Текст бизнес-книги "Собственность и процветание"

Автор книги: Том Бетелл

Раздел: Экономика, Бизнес-книги

Возможно, многочисленные дары системы частной собственности именно из-за своей особой истории так и не стали предметом тщательного исследования. Предмет этот очень обширен, и в такого рода вводной работе его можно лишь кратко обрисовать. Но есть четыре основных дара, которые нелегко реализовать в обществе, лишенном защищенной, децентрализованной частной собственности, а именно: свобода, справедливость, мир и процветание. Главный довод этой книги сводится к тому, что частная собственность есть необходимое (хотя и недостаточное) условие этих крайне желательных плодов общественной жизни.

К настоящему времени связь между свободой и собственностью понимается достаточно хорошо. Лев Троцкий давным-давно отметил, что в отсутствие частной собственности государство, угрожая голодной смертью, может добиться беспрекословного повиновения[13]13
  Leon Trotsky, The Revolution Betrayed (New York: Doubleday, Doran & Co., 1937), 76.


[Закрыть]. Экономист Милтон Фридмен, лауреат Нобелевской премии по экономике, сказал, что «общество не может быть свободным в отсутствие частной собственности»[14]14
  Милтон Фридмен, интервью с автором, февраль 1988 г.


[Закрыть]. Но эту элементарную истину не понимали сто лет назад, когда интеллектуалы пришли к мнению, что частная собственность – малозначимый институт. Лишь практический опыт коммунизма кардинально переменил отношение. Жившие в условиях коммунистической тирании быстро поняли, что в отсутствие прав собственности все остальные права не значат ничего, или почти ничего. Ангелам и духам собственность, разумеется, не нужна, но люди еще не обрели подобную бестелесность.

Частная собственность – компромисс между нашим стремлением к неограниченной воле и признанием того, что другие обладают сходными желаниями и правами. Это способ быть свободным и «защищенным от свободы других», как писал Джеймс Бойл, профессор права Американского университета[15]15
  James Boyle, Shamans, Software, and Spleens (Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1996), 47.


[Закрыть]. В наши дни неприкосновенность частной жизни стала завидным благом, и американские суды раскопали право на нее в намеках и положениях конституции. Но очевидно, что неприкосновенность частной жизни недостижима без предваряющего ее уважения к частной собственности.

Права – это защита от государства, а собственность – могучий оплот против государственной власти. В обществе, уважающем и защищающем собственность, последняя всегда распределена, строго говоря, неравномерно, и она столетиями представлялась в качестве выражения власти; тем не менее, подобно любым подлинным правам, право собственности защищает слабых от сильных. Европейских иммигрантов когда-то поражало в Соединенных Штатах то, что мелкая собственность здесь защищена не хуже, чем крупная. («Закон этой страны устроен так, что каждый может безопасно владеть своей собственностью, – сформулировала оказавшаяся в Мэриленде группа переселенцев из Германии. – Самый жалкий человек здесь защищен от притеснения самых могущественных»[16]16
  James W. Ely, Jr., The Guardian of Every Other Right: A Constitutional History of Property Rights (New York: Oxford Univ. Press, 192), 16.


[Закрыть].) Новых иммигрантов восхищало то, что в Соединенных Штатах можно приобретать собственность, не давая взяток. Сегодня призыв к защите прав собственности в странах «третьего мира» – это не попытка помочь богатым. В защите собственности нуждаются не те, у кого есть доступ к счетам в швейцарском банке. Она нужна малым и ненадежным пожиткам бедняков. Этот ключевой момент превосходно сформулирован в первой и лучшей из социальных энциклик католической церкви. В Rerum Novarum (О положении трудящихся), опубликованной в 1891 году, папа Лев XIII написал, что «главное основание социализма, общность имущества, следует всецело отвергнуть, ибо это причинило бы вред именно тем, кому должно бы принести пользу»[17]17
  Pope Leo XIII, On the Condition of the Working Classes (Rerum Novarum, 1891) (Boston: St. Paul editions, n.d.), paragraph 23.


[Закрыть].

Институт частной собственности играет ключевую роль и в установлении справедливости в обществе. Это один из главных аргументов в его пользу, однако на связь частной собственности и справедливости указывают крайне редко – главным образом потому, что социальная справедливость понимается как распределение уже существующих благ. Неравенство приравнивается к несправедливости. И все же именно власть частной собственности делает людей ответственными за свои действия в сфере материальных благ. Эта система гарантирует, что люди на практике узнают последствия своих действий. Собственность ограждает нас и, кроме того, окружает нас зеркалами, обращающими на нас последствия нашего собственного поведения. И бережливый, и расточитель, как правило, получат по заслугам. В силу этого общество, основанное на частной собственности, движется к институционализации справедливости. Как сказал профессор Джеймс К. Уилсон, собственность – это «мощное противоядие против необузданного эгоизма»[18]18
  James Q. Wilson, “A Cure for Selfishness,” Wall Street Journal, March 26, 1997.


[Закрыть].

Собственность – это к тому же и наиболее миролюбивый из институтов. В обществе, основанном на частной собственности, блага можно либо добровольно выменять, либо создать упорным трудом. Пока государство защищает права собственности, блага нельзя просто отнять силой. Более того, общество, правовые институты которого поощряют создание богатства, представляет меньшую угрозу богатству соседей. Напротив, в соседних обществах с коллективной собственностью будут процветать шайки грабителей и налетчиков. Кроме того, частная собственность позволяет стране достаточно разбогатеть для того, чтобы защититься от агрессивных соседей, что снижает вероятность конфликтов.

Частная собственность и рассредоточивает власть, и в то же время защищает нас от насилия. Она позволяет нам составлять собственные планы и использовать информацию, которой располагаем только мы. Она предоставляет нам беспрепятственную свободу действий в рамках автономной сферы. Люди не только получают возможность строить планы, но и в определенной степени оказываются вынуждены делать это. Тем не менее на протяжении большей части ХХ столетия и вплоть до самого недавнего времени большинство стран устремлялось в прямо противоположном направлении. Почти везде власть была централизована, а собственность – национализирована. Там, где эта тенденция достигла предела, – в централизованно планируемых экономиках коммунистических стран – группка «мозговых центров» в центре планировала за всех. Большинство людей превратилось, по сути дела, в бездумные орудия. Вот почему в этих странах установился тиранический режим – государство вступило в борьбу с естественными склонностями людей.

Между собственностью и процветанием существует естественная внутренняя связь. Основой рыночной деятельности является обмен, а когда блага находятся в коллективной собственности, обменять их не так-то легко. Поэтому экономика свободного рынка может быть построена только на базе частной собственности. Права собственности, как отмечают Дэниел Ергин и Джозеф Станислав в «Командных высотах», – это «фундамент рыночной экономики»[19]19
  Daniel Yergin and Joseph Stanislaw, The Commanding Heights (New York: Simon & Schuster, 1998), 377.


[Закрыть]. Верно и то, что знание о существующем в обществе укладе собственности является предпосылкой экономического анализа, а экономическая теория должна выявить весь спектр влияний именно этого уклада. Частное владение позволяет людям «оценивать» то, чем они владеют (в бытовом и финансовом смысле), и «реализовывать» эту ценность. Это позволяет им решать, сколько предлагать или требовать за то или иное благо.

Связь между процветанием и частной собственностью стали признавать лишь недавно. Долгое время полагали, что плановая и централизованно управляемая экономика может усовершенствовать свободный рыночный порядок. Но оказалось, что распоряжения не обладающих собственностью чиновников не заменяют безбрежного многообразия рыночных оценок и рыночного обмена. Основной экономической иллюзией социализма была вера в то, что планирующие органы способны на это и могут достичь результата, производимого частной собственностью, или даже лучшего, потому что они якобы более справедливы.

Взгляд сквозь призму собственности делает понятным неизменное и неожиданное превосходство Запада во второй половине ХХ века после Второй мировой войны. Страны, обладавшие развитой частной собственностью до того, как мир в ней разочаровался, по-прежнему имели реальный рост экономики. А новые постколониальные страны, экспериментировавшие с непроверенными методами, терпели неудачи. Когда Советы оказались у власти, статистические манипуляции представили удручающие достижения коммунизма в приукрашенном виде. И это жульничество продолжалось десятилетиями. Поэтому долгое время марксистская критика частной собственности, в соответствии с которой она была лишь служанкой классовых интересов, казалась вполне обоснованной. Создавалось впечатление, что система централизованного планирования прекрасно работает и без нее. Тем самым подлинная роль частной собственности в экономической жизни затушевывалась. Если уж самый популярный в Америке учебник по экономической теории не далее как в 1987 году утверждал, что «в послевоенный период темпы роста в СССР были в целом выше, чем в США»[20]20
  McConnell, Economics, 904.


[Закрыть], как можно было говорить, что частная собственность является непременным условием экономического роста?

Сегодня можно с определенной уверенностью утверждать, что величина валового внутреннего продукта (ВВП) СССР и его сателлитов была завышена раз в десять. Приведу один показательный пример. В публикуемые министерством торговли «Статистические обзоры США» (Statistical Abstracts of the United States) включены таблицы, сравнивающие данные о величине ВВП на душу населения в разных странах. В сборнике 1989 года – год падения Берлинской стены! – сообщалось, что в Восточной Германии доход на душу населения выше, чем в Западной (10330 и 10320 долл. соответственно). Из той же таблицы следовало, что в 1980 году в Восточной Германии величина ВВП на душу населения была выше, чем в Японии[21]21
  U. S. Department of Commerce, Statistical Abstract of the United States, 1989 (Washington, D. C.: G. P. O.), 822.


[Закрыть]. Сегодня об этих утверждениях предпочитают не вспоминать.

Проблема не сводится к вопросу достоверности статистики. Специалисты по экономическому развитию и элиты не сумели понять того, какие институциональные условия на самом деле необходимы для экономического роста. Эти условия и до сих пор остаются до известной степени непонятыми. Например, постоянно повторяемый призыв к «демократизации» других стран демонстрирует, что анализ западных политических институтов не продвинулся дальше требования регулярно проводить выборы. Но у демократии, как и у экономики, должны быть свои основы. Демократия не есть нечто такое, что можно пересадить – нагой и беззащитной – на неподготовленную почву анархии и тирании. Это не те условия, в которых развилась демократия в Западном мире, и нет оснований рассчитывать, что для «третьего мира» их будет достаточно.

В 1996 году обложка журнала Economist привлекла внимание читателей к «загадке экономического роста»[22]22
  “The Mystery of Economic Growth,” Economist, May 26, 1996.


[Закрыть]. Его неизменная асимметрия годами изводила разработчиков экономических «моделей». В этих моделях все время чего-то не хватало. Теперь мы знаем, чего: частной собственности и принципа верховенства права. Мы лишь теперь начинаем понимать, что институциональная структура капитализма не столь «естественна», как думали некоторые. Ее имитация и моделирование оказались делом куда более трудным, чем представлялось. Ее последствия – окружающий нас материальный мир – мы принимаем за данность. Немногие понимают его эволюцию или логически предшествующий ему правовой фундамент. Перуанский ученый Эрнандо де Сото рассказывает поразительную историю о том, что он не мог найти человека, который смог бы растолковать ему правовые основы западной системы хозяйства[23]23
  Hernando de Soto, интервью с автором, февраль 1989 г.


[Закрыть]. В конце концов он пришел к выводу, что такого человека не существует.

На Западе государства всеобщего благосостояния построены на посылке, что собственность, особенно имеющая форму дохода, больше не свята. Ее можно отнять у одних и отдать другим – к всеобщей выгоде. Последние получат от нее больше пользы, чем потеряют первые. Предполагалось, что такое перераспределение – дело и хорошее, и эффективное. Богатые избавятся от соблазна излишеств, а бедные – от своей бедности. Между тем «законы» экономики позаботятся о том, чтобы бедные страны сравнялись с богатыми. Факторы производства, и особенно капитал, смогут действовать в первых с большим эффектом, чем во вторых. В результате страны выравняются по уровню богатства. Однако события пошли совсем по другому пути.

По моему мнению, объяснение со ссылкой на правовые и политические институты может привести нас лишь к утверждению, что, например, Британия первой в Европе развила правильную (способствующую процветанию) систему, которую я кратко обрисовал выше. Так можно объяснить большой успех и влияние Британии в XVIII веке. Куда труднее объяснить, почему это случилось в Британии, а не в другом месте. (В действительности Голландия вначале опережала Британию, но в какой-то момент совершила роковую ошибку: налоги оказались слишком высоки, и страна сделалась неконкурентоспособной. Тем не менее остается загадкой, почему голландцы сделали эту ошибку, а англичане – нет.) И опять-таки, почему в ХХ веке британцы уступили лидерство? Можно указать на изменения в законах, которые усилили государственное регулирование и ослабили конкуренцию. Но нелегко ответить на вопрос: почему правящий класс забыл то, что он знал когда-то. Сходная амнезия сегодня наблюдается в США.

Центральным элементом формирования системы, способствующей процветанию, стало великое открытие принципа равенства перед законом. Это то, чего не было у римлян и к чему быстро продвигались британцы. Это важнейшее из открытий западной правовой мысли, надежно хранимое в американской Декларации независимости. Верно и то, что происходящий в США отказ от предположения, что люди вполне равны, а потому закон должен относиться к ним соответственно, – огромная политическая ошибка. Если ее не исправить, она породит сильную напряженность и конфликты и станет крайне разрушительной.

В основе всего сказанного выше лежит предположение, что все люди в мире приблизительно одинаковы. Экономическое развитие мира было, конечно, очень неравномерным, и то же самое можно сказать о соответствующих правовых системах. Все страны, намного опередившие других, обладают свободными конкурентными рынками, на которых все важные стимулы закреплены законом. Следовательно, «теория» здесь сводится к тому, что если бы все народы имели одинаковую правовую и политическую инфраструктуру, они все, независимо от расовых различий, достигли бы сравнимого уровня экономического развития. Вероятно, эта теория со временем будет опровергнута. Возможно, будет доказано, что этнические различия оказывают заметное или даже существенное влияние. Но теория равенства по меньшей мере заслуживает, чтобы ее учитывали. Показательно, что граждане стран с тираническими правовыми режимами, попав за границу, демонстрируют куда более лучшие результаты. Убедительным примером являются индийцы, разделенные на касты и показывающие относительно малую производительность в Индии – но не в других странах. Нет сомнений, что их подавляют законы, а не генетические особенности. То же самое относится к ирландцам.

Любопытно, что в кругах юристов обрела влияние возникшая в 1970-х годах новая область – теория экономики и права. Ричард Познер, самый неутомимый из ее сторонников, чуть ли не в одиночку сумел превратить ее в настоящее движение. У него масса интересных идей, и эта новая сфера помогла в конце концов вернуть собственность на экономические факультеты. И все же в этой истории было нечто странное. Хотя сам Познер юрист – в 1981 году он был назначен судьей федерального апелляционного суда, где и пребывает по сей день, – дисциплина «Экономика и право» пробудила империалистический дух в экономистах, заявивших, что экономика влияет на право, точнее, образует логическое обоснование обычного права. Поразительное утверждение Познера заключалось в том, что экономическая эффективность – адекватная замена справедливости. Но более фундаментальная идея, состоящая в том, что экономическая жизнь полностью зависит от правового режима, была если не совершенно проигнорирована, то, во всяком случае, не получила достаточного внимания.

Познер дорожил той идеей, что существует объективная и измеримая вещь, именуемая эффективностью, которую можно использовать для разрешения вытекающих из закона моральных затруднений. Наконец-то можно будет уладить старые споры, не обращаясь к субъективному утверждению, что мое «нужно» ценнее вашего «нужно». Все это было очень увлекательно и спорно и породило обширную литературу. Брюс Акерман с юридического факультета Йельского университета назвал теорию экономики и права «самым важным, что произошло в области правовой мысли со времен Нового курса», и даже самым значительным достижением в области юридического образования «со времен создания Гарвардского юридического факультета»[24]24
  Paul M. Barren, “Influential Ideas: A Movement Called ‘Law and Economics’ Sways Legal Circles,” Wall Street Journal, August 4, 1986.


[Закрыть]. Мы вернемся к этой теме в главе 20.

Упадок идеи собственности совпал с воцарением идеи прогресса. Между двумя этими событиями есть важная связь: на протяжении всей истории большинство людей правильно приспосабливалось к жизни в том, что можно назвать «настоящее несовершенное». Считалось, что грехопадение испортило человеческую натуру. По этой причине собственность рассматривалась как необходимый, хотя, пожалуй, и неидеальный институт. Конкретное распределение благ не было ни Божьей волей, ни отражением естественной справедливости. Но следовало признать хоть какое-то распределение, чтобы сохранить мир и согласие. Так, наравне со многими другими, смотрел на дело святой Фома Аквинский. Как было бы прекрасно, будь мы совершенными существами, обходящимися без правил, границ и соглашений о собственности! Но пока этого не случилось – собственность незаменима.

До того, как Эдвард Гиббон опубликовал «Историю упадка и разрушения Римской империи», обычно считалось, что для улучшения общества следовало бы восстановить Золотой век. Философы и поэты страстно грезили об Эдеме до грехопадения. Все было общим, и все же людям удавалось жить в мире. Была гармония, и не было собственности. Жан-Жак Руссо, столь современный во многих отношениях, одним из последних выдвинул идею возврата к древней невинности. Ранее Сенека описывал время, когда «никто из людей не мог иметь больше или меньше другого; все вещи были разделены между ними без раздора… Скряга не прятал бесполезное богатство, лишая других самого необходимого для жизни»[25]25
  Arthur O. Lovejoy and George Boas, Primitivism and Related Ideas in Antiquity (Baltimore: John Hopkins Press, 1935), 272–273.


[Закрыть]. Он цитирует Вергилия, описывающего время, когда

 
Земля, не возделана вовсе, лучших первин принесет…
Сами домой понесут молоком отягченное вымя
Козы, и грозные львы стадам уже страшны не будут. …
И с невозделанных лоз повиснут алые грозди.
 

(Буколики, Эклога IV)

Во время Французской революции или незадолго до нее возникло нечто новое. Ностальгию по прошлому начало вытеснять то, что можно было бы назвать мечтой о «будущем совершенном». Все так же признавалось несовершенство человеческой природы, но теперь его считали лишь временным явлением. Возникла надежда, что в будущем человек станет более совершенным. В этом и заключалась суть идеи прогресса – абсолютно новой и очень опасной идеи. Именно в то время у ряда мыслителей возникли серьезные сомнения в отношении собственности. В опубликованных тогда текстах начинают попадаться такие выражения, как «существующий институт» или «нынешняя система» собственности. Поскольку появилась возможность изобрести что-то получше, существующая система сразу показалась ущербной. А значит, ее нужно изменить – возможно, даже полностью уничтожить. Другие же верили, что изменения, волей или неволей, уже начались. И, разумеется, они начались.

До того времени любое предложение об изменении системы собственности сразу наталкивалось на следующее возражение: альтернативные правила собственности хотя и желательны, но неосуществимы, потому что будут подорваны существующие стимулы. Частная собственность, по-видимому, единственная мера, побуждающая людей к упорному труду. Были попытки наладить коллективное хозяйство, но они провалились. Коммунары начинали со взаимной благожелательности, все были счастливы все делить и получать поровну, но через год-другой начинались ожесточенные свары. Кончалось это тем, что коммунальное имущество делили или «приватизировали», и все расходились в разные стороны. (В главе 9 мы увидим, что именно так случилось в коммуне, организованной Робертом Оуэном в Индиане.)

Теперь появилась обнадеживающая перспектива: прогресс. В прошлом человек был эгоистичен, да он и сейчас таков (в «настоящем несовершенном»). Но будущее будет иным – «будущим совершенным». Невозможно изменить природу человека? Отнюдь! Однажды моральное развитие человека восторжествует над первородным грехом. И вот тогда-то частная собственность окажется ненужной. Интеллектуалов очень воодушевляло новое видение, манившее перспективой перестроить общество на совершенно новых основаниях и воспитать нового человека. Надежда на будущее заменила поэтическую мечту о прошлом. На место ностальгии пришел оптимизм.

Откуда пришла вера в то, что человеческую природу можно переделать? Ричард Пайпс из Гарварда выдвинул интересное предположение, что важную роль в этом сыграл Джон Локк[26]26
  Пайпс Р. Русская революция. В 3-х кн. Кн. 1. М.: Захаров, 2005. С. 172–174.


[Закрыть]. Это звучит парадоксально, потому что Локк был великим защитником прав собственности. Возможно, он заложил также основы и современных аргументов в пользу собственности, и позднейшего ее отрицания. Его «Опыт о человеческом разумении» (1689)[27]27
  «Первое издание Essay Concerning Human Understanding поступило в продажу в декабре, а The Two Treatises of Government даже в октябре 1689 года, хотя на обеих книгах значился 1690 год, потому что тогдашние книготорговцы, так же как современные издатели журналов, ставили более позднюю дату, чтобы книги дольше выглядели только что изданными» (Maurice Cranston, John Locke: A Biography [New York: Macmillan, 1957], 327).


[Закрыть] наметил путь к вере в то, что природу человека можно переделать. Опровергая предположение о существовании «врожденных идей», Локк доказывал, что все наше знание и понимание мы получаем из чувственного опыта. В изначальном состоянии, полагал он, «ум есть, так сказать, белая бумага без всяких знаков и идей»[28]28
  Локк Дж. Опыт о человеческом разумении // Локк Дж. Соч. В 3-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1985. С. 154.


[Закрыть].

Здесь Локк открыл путь ряду самых современных идей, в том числе и радикальному материализму. (Сам он в этом отношении был агностиком и полагал, что «мы никогда не сможем знать, способно чисто материальное существо мыслить или нет».) Но было и кое-что еще: имея возможность контролировать воспринимаемую чувственную информацию, намекал он, мы сможем манипулировать содержанием нашего ума. «И если бы только это стоило делать, – пишет он, – то с ребенком, без сомнения, можно было бы устроить так, чтобы до достижения зрелого возраста он имел лишь очень мало даже обыкновенных идей»[29]29
  Локк Дж. Опыт о человеческом разумении // Локк Дж. Соч. В 3-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1985. С. 156.


[Закрыть].

Наибольшее влияние «Опыт» Локка имел во Франции, где книга была опубликована в 1700 году. Философы Просвещения быстро осознали открываемые ею перспективы. Среди них был Клод Гельвеций, работа которого De l’esprit («Об уме») была опубликована в 1758 году. «Локк открыл путь истине», – писал Гельвеций, немедленно увидевший возможные последствия. Если наши мысли – это функция получаемых нами впечатлений, тогда с помощью законодательства можно контролировать то, что люди будут знать и переживать. А это значит, что людей можно улучшить. Не с помощью религии, добавлял он. Потому что «не от религии, не от того, что называют нравственностью, …но только от одного законодательства зависит то, что люди считают грехами, добродетелью и счастьем»[30]30
  M. Grossman, The Philosophy of Helvetius (New York: Columbia, 1926), 11.


[Закрыть]. Манипулируя тем, что мы сегодня назвали бы «обучающей средой», людей можно формировать по тому или иному образцу. Фактически он заявил, что обучением можно добиться чего угодно. («L’education peut tout!») В ХХ веке эти идеи были доведены до конечных логических выводов – в лагерях по исправлению и перевоспитанию.

Основатель русского марксизма Г. В. Плеханов включил в свои «Очерки по истории материализма» восхитительное эссе о Гельвеции. «Принимая принцип “чувственного ощущения”, он показал себя самым последовательным и логичным из материалистов XVIII века»[31]31
  Плеханов Г. В. Очерки по истории материализма. М.: Гос. изд-во полит. литры, 1938. С. 93–94.


[Закрыть], – написал Плеханов. Получилось так, что эту свою работу он написал в Женеве в 1895 г. В тот год и в том же городе он встретился и подружился с близким по духу революционером – Владимиром Ильичом Лениным.

Вера Гельвеция в то, что с помощью законодательства можно изменить человеческую природу, была «одной из самых революционных идей в истории политической мысли», – писал Ричард Пайпс, который, по-видимому, первым отметил роль Гельвеция как промежуточного звена между Локком и Лениным. «Экстраполяцией эзотерической теории познания была создана новая политическая теория, имевшая самые знаменательные практические последствия»[32]32
  Пайпс Р. Русская революция. В 3-х кн. Кн. 1. М.: Захаров, 2005. С. 174.


[Закрыть]. У политики появилась принципиально новая задача – сделать человека добродетельным.

На Западе институт собственности более тысячи лет поддерживало учение о первородном грехе, утверждавшее, что человеческая природа глубоко порочна. Новая вера в то, что с помощью одного лишь законодательства можно справиться с природным несовершенством, показалась бы древним мыслителям не только абсурдной и ребяческой, но и нечестивой и даже еретической. Но после Французской революции и с распространением новых идей собственность стала предметом нападок. В конце концов если человеческую природу так легко изменить, то старый аргумент – о тщетности попыток изменить то, что установлено Богом, – начинает выглядеть просто реакционным.

Частную собственность критиковали и прежде, а отстаивали ее по меньшей мере со времен Аристотеля. Но бешеный натиск социалистов XIX века – Годвина, Оуэна, Маркса и других – был беспрецедентно силен. В результате собственность оказалась под огнем прежде, чем удалось проанализировать и защитить сам принцип частной собственности. В свое время Цицерон и другие сказали несколько хороших слов в ее пользу. Сам Локк защищал распределение благ, первоначально предназначавшихся в общее пользование: «Разрешается, чтобы вещи принадлежали тому, кто затратил на них свой труд, хотя до этого все обладали на них правом собственности»[33]33
  Локк Дж. Два трактата о правлении. Кн. 2 // Локк Дж. Соч. В 3-х т. Т. 3. М.: Мысль, 1988. § 30.


[Закрыть]. Давид Юм защитил существующее распределение собственности – и его аргумент, естественно, был по душе всем, кто унаследовал большие состояния[34]34
  Юм Д. Трактат о человеческой природе // Юм Д. Соч. В 2-х т. Т. 2. М.: Мысль, 1996. С. 541–553.


[Закрыть]. В следующем поколении сэр Уильям Блэкстон сформулировал массу относящихся к собственности правовых норм[35]35
  Sir William Blackstone, Commentaries on the Law of England (опубликованы в 1765–1769 гг.).


[Закрыть]. Но, когда началось наступление марксизма, не нашлось никого, кто предостерег бы о катастрофических последствиях, которые повлечет отмена частной собственности.

Утверждение социалистов, будто с уничтожением частной собственности на средства производства объем производства вырастет, казалось явно абсурдным, однако его начали повторять все больше людей. Поскольку собственность возникла в силу несовершенства человеческой природы, укрепилась странная идея, что отмена собственности послужит стимулом для преображения человека. Этот ложный довод помог узаконить резкие преобразования, вскоре начатые большевиками. Началась их 70-летняя попытка организовать жизнь без частной собственности. В этот период установилось что-то вроде табу на обсуждение института собственности, сохранявшее силу на протяжении всего этого периода. Был запущен многообещающий эксперимент, а лабораторной площадкой стал Советский Союз.

Энтузиасты совершали вылазки в «будущее» и возвращались с оптимистическими репортажами. «Цементное тесто в точности подобно человеческой природе, – написал Джордж Бернард Шоу в 1931 году по возвращении из СССР. – Его можно скручивать, разглаживать и придавать любую форму, какую захотите; когда же вы придали ему форму, оно держит ее так хорошо, что кажется, будто оно всегда было именно таким»[36]36
  Michael Holroyd, Bernard Shaw, vol. 3 (New York: Random House, 1991), 249.


[Закрыть]. Он добавляет, что Советское правительство «очень хорошо поработало над формой русского цемента… и он схватился очень прочно и породил совершенно особую породу животных». В конце 1991 года Борис Ельцин говорил о советском опыте именно как об эксперименте[37]37
  “Gorbachev and Yeltsin Answer Questions from Americans on TV,” Reuters dispatch, Washington Post, September 7, 1991.


[Закрыть]. Он высказал сожаление, что его сначала не опробовали в меньшем масштабе.

С годами рост мирового населения лишь увеличит значение частной собственности. Если за следующее столетие население удвоится, приватизация окажется неизбежной повсюду. Когда население было невелико в сравнении с территорией, как это было некогда в Северной Америке, не имело значения, что какие-то земли использовались коллективно и, следовательно, расточительно. Земли было в избытке, чтобы предотвратить то, что Гарретт Хардин назвал «трагедией общинных выгонов». Такое же положение до недавнего времени сохранялось в Африке. Тем не менее, если рост населения продолжится и если мы захотим не то что увеличить, но хотя бы сохранить существующий уровень жизни, вскоре придется приватизировать весь мир.

Принято говорить, что если рост населения продолжится, нас ждут массовый голод, истощение природных ресурсов и деградация окружающей среды. Но частная собственность решает все эти проблемы. Именно в малонаселенных странах, где собственность остается коллективной в силу обычая или государственной политики, – в Сомали, Эфиопии и Судане, например, – мы наблюдали самый свирепый голод и экологические катастрофы. Однако страны, не обеспечивающие защиту и передачу частной собственности, определенно останутся отсталыми. Причина в том, что природа человека везде одинакова.

Величайшей ошибкой философов Просвещения и их последователей было представление, что преобразование человека будет делом простым. Природа человека оказалась менее податливой, а собственность – более незаменимой, чем им мечталось. Это породило сильное разочарование. В своих более радикальных проявлениях современное экологическое движение является, по-видимому, выражением обиды на косность человеческой природы. Если человечество не намерено совершенствоваться, тогда нужно хотя бы спасти природу от алчности этого безнадежного создания. Вице-президент Эл Гор все еще надеется на «насильственное преобразование общества»[38]38
  Al Gore, Earth in the Balance: Ecology and the Human Spirit (New York: Plume, 1993), 274.


[Закрыть]. Но все это уже достояние прошлого. Никто больше всерьез не говорит о «прогрессе» и не верит в то, что с помощью законодательства удастся явить миру «нового человека».