Текст бизнес-книги "«Синдром публичной немоты». История и современные практики публичных дебатов в России"

Автор книги: Коллектив авторов

Раздел: Личностный рост, Книги по психологии

«Синдром публичной немоты» История и современные практики публичных дебатов в России

© Авторы, 2017

© Н. Вахтин, Б. Фирсов, составление, 2017

© ООО «Новое литературное обозрение», 2017

Предисловие
Николай Вахтин, Борис Фирсов

© Н. Вахтин, Б. Фирсов

15–17 января 2013 года в Европейском университете в Санкт-Петербурге прошла конференция «Российское общество в поисках публичного языка: вчера, сегодня, завтра».

Идея конференции сводилась к следующему (процитируем call for papers, распространенный весной 2012 года):

После революционной российской трансформации 1991 года прошло 20 лет, но в стране до сих пор не выработаны эффективные механизмы публичного обсуждения насущных проблем. Организаторы конференции исходят из того, что не последнюю роль здесь играет «синдром публичной немоты», вызванный недостаточной развитостью того, что можно назвать «публичным регистром» русского языка.

В современном русском языке хорошо разработан «официальный регистр»: языковые, стилистические и жанровые особенности официальных речей целиком унаследованы от советской эпохи, когда жесткая регламентация и высокая ритуализованность сочетались с предельной мерой ответственности за произнесенное публично, а результат «обсуждения» был известен заранее. Ничуть не хуже – а может быть, и лучше – разработан у нас и «приватный регистр»: дружеские, доверительные разговоры «на кухне» составляют отличительную черту позднесоветской и постсоветской российской культуры. Однако регистр, который обслуживал бы ситуации публичной речи перед незнакомой и не обязательно дружественной аудиторией, помогал бы доносить свою позицию до оппонентов и добиваться сближения позиций, в современном русском языке практически отсутствует.

В этих условиях роль публичного регистра в ситуациях, когда он должен бы быть востребован, играют либо официальный, либо приватный регистры. Использование официального регистра в публичных дискуссиях немедленно вызывает у участников ассоциации с «заорганизованностью», избыточной формализацией и заранее предрешенным результатом. Использование же приватного регистра, с другой стороны, ассоциируется с необязательностью получения какого-либо результата вообще и с необходимостью скорее одолеть противника в споре, чем участвовать в совместных поисках компромисса.

Дефицит навыков цивилизованного участия в общественных обсуждениях, ограниченное владение публичным регистром ощущаются как реальный барьер на пути развития гражданского общества в современной России: люди оказываются неспособны совместно и в ограниченное время прийти к консолидированному мнению, не готовы участвовать в публичных поисках взаимоприемлемых компромиссов.

Организуемая ЕУСПб конференция посвящена обсуждению очерченной выше проблемы и преследует как научную, так и общественную цель: научная цель конференции – разобраться в причинах и истоках «синдрома публичной немоты», а ее общественная цель – начать академическую дискуссию о методах лечения этой социокультурной «болезни».

Эта книга[1]1
  Первое издание книги вышло по-английски в 2016 году в издательстве Edinburg University Press под названием «Public Debate in Russia: Matters of (Dis)order». Настоящее русское издание практически идентично английскому, за исключением присутствующей в английском и отсутствующей в русском издании главы Максима Кронгауза «Russian and Newspeak: Between Myth and Reality» (публикацию этой главы по-русски см.: [Кронгауз 2015]).


[Закрыть] строится на идеях, высказанных в некоторых из докладов на этой конференции[2]2
  Не в последнюю очередь – на идеях проф. Мэри Маколи (Mary McAuley), которая, к сожалению, не смогла принять участия в самой книге.


[Закрыть]. Жанр книги хорошо описывается известным советским оксюмороном «коллективная монография»: тексты, написанные разными авторами, но объединенные общей идеей и единым планом.

Обсуждаемая в книге проблема состоит в следующем. После крушения коммунистической системы в России на месте «единомыслия» возникла какофония мыслей и мнений. Однако публичные дискуссии этого периода не принесли ожидаемых плодов, отчасти потому, что россиянам, воспитанным на «партийном новоязе» как единственной дозволенной форме публичной речи, оказалось не на чем говорить. Дело не только в том, что потенциальные ораторы не владели соответствующим регистром русского языка, но еще и в том, что те, к кому ораторы обращались, этот регистр не понимали. В советскую эпоху право гражданина на публичное слово регулировалось партийными инстанциями, «компетентными органами», официальной цензурой – и самоцензурой. «Советский народ» знал только два варианта речи: приватный («кухонный») и официальный советский; в конце 1980-х – начале 1990-х годов этого оказалось недостаточно.

Корни этого социального явления уходят как в историю Российской империи, так и в советские времена, в область взаимодействия власти и общества, официальной (имперской или советской) идеологии и групповых социальных отношений[3]3
  Это социальное «заболевание» было впервые диагностировано и изучено (хотя и не названо) в знаменитом сборнике «Вехи» [1909], прежде всего в статьях Н. А. Бердяева, М. О. Гершензона, А. Изгоева и Б. Кистяковского, см.: [Brooks 1973].


[Закрыть].

Сегодня социологи, антропологи, лингвисты остро чувствуют неспособность российского населения к консолидации различных мнений, неготовность к деятельному участию в публичных поисках взаимоприемлемых компромиссов. Это – последствия хронического и запущенного социально-культурного заболевания «эпохи развитого социализма», последствия десятилетий властвования «тоталитарного языка».

Тоталитарному языку (newspeak, langue de bois, LTI и др.) и тоталитарному дискурсу посвящены как классические работы, так и более недавние исследования [Заславский, Фабрис 1982; Karpinski 1984; Seriot 1985; Thom 1989]. Многие авторы обращались к анализу «языка большевиков» [Wierzbicka 1990; Young 1991; Epstein 1991; Купина 1995; 1999; Земская 1996; Dunn 1999; Gorham 2003; Гусейнов 2003, 2004; Poppel 2007; Чудакова 2007], однако детальный анализ по-прежнему встречается нечасто. В последнее время появилось несколько книг, анализирующих советские и постсоветские речевые практики [Gorham 2014; Koteyko 2014; Petrov, Ryazanova-Clarke 2015], однако подходы этих исследований отличаются от нашего[4]4
  Майкл Горэм, как кажется, слишком спешит, называя то, что происходит с языком в современной России, ситуацией «после ньюспика». Неля Котейко в указанной книге исследует заимствования и метафоры, чтобы показать изменения и преемственность в тонких взаимодействиях языка и политики в постсоветской России.


[Закрыть].

Наш подход использует понятие публичного регистра. Мы пытаемся объяснить механизмы, препятствующие модернизации и демократическим реформам в России, через устойчивость «советского» типа аргументирования, предлагая широкий исторический и синхронный обзор проблемы, возможный только в коллективном научном труде.

Книгу открывает вводная глава 1 (Николай Вахтин. Дискурс убеждения в тоталитарном языке и постсоветские коммуникативные неудачи), в которой автор, используя понятие тоталитарного языка, обобщает теоретическую рамку книги и демонстрирует различия между русской и американской практиками публичных дебатов на примере знаменитого «кухонного спора» 1959 года между Хрущевым и Никсоном. Во второй части главы суммируются методы и приемы обучения граждан ведению публичных дебатов в англоязычных странах и обсуждается вопрос о том, возможно ли прямое заимствование этих приемов или требуется создание собственных методик.

В главе 2 (Дмитрий Калугин. «Много спирашася, не обретоша истинны», или Поэтика коммуникации власти и общества в России древней и новой) показано, что отсутствие в русском языке публичного регистра – это результат сознательной стратегии сначала имперских, затем советских, а теперь и путинских властей, целью которой являлось сделать социальный диалог невозможным. Эта стратегия глубоко укоренена в русской истории, что автор показывает на примере нескольких ее эпизодов: полемики в древнерусской литературе XI–XVI веков; знаменитой переписки Грозного с Курбским; публичных дискуссий XVIII века под патронажем Екатерины Великой; политических дискуссий XIX века, и, наконец, общественного отношения к судебным реформам 1860-х годов и введению суда присяжных.

Следующие четыре главы представляют собой очерки из разных периодов русской истории.

В главе 3 (Литература правовой популяризации и употребление языка (конец XIX – начало XX века)) Мишель Тисье продолжает с того исторического момента, на котором останавливается глава 2, и анализирует разные попытки создать популярный язык для описания юридических понятий на рубеже XIX и XX веков, в зависимости от того, как «элиты» относились к «народу», и от способности последнего воспринять юридический дискурс. Следует ли объяснять юридические понятия простыми словами, чтобы «народ» мог их понять? Или следует постепенно просвещать и обучать «народ», развивая его юридическое сознание через употребление сложных юридических терминов?

В главе 4 («Как писать в газету»: язык и власть на заре советского публичного языка) Катриона Келли описывает важный жанр в истории русского публичного языка («письма в редакцию») в контексте ранней советской культуры. Попытки заставить всех «говорить по-большевистски» (если воспользоваться известным выражением Стивена Коткина) менее характерны для двадцатых годов, чем различные попытки модернизировать язык, используя зарубежный опыт. «Письма в редакцию» призваны были привлечь советские массы к политическим дискуссиям, но поставили вопрос о языке: ведь западные «письма в редакцию» (ведущие отсчет с XVIII века) традиционно были написаны на языке образованного класса. Эта проблема так и не была решена, и «письма в редакцию» в конце концов слились в жанровом отношении с языком советского политического «мейнстрима».

В главе 5 (Между улицей и кухней: риторика с(о)ветского собрания в литературе и кино) Валерий Вьюгин показывает, что «советское собрание», в которое включаются и массовые митинги, и партсобрания, и другие формы публичных сборищ, имеет вполне конкретные дискурсивные и пространственные особенности. В главе с позиций пространственного и дискурсивного символизма власти проанализирован образ такого собрания, как он предстает в литературе и в кино начиная с двадцатых годов, через годы зрелой советской власти и до последних десятилетий ее существования.

Глава 6 (Борис Фирсов. Был ли советский официальный дискурс гегемоническим?) демонстрирует, как «новояз» вытеснял «человеческий язык» из идеологических дискуссий начиная с 1930-х годов. Массовое идеологическое оболванивание, вездесущий псевдомарксизм, преследования за малейшие отклонения от «линии партии» оказали влияние не только на массы, но и на партийных лидеров. На материале дневника Анатолия Черняева автор показывает, какими лингвистически и интеллектуально беспомощными становились Брежнев и его окружение, если им приходилось выступать «без бумажки»: хозяева официального дискурса, они утрачивали дар человеческой речи.

Следующие пять глав предлагают для рассмотрения конкретные случаи коммуникативных удач (и неудач) современной России.

Глава 7 (Борис Гладарев. Опыты преодоления «публичной немоты»: анализ общественных дискуссий в России начала XXI века). Причиной неспособности к публичной дискуссии, по мнению автора, является не только отсутствие соответствующего регистра, но и отсутствие опыта. Автор показывает это, используя результаты трех социологических исследований: «Социальная история петербургского движения за сохранение историко-культурного наследия», 2007–2009; «Environmental Activism in St. Petersburg and Helsinki: Comparing Analyses of Political Cultures», 2010; и «Городские движения в современной России: в поиске солидарных практик», 2011–2012. Данные, собранные методом включенного наблюдения, ярко демонстрируют беспомощность участников, независимо от их социального положения и добрых намерений: люди не умеют превратить полифонию мнений в разумный консенсус. В главе детально разбираются признаки и причины этой беспомощности.

В главе 8 (Александра Касаткина. Садоводческие товарищества в поисках нового смысла: анализ дискурса общих собраний в СНТ) приведены результаты исследования методом включенного наблюдения общих собраний «садоводческих товариществ»: небольших, формально самоуправляемых коллективов горожан – владельцев дачных участков. «Общее собрание» такого товарищества формально является его высшим руководящим органом. В главе показано, как отсутствие регистра публичной речи и неумение слушать другого разрушают ход собрания и делают его бессмысленным.

В главе 9 (Капитолина Федорова. «Дистанция огромного размера…»: официальный vs. публичный язык) исследуется материал протестных движений 2012 года и показывается, как существенно различаются заседания оргкомитетов антипутинского и пропутинского митингов: если второе проходит целиком в рамках «официального» регистра речи, то первое старается выработать и использовать новый, публичный регистр.

Главы 10 и 11 рассматривают основной вопрос книги на примере СМИ.

В главе 10 (Юлия Лернер, Клавдия Збенович. Нутро на публику: публичный разговор о личном в постсоветской медиакультуре (на примере передачи «Модный приговор»)) авторы показывают, каким мощным инструментом реформирования языка и создания новых языковых регистров является телевидение. В главе описывается появление нового языка, нового «терапевтического» дискурса, создаваемого телевизионными ток-шоу, прежде всего программой «Модный приговор» – публичным обсуждением моды, переопределяющим принятые границы приватного.

Глава 11 (Лара Рязанова-Кларк. Деформация речи и немота в сатирическом контрдискурсе) продолжает линию предшествующей главы, описывая язык сатирических интернет-видео периода «либерального» правления президента Медведева и показывая, как речевые деформации и немота используются в качестве орудия сатиры в клипах Олега Козырева «Рулитики».

Книгу завершает глава 12 (Олег Хархордин. Прошлое и будущее русского публичного языка). Она начинается с описания знаменитого руководства для публичных обсуждений в США – «Robert’s Rules of Order»; затем переходит к анализу попыток создания аналогичных процедур на первых заседаниях русской Думы (1905–1917), далее – к большевистским и позднесоветским дебатам и завершается обсуждением перспектив публичных дискуссий в современной России. Основной проблемой здесь является то, что отсутствие публичного регистра, неясные правила ведения дискуссий, характерные для современной России, помогают правящим элитам сохранять свое доминирующее положение в обществе.

* * *

Эта книга адресована всем, кому интересны актуальные проблемы современного российского общества, историко-культурные и социальные причины их порождения. Тема, которой посвящена наша книга, взята из реальной жизни. Российское общество, уставшее в советский период своего развития от принуждения к единодушию и раболепию, бурно отреагировало на предоставленные права и свободы несговорчивостью, конфликтами ценностей, демонстрацией разноголосицы и фатальной неспособностью едва ли не всех социальных и политических субъектов разного калибра к разумным компромиссам.

Авторы книги не ставили перед собой задачи успокоить бушующее море общественного несогласия. Их миссия – в том, чтобы указать на ресурс, который может понизить степень диссонанса жизни российского социума. Этим ресурсом является язык в той особой своей роли, когда он перестает раскалывать соотечественников на несоединимые части, помогает им ограничивать индивидуальный эгоизм и способствует консолидации социума. Язык может стать тем средством, которое позволяет людям договориться, преодолевая «синдром публичной немоты». Этот вывод построен на хорошо известном положении, что роль языка не сводится к отражению социальной реальности. Язык конструирует реальность, выступая своеобразной основой полноценного и всестороннего взаимодействия людей.

Чтобы не заканчивать предисловие на пессимистической ноте, завершим его цитатой из главы Бориса Гладарева:

Приобретение коммуникативной компетенции, освоение «манер» и правил публичного поведения – все это скорее культурные, чем политические процессы, а культура меняется медленно. Тем не менее недавние эмпирические наблюдения за дискуссиями различных инициативных групп, собраний и общественных движений позволяют различить стремление людей преодолеть привычные коммуникативные барьеры, найти нужные слова и обнаружить то общее, что делает нас обществом.

Литература

Гусейнов Г. (2003). Советские идеологемы в постсоветском дискурсе 1990-х. М.: Три квадрата.

Гусейнов Г. (2004). Д. С. П. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. М.: Три квадрата.

Заславский В., Фабрис М. (1982). Лексика неравенства: к проблеме развития русского языка в советский период // Revue des études slaves. Vol. 54. № 3. P. 387–401.

Земская Е. (1996). Клише новояза и цитация в языке постсоветского общества // Вопросы языкознания. № 3. С. 23–31.

Кронгауз М. А. (2015). Русский язык и новояз: между мифом и реальностью // Кронгауз М. А. Слово за слово: о языке и не только. М.: ИД «Дело» РАНХиГС.

Купина Н. А. (1995). Тоталитарный язык: словарь и речевые реалии. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та.

Купина Н. А. (1999). Языковое сопротивление в контексте тоталитарной культуры. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та.

Чудакова М. О. (2007). Язык распавшейся цивилизации: материалы к теме // Мариэтта Чудакова: новые работы: 2003–2006. М.: Время. С. 234–348.

Brooks J. (1973). Vekhi and the Vekhi Dispute // Survey. Vol. 19. № 1. P. 21–50.

Dunn J. A. (1999). The Transformation of Russian from a Language of the Soviet Type to a Language of the Western Type // Language and Society in Post-Communist Europe / Ed. J. Dunn. Basingstoke; New York: McMillan. P. 3–11.

Epstein M. (1991). Relativistic Patterns in Totalitarian Thinking: an Inquiry into the Language of Soviet Ideology. Kennan Institute for Advanced Russian Studies. Occasional Paper. № 243. Washington: The Woodrow Wilson International Center for Scholars [http://www.emory.edu/INTELNET/ideolanguage2.html].

Gorham M. S. (2003). Speaking in Soviet Tongues: Language Culture and the Politics of Voice in Revolutionary Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press.

Gorham M. S. (2014). After Newspeak: Language Culture and Politics in Russia from Gorbachev to Putin. Ithaca, NY: Cornell University Press.

Karpinski J. (1984). Mowa do ludu: szkice o jezyku polityki. London: Puls.

Koteyko N. (2014). Language and Politics in Post-Soviet Russia: A Corpus Assisted Approach. London: Palgrave Macmillan.

Petrov P., Ryazanova-Clarke L. (eds.) (2015). The Vernaculars of Communism: Language, Ideology and Power in the Soviet Union and Eastern Europe. Abingdon: Routledge.

Poppel L. (2007). The Rhetoric of Pravda Editorials: A Diachronic Study of a Political Genre. Acta Universitatis Stockholmiensis. Stockholm Slavic Studies 33.

Seriot P. (1985). Analyse du discours politique soviétique. Paris: Institut d’études slaves.

Thom F. (1989). Newspeak: The Language of Soviet Communism (La langue de bois). London; Lexington: The Claridge Press.

Wierzbicka A. (1990). Antitotalitarian Language in Poland: Some Mechanisms of Linguistic Self-Defence. Charlottesville: University of Virginia Press.

Young J. W. (1991). Totalitarian Language: Orwell’s Newspeak and Its Nazi and Communist Antecedents. Virginia: University of Virginia Press.

Глава 1. Дискурс убеждения в тоталитарном языке и постсоветские коммуникативные неудачи
Николай Вахтин

© Н. Вахтин

В середине 1970-х годов я познакомился с молодым шведским аспирантом, прикомандированным, кажется, к Пушкинскому Дому и прожившим к тому времени в Ленинграде уже несколько месяцев. Он хорошо говорил по-русски, подружился за эти месяцы с половиной города, и его постоянно звали в гости – то в одну компанию, то в другую. Однажды он сказал мне фразу, которую я помню до сих пор:

– Как странно вы, русские, спорите. Вот у нас в Швеции, когда спорят, то один говорит, а другие слушают и стараются понять, что он имеет в виду. А у вас – один говорит, а другие ждут своей очереди.

Точность формулировки меня поразила. Это было мое первое – неосознанное – столкновение с явлением, названия которого я узнал лет через двадцать: анализ коммуникативного взаимодействия, конверсационный анализ, этнография речи [Hymes 1962], последовательность реплик, смена очереди [Hudson 1990: 116–121], overlap [Tannen 1982: 219] и т. д.

Данная глава посвящена именно этому: традиционным особенностям «русского спора», современным особенностям российского дискурса аргументации и последствиям этих особенностей для нашего общего будущего.

В самом начале необходимы две оговорки:

(1) То, о чем пойдет здесь речь, носит в социолингвистике название регистр. Этот термин иногда используется строго, иногда – довольно широко, в качестве синонима таких терминов, как жанр, стиль или тип текста. В общем виде регистр – это вариант языка, обусловленный ситуативно: субъекты коммуникации переключают регистры своей речи в зависимости от того, в какой ситуации (то есть где, с кем, о чем) им приходится говорить. Носители любого языка обычно владеют несколькими регистрами в пределах этого языка и способны свободно переключаться с одного на другой в зависимости от ситуации; этим регистр отличается от (социального) диалекта, так как последний привязан к социальной группе говорящих более жестко (см. подробно: [Biber 1994]).

(2) В главе пойдет речь только о том типе коммуникации, целью которого является вначале привести группу людей к общему мнению по какому-либо вопросу, а затем, возможно, побудить группу к совместным действиям. В классической риторике (и в заимствовавшей этот термин теории дискурса) такой тип коммуникации называется Argument(ation) [Connors 1981: 444], по-русски – «спор», «убеждение», «аргументирование»; его задача – побудить слушающего согласиться с тем, что говорится, приводя доказательства своей правоты и убеждая собеседника с использованием логики, фактов, иллюстраций, экспертных заключений, а также эмоций. Важно, что задача Argument – не только убедить, но и заставить поступать в соответствии с новым убеждением[5]5
  За рамками нашего интереса оказываются другие типы дискурса – такие как описание (когда говорящий просто описывает окружающий мир, как он предстает пяти человеческим чувствам), повествование (рассказ о последовательности событий) и т. п.


[Закрыть].

* * *

Можно выделить несколько параметров классификации вариантов дискурса указанного типа[6]6
  Некоторые высказанные в этой главе идеи обсуждались при подготовке конференции, по материалам которой написана эта книга. Я благодарен за эти обсуждения и идеи Борису Гладареву, Дмитрию Калугину, Капитолине Федоровой и Борису Фирсову. В написанных ими главах эти идеи получают дальнейшее развитие.


[Закрыть]. Эти параметры касаются как ситуации и собеседников, так и целей и формы коммуникации.

1. Знакомы ли участники коммуникации (оратор и публика) друг с другом? Точнее – релевантен ли для данной ситуации факт знакомства участников коммуникации друг с другом? Варианты тут скорее бинарные: релевантен либо нет.

2. В какой степени конечный результат обсуждения известен заранее? Здесь могут быть разные варианты, от полной неизвестности конечного результата через разделяемый в общих чертах общий его абрис и вплоть до заранее подготовленной итоговой формулировки, отступление от которой невозможно.

3. С предыдущим параметром связана степень важности достижения конечного результата в виде общего мнения по обсуждаемому вопросу (хотя бы на уровне большинства): от абсолютной необходимости добиться результата, то есть достичь компромисса, и до полной нерелевантности этого обстоятельства.

4. Мера ответственности говорящего за свои слова. Здесь снова шкала варьируется от полной безответственности, когда говорящий может противоречить сам себе, менять позицию в ходе дискуссии и т. п., и до высокой степени ответственности за каждое слово.

5. Степень ритуализованности обсуждения, наличие или отсутствие жесткого регламента. Дискуссия может иметь или не иметь председательствующего с разными полномочиями; дискуссия может подчиняться или не подчиняться требованиям определенного регламента и т. п.

По этим параметрам можно попытаться описать те варианты дискурса типа Argument, которые существовали в советское время.

1. Первый вариант: «собеседники» (оратор и публика) не знакомы друг с другом (а если и знакомы – это для ситуации нерелевантно); конечный результат (вывод) обсуждения известен заранее и важен в высокой степени (не допускается ни малейшего отступления от заранее сформулированной «резолюции»); ответственность за свои слова у каждого выступающего очень высокая (не дай Бог сказать что-то не так!); форма выступления настолько ритуализованная, что иногда даже не важно, есть ли какой-либо смысл в том, что человек говорит, важно соблюдение определенных лексических, стилистических и интонационных норм и правил; диалог происходит в соответствии с жестким регламентом.

Назовем этот вариант официальным дискурсом.

2. Второй вариант: все говорящие не просто знакомы, но хорошо знакомы друг с другом, доверяют друг другу; конечный вывод (результат) спора не просто не известен никому из говорящих, но на самом деле и не важен, а важно «поговорить» и «обсудить»; ответственности за свои слова нет (от любого утверждения можно отказаться: «я этого не говорила», «вы меня не так поняли», «не передергивайте» и т. п.); форма диалога ритуализована в очень низкой степени; никакой регламент не регулирует речевое поведение говорящих: последовательность реплик не выдерживается, число прерываний (interruptions) очень велико.

Назовем этот вариант приватным дискурсом.

Некоторые признаки одного и второго типов можно представить в таблице 1.

Официальный дискурс. Официальные публичные выступления могли быть устными или письменными.

Таблица 1. Официальный и приватный дискурс

Например, это могла быть статья в «Правде» о сандинистской революции, диктаторе Сомосе и американском империализме. Следом за этой статьей проводилось «собрание коллектива» какого-либо завода или научно-исследовательского института с обязательным докладом о положении в Никарагуа. Этот доклад целиком базировался на статье, часто – просто состоял в чтении вслух исходной статьи и содержал большое число оценочных высказываний; за ним следовали заранее подготовленные выступления членов коллектива, в которых все выступавшие соглашались со всеми оценками, и завершалось собрание единогласным голосованием зала, осуждающим американский империализм и выражающим солидарность с борьбой сандинистов за свободу.

Внешние признаки Argument налицо: целью описываемых выступлений, письменных и устных, было убедить читателей и слушателей в правоте официальной точки зрения на события; в результате все участники соглашались с аргументацией статьи или доклада, принимали приведенные в них факты и логику изложения, присоединялись к их эмоциональному настрою и готовы были совершать поступки в соответствии со своими убеждениями – как минимум голосовать поднятием рук.

Однако любому мало-мальски искушенному наблюдателю ясно, что тут что-то не так. Это – не настоящий Argument, поскольку единогласное одобрение аудитории заведомо гарантировано: оно получено задолго до публикации статьи или начала собрания, причем получено совершенно другими средствами. Сами же статья или доклад не преследуют цели убедить: их задача – имитировать убеждение и получить заранее известный результат – единогласное голосование. Если выступающий соблюдает определенные стилистические, лексические и интонационные нормы и правила, содержание статьи или устного выступления в общем несущественно.

Алексей Юрчак приводит такой пример:

Когда на комсомольских собраниях Леонид [секретарь комсомольской организации] ‹…› предлагал голосовать, они [комсомольцы] отвечали утвердительным поднятием рук. Когда он заканчивал выступление, они отвечали аплодисментами. Мы знаем также, что большинство сидящих в зале комсомольцев не воспринимало слов Леонида буквально. Их утвердительная реакция была не выражением согласия с буквальным смыслом заявления Леонида, а подтверждением того, что они понимают необходимость участвовать в чисто формальном воспроизводстве этого ритуала [Юрчак 2014: 251].

На этом эффекте построен сюжет знаменитой песни Александра Галича «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира»: героя – записного оратора – привозят на собрание, суют ему в руку бумажку, которую он должен зачитать с трибуны, он начинает читать, и оказывается, что бумажка – не та: ему дали выступление от имени женщины:

 
Вот моргает мне, гляжу, председатель:
Мол, скажи свое рабочее слово!
Выхожу я
И не дробно, как дятел,
А неспешно говорю и сурово:
 
 
«Израильская, – говорю, – военщина
Известна всему свету!
Как мать, – говорю, – и как женщина
Требую их к ответу!
 
 
Который год я вдовая,
Все счастье – мимо,
Но я стоять готовая
За дело мира!
Как мать вам заявляю и как женщина!..»
 
 
Тут отвисла у меня, прямо, челюсть,
Ведь бывают же такие промашки! –
Этот сучий сын, пижон-порученец
Перепутал в суматохе бумажки!
 
 
И не знаю – продолжать или кончить,
В зале, вроде, ни смешочков, ни вою…
Первый тоже, вижу, рожи не корчит,
А кивает мне своей головою!
 
 
Ну, и дал я тут галопом – по фразам
(Слава Богу, завсегда все и то же!)
А как кончил –
Все захлопали разом,
Первый тоже – лично – сдвинул ладоши [Галич 1968].
 

Что говорит выступающий – не важно; важно, чтобы в тексте присутствовали привычные ключевые слова вроде «израильской военщины» или «дела мира». Все аплодируют; и если после собрания люди, проголосовав «за», остались в глубине души каждый при своем мнении, на оценку результата это не влияет. Это, другими словами, не Argument.

В уже цитированной книге Юрчак точно описывает это явление как «перформативный сдвиг»: в период позднего социализма констатирующая функция высказывания становится относительно несущественной, а на первый план выходит его перформативная функция: «создание ощущения того, что именно такое описание реальности, и никакое иное, является единственно возможным и неизменным, хотя и не обязательно верным» [Юрчак 2014: 161][7]7
  Ср. с утверждением Ю. Левина, что в рамках тоталитарного дискурса оппозиция истинное / ложное становится нерелевантной [Левин 1994: 150].


[Закрыть].

Приватный дискурс. Ярким примером его является всем известный «спор на кухне». Участвуют люди, хорошо знакомые друг с другом, даже близкие; между собеседниками царит доверие, все высказываются откровенно. Спор эмоционален, собеседники перебивают друг друга. Предметом спора может быть, например, то же самое положение в Никарагуа. Одни говорят, что сандинисты – бандиты, готовые перебить полстраны ради торжества абстрактных идей, другие – что никакой нормальный человек не может жить при сомосовской диктатуре и что вооруженная борьба с ней, пусть и жестокими методами, неизбежна. Одни кричат, что раз газета «Правда» за сандинистов – то они против; другие – что раз американцы за Сомосу – значит, для России лучше сандинисты. В результате такого спора собеседники, как правило, не приходили к общему мнению: каждый оставался при своем[8]8
  О «русских кухонных разговорах» прекрасно написала Айрин Рис, к книге которой [Рис 2005] я и отсылаю читателей; см. также обсуждение этой книги в журнале «Этнографическое обозрение» (2006. № 5. С. 3–70).


[Закрыть].

Этот тип коммуникации тоже отразился в поэзии, на этот раз – в поэме Юлия Кима «Московские кухни»:

Русский ночной разговор

 
– «Россия, Россия, Россия» – ну прямо шизофрения!
– «Россия, Россия, Россия» – какой-то наследственный бред!
– Ведь сказано было, едрена мать:
«Умом Россию не понять,
В Россию можно только верить».
Или нет.
– А я поверить рад бы, но из газеты «Правды»
Не вижу я, во что же мне верить, сэр!
Религия ликвидирована, крестьянство деградировано,
А вместо России – Эресе – Эфесе – Эр?!
Но я не могу любить аббревиатуру,
Которую я не в силах произнести!
– Отдай народу землю, отстрой ему деревню – И завтра все воскреснет на Руси!
– Никита так и начал, да бес его подначил.
– А этому, с бровями, вообще на все начхать!
– Земля землей, а ты сперва подай мне главные права –
Вот вам «что делать» и «с чего начать»!
– Отдай народу землю – и он ее пропьет!
– Как будто раньше меньше пили, что ли!
– Сначала давайте условимся, что такое «народ».
– Ну-у, это не просечь без алкоголя!
– А раньше, между прочим, меньше пили!
– Ребята! Кончайте вы этот базар!
– Зачем Столыпина убили??!!
– Всё!
– Всё!
– Всё Достоевский предсказал [Ким 1988].
 

В «споре на кухне» снова все признаки Argument, казалось бы, налицо: говорящие пытаются побудить слушателей согласиться со своей точкой зрения «с использованием логики, фактов, иллюстраций, экспертных заключений, а также эмоций». Неудача не должна смущать: нигде ведь не сказано, что дискурс типа Argument обязательно должен быть успешным.