворянство, бюрократия, муниципальные гильдии и городские советы. Таким образом, подобно Скрибнеру, Брюэр и Хелльмут рекомендуют подход, при котором «взгляд направлен не сверху вниз и не снизу вверх, а на точки контакта… Ключевым понятием является не принуждение, а переговоры». Сходным образом Майкл Брин провозглашает, что во Франции раннего Нового времени закон не был ни «автономным в современном, веберианском смысле», ни просто «декорацией», а являлся «частью более широкой правовой системы разрешения споров, которая включала посредников, третейских судей и другие стороны, занимавшиеся сделками, переговорами или другими путями, способствовавшими неформальному урегулированию конфликтов»[6]6
  Brewer J., Hellmuth E. Introduction // Rethinking Leviathan: The Eighteenth-century State in Britain and Germany / Eds. J. Brewer, E. Hellmuth. Oxford and New York: Oxford University Press, 1999. P. 11–12; Breen M.P. Patronage, Politics, and the “Rule of Law” in Early Modern France // Proceedings of the Western Society for French History. 2005. № 33. P. 95–113.


[Закрыть]. Иными словами, раннемодерные государства превращались в модерные благодаря органичному сочетанию таких свойств, которые в социальной теории часто рассматривают как полярные категории: централизация/децентрализация, персонализм/публичность, власть закона/власть обычая. Обнажая способность таких теоретических бинарных оппозиций вводить в заблуждение, правовые культуры раннего Нового времени черпали силу в подручном материале социальных и политических взаимодействий.

Изучение внутренней организации государств ставит под вопрос представление, что государственное строительство раннего Нового времени вело к образованию национальных государств. В перспективе, возможно, так и происходило, но в XVI–XVIII веках в государственном устройстве сохранялось определенное многообразие. Среди европейских государств наблюдался континуитет от достаточно унитарных монархий, в которых все же королям приходилось сотрудничать с парламентскими, дворянскими и другими социальными институтами (Англия и Франция), до, по Чарльзу Тилли, государств с «фрагментированным суверенитетом» (Швейцария, Северная Италия и часть Священной Римской империи), где власть была распределена по рыхлым конфедерациям городов, княжеств и т. п. Многие другие страны были континентальными империями: Османская, выгнувшаяся аркой на юг, Речь Посполитая, Россия, простершаяся от Балтийского моря до Сибири, империя Габсбургов от Испании до Нидерландов и Венгрии. Правители поликонфессиональных, полиэтничных империй были вынуждены, согласно Карен Борки, «делить контроль с разнообразными опосредующими организациями и с местными элитами, религиозными структурами и органами местного управления, а также с другими многочисленными привилегированными институтами» как в центральном ядре державы, так и на периферии. Эти государи в основном объединяли свои империи за счет наднациональной религиозной идеологии; они осуществляли контроль при помощи разнообразных стратегий – от терпимости к различиям и интеграции элит до предотвращения складывания центров власти вокруг местных элит и использования принуждения. Имперские власти были настолько связаны необходимостью вести постоянные переговоры с местными сообществами для получения средств и осуществления контроля, что исследователи называют имперский суверенитет «многослойным», «разделенным» и «делегированным»: «Суверенитет часто был больше мифом, чем реальностью, больше тем, что политики говорили об организации своей власти, чем действительным качеством этой организации»[7]7
  Tilly C. Coercion, Capital and European States: AD 990–1992. Rev. pbk. edn. Cambridge, Mass.: Blackwell, 1992. P. 20–31; Barkey K. Empire of Difference: The Ottomans in Comparative Perspective. Cambridge University Press, 2008. P. 9–15, цит. на с. 10; Benton L.A. A Search for Sovereignty: Law and Geography in European Empires, 1400–1900. Cambridge University Press, 2010. P. 30–33, цит. о «мифе» на с. 279. Бербанк и Купер об империи и нации: Burbank J., Cooper F. Empires in World History: Power and the Politics of Difference. Princeton and Oxford: Princeton University Press, 2010. P. 1–3 (рус. пер. введения к книге: Бербанк Дж., Купер Ф. Траектории империи // Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма. М.: Новое издательство, 2010).


[Закрыть].

В иной исследовательской перспективе изучение государственного строительства в раннее Новое время оказывается направлено на отношение власти к насилию. Мишель Фуко доказывал, что раннемодерные властители Европы управляли за счет террора, осуществляемого через «зрелища страдания» – массовые публичные казни и экзекуции, пока в течение XVII и XVIII веков они не были постепенно заменены дискурсами конформизма, которые были интериоризованы индивидами благодаря улучшенным средствам коммуникации и таким институтам, как тюрьмы, дома для сумасшедших и государственные школы. Но эти новые дискурсы, настаивал Фуко, подразумевали не меньшее насилие. Параллельно существовавшая школа, сформировавшаяся под воздействием идей Норберта Элиаса, напротив, развивала видение тех же процессов «снизу»: Питер Спиренбург, Рихард ван Дюльмен, Ричард Эванс и другие противопоставляли театрализованным казням возникновение «цивилизующих» тенденций, постепенно оттеснивших необходимость в управлении посредством террора. Для индивидов и групп, стремившихся к повышению своего статуса, стандарты поведения теперь задавали этикет, образцы учености и придворная культура, в результате чего социальное насилие снижалось и общество стабилизировалось изнутри[8]8
  Foucault M. Discipline and Punish: The Birth of the Prison / Тrans. A. Sheridan. New York: Vintage Books, 1979 (рус. пер.: Фуко М. Надзирать и наказывать. М.: Ad Marginem, 1999); Evans R.J. Rituals of Retribution: Capital Punishment in Germany, 1600–1987. Oxford and New York: Oxford University Press, 1996; Dülmen R. van. Theatre of Horror: Crime and Punishment in Early Modern Germany / Trans. E. Neu. Cambridge: Polity Press, 1990; Briggs J., Harrison C., McInnes A., Vincent D. Crime and Punishment in England: An Introductory History. London: University College London Press, 1996; Schrader A.M. Languages of the Lash: Corporal Punishment and Identity in Imperial Russia. De Kalb, Ill.: Northern Illinois University Press, 2002. P. 188–189; Rousseaux X. Crime, Justice and Society in Medieval and Early Modern Times: Thirty Years of Crime and Criminal Justice History // Crime, History and Societies. 1997. № 1; Muchembled R., Birrell J. A History of Violence: From the End of the Middle Ages to the Present. Cambridge: Polity, 2012. Элиас писал в 1930-е гг., но до 1960-х гг. его идеи не были широко известны.


[Закрыть].

Дабы упор этих теорий на интериоризованных дискурсах не вызвал ощущения, что государственная власть становилась все более мягкой, некоторые философы и теоретики, среди них Рене Жирар и Джорджо Агамбен, снова привлекли внимание к основополагающей роли насилия в утверждении суверенитета любой страны. Подобно замечанию Макса Вебера, что суверенитет – это монополизация средств насилия, этот философский подход отстаивает точку зрения, что все человеческие сообщества образуют социум и государственную власть путем консолидации вокруг ритуализованного контролируемого применения насилия. Суверен существует в «исключительном» пространстве, где ему разрешено убивать для блага сообщества, будь то во главе армий против внешних врагов или при казнях изменников и преступников внутри страны. Исследователи развивали эти взгляды в нескольких аспектах: Жирар опирался на данные литературоведения и социальной антропологии при разработке теории миметического насилия и жертвенного «козла отпущения» как сущности суверенитета; Вальтер Буркерт исходил из анализа религий Античности; Джорджо Агамбен возводил подобные идеи к древнегреческой политической философии[9]9
  Weber M. Politics as a Vocation // From Max Weber: Essays in Sociology / Eds. H.H. Gerth, C. Mills. P. 78 (рус. пер.: Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990); Girard R. Violence and the Sacred / Тrans. Р. Gregory. Baltimore and London: Johns Hopkins University Press, 1977. Ch. 1 (рус. пер.: Жирар Р. Насилие и священное. М.: Новое литературное обозрение, 2010); Burkert W. Homo Necans: The Anthropology of Ancient Greek Sacrificial Ritual and Myth / Тrans. Р. Bing. Berkeley: University of California Press, 1983 (рус. пер.: Буркерт В. Ноmо necans. Жертвоприношение в древнегреческом ритуале и мифе // Жертвоприношение. Ритуал в искусстве и культуре от древности до наших дней. М.: Языки русской культуры, 2000. C. 405–478); AgambenG. Homo sacer: Sovereign Power and Bare Life / Trans. D. Heller-Roazen. Stanford University Press, 1998 (рус. пер.: Агамбен Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011). Размышления о России в этом русле: Geyer M. Some Hesitant Observations concerning “Political Violence” // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2003. Vol. 4. № 3.


[Закрыть]. Из этих теорий следует, что всякое управление содержит элемент насилия, ни одно общество его не лишено, ни одно государство без него не обходится. Правитель оказывался перед вызовом: как контролировать и применять насилие, в том числе как разворачивать его в символическом плане, как легитимировать его, а также как избежать дестабилизирующего превышения меры и находить баланс между насилием и стратегиями власти, не связанными с принуждением.