Текст бизнес-книги "Слушайте, о волки!"

Автор книги: Олег Герт

Раздел: О бизнесе популярно, Бизнес-книги

Нас интересует, так сказать, главный фокус.

А главный вопрос, поставленный цирковой моделью мистера Барнума, безусловно, состоит в том, почему такой цирк стал возможен и востребован сейчас и почему его невозможно было построить, скажем, хотя бы каких-то пять тысяч лет назад (а если бы кто-то сдуру и решил соорудить нечто подобное, то просто остался бы в качестве единственного посетителя собственного балагана).

Ответ на этот вопрос лежит, безусловно, в области чудес куда более серьёзных, чем те, которые разворачиваются на арене цирка мистера Барнума. Одно дело показывать зевакам женщину с бородой; или старую шлюху с русалочьим хвостом; или иллюзиониста, в шляпе которого бесследно исчезают ваши часы и брюки, платежи по кредиту, а также нефть, газ и лес, взамен которых он достаёт вам из рукава фантики и мишуру; или клоуна, который с каменным серьёзным лицом откалывает такое, от чего весь мир сотрясается в конвульсиях смеха; или усталого медведя, который давно не может не то что сожрать дрессировщика, но хотя бы отказаться выходить из клетки на вечернюю репетицию. Все эти фокусы вполне понятны, объяснимы и не сложно выполняются технически: достаточно в течение нескольких недель полистать учебники по социологии, политологии, психологии и экономике. Поэтому главная благодарность в адрес мистера Барнума выражена нами не по поводу тех демонстраций, которые представлены на арене его цирка, и наглядно позволяют понять все современные политические, экономические и психологические процессы, а по поводу самого факта существования его цирка. Тень нужна именно для того, чтобы оттенять свет: и главный фокус становится понятен тогда, когда зритель отвлекается от предлагаемого зрелища, потихоньку выходит из зрительного зала и начинает, так сказать, обозревать само здание цирка снаружи.

Как уже отмечалось в начале книги, в завершающем периоде Кали-Юги, участниками которого нам всем выпала честь стать, логика всего происходящего в мире, в известном смысле, вывернута наизнанку. В предыдущих временных циклах, несмотря на некоторое постепенное снижение и деградацию, мир двигался всё же по плоскости, хотя и по наклонной. Сегодня плоскость завершилась, и кривая мира ушла вниз по практически отвесной экспоненте: внутренне это примерно сопоставимо с ощущением лыжника («Лечу, ёпта…»), под ногами которого закончился трамплин. В этом состоянии свободного падения происходит пространственно-временная метаморфоза, смена потенциалов мира на обратный, – минуса на плюс, плюса на минус, – что приводит к постепенному выворачиванию мира наизнанку, подобно старому шерстяному носку (упомянутый лыжник испытывает ощущение, что его желудок, явно находящийся внутри тела, становится больше него самого: ощущение, известное каждому из нас как «сосёт под ложечкой»). Таким образом, многие или почти все феномены такого мира следует трактовать в логике, обратной той, в которой они представлены.

Обыденная логика, к которой с рождения приучен среднестатистический бандерлог, состоит в том, что мир создан до него и кем-то другим, а ему, так сказать, предлагается занять в этом мире место, соответствующее в лучшем случае его талантам и способностям (включая, в ряде случаев, способность с энтузиазмом делать непрерывный минет), а в худшем случае являющееся результатом идиотского стечения обстоятельств. Как видим, в этой логике человеку отведено сомнительное место творения, а не Творца, причём термин «творение» весьма легко заменить на семантически и содержательно аналогичное ему слово «тварь» («твари Божьи»): что, сплошь и рядом, и происходит. Если же, вопреки логике контртрадиции, перевернуть эту схему обратно с головы на ноги, то мир, наблюдаемый человеком в ежедневном режиме, мир в котором он пребывает, и с которым он сражается по мере своих сил, внезапно оказывается сотворённым им самим.

Обычный человек крайне редко (или практически никогда) не задаёт себе вопроса «А зачем я сотворил именно такой мир? и зачем продолжаю поддерживать такое творение?», а если и задаёт, то исключительно в его психоаналитическом аспекте, который звучит примерно как «А что лично я сделал для того, чтобы оказаться в такой ситуации и в этом качестве? И что я продолжаю для этого делать?» В то же время такой вопрос, будучи правильно поставлен и понят, принципиально меняет не только восприятие человеком мира, но и является ключом для изменения мира как такового: и уже не в психоаналитическом, а вполне себе в метафизическом аспекте. Эффект, который достигается таким вопросом (хотя только в его сугубо бытовой плоскости), отражён Михаилом Зощенко в рассказе о человеке, после многолетних проволочек проведшего в свою комнату электричество. Первым ударом для него стало созерцание дивана, на котором при недостатке света он умудрялся всё это время спать. Затем шок испытала уже его квартирная хозяйка, вопреки собственной воле затеявшая уборку. Результатом мощнейшего коллективного стресса явилось то, что электричество в квартире опять ликвидировали.

К сожалению, на уровне бытовом сплошь и рядом так и происходит: на этом уровне матрица «Никогда хорошо не жили – нечего и начинать» выглядит особенно устойчивой. Однако если человек, в отличие от известного некошерного животного, способен-таки оторвать голову от корыта и посмотреть на небо, то для него слово «жизнь» (и производный от него глагол «жить») начинает обозначать нечто совершенно другое, количественно и качественно, чем содержимое его корыта. А при этом новом подходе осознание того, что «никогда хорошо не жили» (строго говоря, и не жили вообще) влечёт за собой неизбежное острое желание немедленно начать.

В такой плоскости вопрос «Чего я наТворил?» неожиданно приобретает глубокий метафизический смысл, который подчёркивается заглавной «Т» в глаголе. Тот, кто осознал себя не только творцом конкретной жизненной ситуации в частности, но и Творцом мира вообще, не может не понимать прямой и самой непосредственной причинной-следственной связи между всем тем, что он думает и делает в каждый момент времени, и теми результатами, которые он наблюдает вокруг себя. Но, допустим, он это понял. Ладно, говорит он себе, прямо сейчас начинаю думать и делать по-другому, тем самым совершенствуя своё Творение. Насколько его усилия будут в этом случае эффективны?

Ответ на этот вопрос прямо зависит от ответа на вопрос, вынесенный нами в первые строки этой книги. Неумолимая необходимость вынуждает нас вернуться к этому вопросу, а звучал он, напомним, так: насколько Бог зависим от законов созданного им же самим мира и насколько Творец свободен от своего Творения вообще?

Если мы отвечаем себе, что творец подобен велосипедисту, который после начала движения обречён безостановочно крутить педали, под угрозой в противном случае грохнуться оземь вместе с велосипедом, то возможность и шансы изменения творения существенно сужаются. В таком процессе творения законы сотворённого мира оборачиваются, в известном смысле, против творца, и он сам становится их заложником. Фраза «Не мы такие – жизнь такая», получившая на одной шестой части суши второе дыхание из уст киношных бандитов образца 90-х годов, означает как раз бессилие недоученных чародеев перед лицом ими же воплощённой реальности.

Однако, если мы сравним творца с пианистом, который опустил руки на клавиши с целью сыграть первый концерт Чайковского, но вместо этого заиграл почему-то собачий вальс, то никто и ничто не мешает ему вернуться к исходному замыслу: причём сделать это можно так виртуозно, что слушатели воспримут звучавшее до этого просто как авторскую трактовку пролога к основному произведению.

Дальше – больше. Приведя оппозицию «Творцы и твари» в исходное положение, человек неизбежно оказывается в пространственно-временном континууме, который принципиально отличается от ранее ему предложенного и некритично им усвоенного. На место шустрилы, которого ненадолго запустили помародёрствовать в чужом амбаре, и главной целью которого было вынести побольше, пытаясь при этом совмещать на своём лице чувство собственного достоинства с благодарным смирением, приходит инженер или художник, созерцающий собственный мир на предмет того, что в нём ещё можно (или нужно) попробовать, подкрутить, подмалевать: при том, что сроки не поджимают, поскольку дату дедлайна устанавливает приёмная комиссия в лице его же самого.

Для осознания получившегося эффекта в полной мере, читателю предлагается представить, что в каждом создаваемом каждым творцом мире начинает действовать огромное количество созданных волею этого творца демиургов рангом пониже, но оказывающих на происходящее в этом мире пусть и не столь значительное, но вполне определённое влияние. Творец, таким образом, имеет дело с чем-то вроде самообучающейся программы, которую он написал: созданная им Вселенная сразу и неизбежно, независимо от его воли, структурируется по фрактальному принципу, распадаясь на несколько крупных, вложенных в неё саму, матрёшек, и огромное количество вложенных друг в друга матрёшек поменьше. В каждой из этих матрёшек, следуя тому же принципу фрактала, воспроизводится вся совокупность законов изначально созданного мира, и многочисленные копии личности самого творца, наделённые теми же самыми творческими возможностями, пусть и иногда в несколько карикатурной форме.

«Во что смотришься – в то и обращаешься» или, что тоже самое, «Чем сам являешься – то и порождаешь».

Практической иллюстрацией вышесказанного может послужить следующее. Некий офисный клерк, проснувшись с утра, и быстро и привычно сконструировав вокруг себя собственную Вселенную из «двушки» на окраине Москвы, претенциозного евроремонта, смеси снобизма с ресентиментом и лёгкого похмелья, идёт на кухню, где возле плиты уже ворочается среднебюджетная девушка в футболке на голое тело, неумело пытаясь соорудить омлет. По отношению нему, к творцу этой Вселенной, девушка является демиургом первого уровня, а создаваемая ею самой в данный момент под-Вселенная, то есть матрёшка первого фрактала, примерно может быть определена как «Жрать охота, да и этому дураку надо чего-нибудь приготовить». Нетрудно заметить, что этот фрактал не создан творцом напрямую, над его творением трудится демиург: но вот те параметры, по которым оно производится, равно как и методы творения, используемые демиургом, и сам демиург как таковой, – всё это находится в прямой зависимости от творца, и не может быть больше, чем он сам. В ходе явления творца народу, то есть своего вхождения на кухню, творец может вступить в контакт с творением, произнеся нечто вроде «Чо, опять омлет? Другого ничего не можешь сделать?», на что творение – оно же демиург первого уровня – отреагирует, например: «Блин, да я вообще щас делать ничего не буду!», завершая, таким образом, конструирование фрактала общей Вселенной по заданному чертежу.

За завтраком демиург первого уровня оживлённо расскажет творцу о некоей Машке, которая, прикинь, вчера напилась, вызвала такси и уехала, а этот её алень потом ходил и всех спрашивал «Машу не видели?», – вводя, таким образом, в общую Вселенную (конкретно в пределах обслуживаемого данным демиургом фрактала), ещё две параллельных фрактальных под-вселенных, матрёшки второго уровня, с обслуживающими их демиургами. В одной из них, называемой «Отъезд пьяной на такси», верховодит демиург второго уровня Машка (повторно отмечаем, что этот демиург, и эта под-вселенная, сотворены уже не непосредственно творцом Вселенной, офисным клерком, а уполномоченным на его создание предыдущим демиургом в футболке на голое тело). Одновременно, и параллельно ей, создаётся под-вселенная под названием «В поисках Машки» с демиургом второго уровня Аленем (в которой, по-видимому, в дальнейшем тоже будет сотворено много интересного).

И так далее, и так до бесконечности. Желающие могут взять эту матрицу и наложить её на тот процесс творения, которым они сами заняты в ежедневном режиме: всё будет воспроизведено до деталей, эта схема сбоев не даёт. Она отвечает нам на вопрос, почему же творцу так сложно бывает не просто сотворить нечто принципиально новое, но хотя бы даже скорректировать процесс творения: дело как раз в том, что он участвует в творении не один, одновременно с ним над процессом трудится огромное количество порождённых его волей демиургов различных уровней. И, хотя логика и принципы их творения в целом, как правило, совпадают с логикой творца, но сама эта логика может быть извращена до такой степени, что будет порождать внутри собственной Вселенной демиургов зла и разрушения. Тем не менее, как мы увидели, приписывать им самостоятельную волю и обвинять их в том, что сотворённый ими фрактал внутри общей Вселенной оказался гнездом разврата, источником высокого напряжения или зловонной помойкой, будет ошибкой. Подлинная причина выше. Куда выше.

Как говорил герой известного анекдота Вовочка, подсматривая за родителями в замочную скважину, «…И эти люди запрещают мне ковыряться в носу?» Демиурги, занятые обустройством конкретного фрактала, часто заставляют творца пересмотреть своё отношение к творению в целом: иногда пересмотреть принципиально.

В вышеприведённой схеме, разумеется, нет ничего нового: она описывалась множество раз. Достаточно вспомнить, скажем, ветхозаветную книгу «Бытие», где в первую неделю Бог творит множество изначальных чудес, включая одновременное создание мужчины и женщины по образу своему (подобие Божие, очевидно, в базовый пакет людей не входило, и его обретение было включено в жизненную задачу созданных). Однако стоило Богу на седьмой день взять отгул, как в созданном им мире моментально объявился некий Господь (то есть демиург второго уровня), который приступил к формированию собственного фрактала, включая создание копии человека из глины, а копии его жены – из выломанного у него ребра (можно предположить, что и все последующие чудеса этого господина носили столь же утилитарный и сугубо прикладной характер). Сколько подобных господ с тех пор шарахается по планете, создавая собственные миры и населяя их пародиями на изначальное творение, можно только предположить: метапсихологию в данном случае интересует сам Принцип и механика его воплощения, а не его вторичные результаты, опосредованные или посредственные, удовлетворительные или не очень.

Поскольку творение носит не разовый характер (за исключением немногих созданных Г-дами креационистами матрёшек), то для его поддержания и развития требуется постоянное продолжение усилия (подробнее об усилии см. главу «Священная война»). Именно это и предоставляет творцу возможность начать творить нечто, отличающееся от сделанного ранее в лучшую сторону: причём сразу, как только он сам до этого дозреет. Сам по себе волевой акт творца, направленный на изменение в лучшую сторону создаваемой им Вселенной, по изложенной выше логике неизбежно оказывает влияние и на созданных им демиургов, – даже если самому творцу ошибочно кажется, что они уже давно распустились, действуют по своему усмотрению, и что созданные ими фракталы стали равно велики Вселенной, или даже её превзошли. По мере пробуждения творца пробуждаются и демиурги. Поскольку каждый из них, разумеется, мнит себя творцом и создателем собственной Вселенной, не подозревая, что и он сам, и его продукт являются лишь порождением чужого воображения, то принятое творцом решение об изменении творения демиург приписывает себе: после чего с удвоенной силой начинает транслировать это решение во все созданные им фракталы, тем самым пробуждая всех слепленных из глины Аленей и высосанных из ребра Машек, и заставляя их наводить порядок в том, что они, в свою очередь, считают собственной Вселенной. Таким образом, подлинный Творец, то есть уважаемый читатель, запускает своего рода цепную реакцию, единственным условием продолжения которой является поддержание своего ума и своего поведения соответствующими вновь выбранному курсу. Если соскочит творец, соскочат, как вы уже поняли, и все нижестоящие инстанции.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

«Это вы верно сказали, про матрёшки-то.

У нас вон тоже недавно случай был. Мы в цеху рукоятки для лопат да граблей делаем, из берёзового леса: привозят, значит, нам с утреца лесу, вываливают во дворе, мы по брёвнышку в цех заносим, сперва на станке «Вжжих! Вжжих!», шкуру с четырёх сторон снимаем, получается квадратный брус, ну а из него уже на следующем станке палки точим… Работа спорится: поплюёшь на руки, воткнёшь наушнички с «Раммштайном» или с пятой симфонией Антонина Дворжака, энергии в тебе вагон, восходящий поток аж до самой Анахаты доплёскивает…

Только выбежал я раз на перекур – сам-то я не курю, это ребята балуются, а я в это время обычно вертикальную восьмёрку при прямом и обратном хвате отрабатываю, – смотрю, а Валька Петров, паразит, стоит в воротах и смотрит на уходящую вдаль взрытую дорогу. Ну, думаю, с чего бы это Вальке Петрову смотреть на взрытую дорогу, он же не Сергей Есенин: Валька Петров, прямо скажем, в отличие от Сергея Есенина, ждать седой зимы не станет, а возьмёт у природы любые милости своими руками. Подкрался я, значит, сзади, да как хлопну его по плечу: а чего это ты, Валька, смотришь на дорогу? Кто это от тебя, несмышлёныша, по этой дороге уезжает? Чей трактор с прицепом поднимает за собою такие клубы пыли? А не увозят ли в этом прицепе, Валька, те самые берёзовые срезы, которые мы покидали во дворе, как отходы производства, а ты, подлец, без каких-либо духовных терзаний, свойственных только Фридриху Ницше и Фёдору Достовскому, толкнул эти обрезки налево, подоспевшим из частного сектора аборигенам? А не лежат ли у тебя прямо сейчас, в правом или левом кармане, те самые денежные средства, которым там вообще делать нечего, потому что им место в кармане артели, которую я, как бригадир, в разговоре с тобой представляю? или, на худой конец, место на депозите Сбербанка, как тебе Герман Греф намедни предлагал? Совсем смутился Валька от таких вопросов, глаза в пыль уронил, плечики у него перед грудью сомкнулись, только рыжий чуб на затылке вздрагивает… Стою я и думаю: выписать ему, подлецу, условный срок, то есть навалять прямо здесь и индивидуально, или обеспечить реальный, то есть отвести перед ясны очи бригады и дать ребятам на всё про всё минут пять-семь: они люди спорые, уложатся. А потом словно ангел коснулся плеча моего: вижу перед собой вроде как лик Михаила Задорнова, который голосом профессора Белянчиковой говорит мне «А поставь ты, Ваня, этого гада перед лицом собственной совести! Раздвинь границы его личности до пределов, ему доселе неведомых: пусть поймёт и почувствует за других, пусть осознает, что всё зло в мире существует потому, что сам он, Валька, только что приобрёл наживу тайком от товарищей и за их счёт, что только из-за его подлого характера и этого вот нечистого поступка и бардак в мире, и кризис в стране, и Чубайс в «Роснано». Заглянул я в его глаза всею силою своей мысли, посмотрел с минуту и подтолкнул легонько к дверям цеха: иди, Валька, пробивайся к свету. Он внутрь: слышу, станок заглушили, разговаривают. Потом тишина, молчание, а ещё потом выбегает Валька Петров мимо меня из цеху, картуз набекрень, сопли до ушей, но глаза зато счастливые, как у собачонки, и видно в этих глазах глубокое просветление, понимание всей мудрости жизни: и бежит вдаль по взрытой дороге, даже забыв спросить у меня, бригадира, разрешение на отлучку. В магазин рванул, должно быть. Но оно и пусть бежит; спиртное мы у себя не пьём, так что ребята, видать, заставили просто до магазина пробежаться: туда-сюда по жаре два километра бегом, чтобы галочку в мозгу поставить, чтобы уж точно больше таких поступков не повторял Валька Петров.

Я вот думаю, схема-то рабочая. Надо наш опыт в соседние регионы продвигать: а там, глядишь, и до Москвы докатится – у них там, по слухам, тоже левак случается. Коли осознал человек, что обманул народ – чего его бить-то, да тем более, всем миром? Пару кругов вокруг Кремля, а лучше по МКАДу, бегом по жаре – и пусть снова встаёт в стройные ряды трудящихся… А вы говорите – матрёшки».

Аз Мыслите Есть Наше, истинно так.

(Ежели баба не может забеременеть – пусть к берёзе прислонится спиною и вибрацию почувствует. Можно у нас взять: 3 тыс./куб. Но лучше в лесу, пока растёт).

***

Главный фокус мистера Барнума, о котором повествует не только эта глава, но, по большому счёту, и книга в целом, состоит в том, что его цирк не является миром, а всего лишь уродливой копией на мир: но мимо его цирка крайне сложно пройти. Поскольку афишу «Не проходите мимо!» перед глазами среднестатистического современника разворачивают сразу, как только он встаёт на слабые детские ножки и начинает ходить по комнате, его шансы пройти мимо сразу начинают стремительно таять. Как только в его неокрепшие ручки помещают умный гаджет, который разговаривает с ним человеческим голосом и показывает весёлые картинки, его шансы начинают уменьшаться уже в геометрической прогрессии. К моменту, когда он идёт в школу, он уже насмотрелся телевизора до такой степени, что способен разговаривать на одном языке с встречающими его там учителями: что, с одной стороны, обеспечивает им непрерывную коммуникацию на протяжении последующего десятка лет, но с другой, окончательно лишает его шансов оказаться за пределами цирка Барнума, не говоря уж о нахождении за пределами ярмарочной площади, на которой развёрнут цирк. По выходу из стен школы, в окрепшем мозгу адепта уже прочно прописаны истины о сути и содержании его жизненного пути: электронный навигатор в его голове содержит все узловые моменты дальнейшего маршрута. Следующей ключевой точкой станет его поступление в ВУЗ, которое для его родителей окажется одной из самых масштабных финансовых инвестиций за всю жизнь: призрачная, но всё же теоретически существующая возможность поступить своим умом и без денег была им, напомним, утрачена как раз в тот момент, когда на горшок его усаживали с гаджетом в руках вместо книжки. Далее траектория маршрута может несколько измениться (из пункта А в пункт В можно ведь попасть как через пункт С, так и через пункт Д). Некоторая часть адептов всё же доведёт свою коммерческую сделку с учебным заведением до логического финала: в течение пяти лет будет исправно являться на лекции, сдавать экзамены, и по окончании получит таки справку о профнепригодности, которую сможет с гордостью предъявить любому потенциальному рабовладельцу. Другая часть, менее одарённая интеллектуально и более неустойчивая психологически, примерно в районе второго курса забуксует, как на разлитых помоях, на настойчивой мысли «Это не моё!..», которую, разумеется, будет крайне сложно озвучить инвесторам в лице родителей (или родителям в лице инвесторов), – или просто завалит очередную сессию. Для этой части аудитории ближайшие два-три года пройдут в мучительной борьбе за своё внутреннее право признаться папе и маме, что сын или дочь уже давно не студенты, а работают в «МакДональдсе» или просто шарахаются по улицам в ожидании сложного выбора между приживальщиной и проституцией. Однако итогом станет то же, что и для первой части: спустя пять лет после окончания школы они окажутся в статусе молодого безработного специалиста широкого профиля; разница между ними будет только в вышеупомянутой справке, выданной ВУЗом в обмен на N-ую сумму живых родительских денег. На этом этапе пути адептов серьёзно расходятся в зависимости от гендерной принадлежности. Мужская часть аудитории в обнимку со своим дипломом идёт устраиваться на стройку, торговать запчастями или в уже упомянутый «МакДональдс», а женская либо выходит замуж, рожает и садится в декрет, писать в «Инстаграм» про духовную энергию, либо таки склоняется к уже упомянутой проституции (особам продвинутым удаётся совместить первое и второе). В некоторых случаях, правда, субъектам одного и другого пола удаётся пролезть в игольное ушко волшебной мечты под названием «работа по специальности»: что на практике выливается в просиживание штанов и юбок в разноразмерных офисах, в ежедневных попытках собрать воедино своё время и пространство, разваливающееся под нажимом служебных интриг, начальственного идиотизма и явственного ощущения бессмысленности собственного существования. Денег, конечно, дадут: но немного, не всем, и не навсегда. Как мы уже выяснили выше, другая рука мистера Барнума уже рисует в небе перед замечтавшимся адептом ослепительного журавля, чья тень падает на землю в виде бюджетной иномарки, двушки в ипотеку, и двухнедельного угарного оллинклюзива на пространстве от Анатолии до Александрии, поэтому денег ему будет всё время не хватать: что и является важнейшим инструментом удержания его в стенах цирка.

Понятно, что детство, отрочество и юность, проведённые в таких условиях, вогнали бы в депрессию и кредиты даже самого графа Толстого: что уж говорить о современнике начала XXI века, широта взглядов и нравственные амбиции которого, всё же, несколько уступают качествам знаменитого анатома русской души (тем более, что ничего из написанного яснополянским старцем он за всю жизнь так и не прочёл до конца). Впрочем, даже беглый взгляд на внеписательскую жизнь Толстого демонстрирует, что и он таки погрузился – в депрессию полностью, а в долги существенно, – в течение собственной жизни: что как бы подтверждает нам, что цирковая работа мистера Барнума продолжается уже многие столетия, а вовсе не является феноменом новейшего времени. Завершая это лирическое отступление, наш эксперт-литературовед замечает: если кому-либо из классиков и удалось действительно выпасть из матрицы, так только господину Пушкину, который с лёгкостью выворачивал наизнанку любую депрессию чистым родником самых светлых слов, а всех своих кредиторов в тридцать семь лет просто кинул, переложив на государя императора обязанность разруливать нудные финансовые вопросы.

Что же до нынешнего современника, то, повторяем, у него сплошь и рядом даже не остаётся выбора, который имелся ещё век-полтора назад, то есть выбора между пулей из пистолета в середине жизни и пешей дорогой с посохом в её конце. Всё внимание зрителя в цирке мистера Барнума сосредоточено на арене, где, сменяя друг друга, толкутся клоуны и иллюзионисты всех мастей: что единственно и может происходить с человеком, с ранних лет не видевшим ничего, кроме афиши этого цирка. Но, внимание, следите за руками: коль скоро за билет тобою заплачено, зрелище должно тебе нравиться; так и работает уже упомянутый эффект Барнума, всю ответственность за действенность которого господин директор возлагает на самого зрителя. Позволим себе процитировать два небольших отрывка:

«Потом герцог опустил занавес, раскланялся перед публикой и объявил… что если почтеннейшая публика нашла представление занятным и поучительным, то ее покорнейше просят рекомендовать своим знакомым, чтобы и они пошли посмотреть.

Человек двадцать закричали разом:

– Как, да разве уже кончилось? Разве это все?

Герцог сказал, что все. Тут–то и начался скандал. Подняли крик: «Надули!» – обозлившись, повскакали с мест и полезли было ломать сцену и бить актеров. Но тут какой–то высокий осанистый господин вскочил на скамейку и закричал:

– Погодите! Только одно слово, джентльмены!

Они остановились послушать.

– Нас с вами надули – здорово надули! Но мы, я думаю, не желаем быть посмешищем всего города, чтоб над нами всю жизнь издевались. Вот что: давайте уйдем отсюда спокойно, будем хвалить представление и обманем весь город! Тогда все мы окажемся на равных правах… Ступайте домой и всем советуйте пойти посмотреть представление.

На другой день по всему городу только и было разговоров что про наш замечательный спектакль. Зал был опять битком набит зрителями, и мы опять так же надули и этих» (Марк Твен, 1884 год)

***

«…Публику мы пускаем по одному, через короткие промежутки. Я перед балаганом зазываю народ и продаю билеты. Вы – внутри, в полной темноте. Как только кто-нибудь входит в балаган, вы, не говоря ни слова, хватаете его за штаны и за шиворот и выкидываете через задний выход на улицу. Небольшая доступная плата за вход, и вы увидите, что никому не будет жалко отдать за это пару монет. Ручаюсь, что люди желают один другому всяческих пакостей и еще сами нам будут делать рекламу и подбивать своих ближних, чтобы те тоже увидели „сюрприз, который не забывается“, что это потрясающая штука!»

…Мы начали в шесть. Первым был какой-то толстый господин, который ждал уже с пяти часов, чтобы с быстротой молнии пролететь через наш балаган и вновь очутиться на свежем воздухе с другой стороны. Я слышал, как он говорил публике:

– Это просто потрясающе! Пойдите посмотрите.

Я не обманулся в психологии толпы. Те, которых уже вышвырнули, нам делали грандиозную рекламу. Через мускулистые руки Местека за полтора часа прошло несколько сот взрослых мужчин. Некоторые давали себя выбросить даже по два, по три раза, а потом снова возвращались в балаган и опять попадали в мускулистые руки Местека. На всех лицах была радость, довольство. Я заметил, как многие приводили своих знакомых, от всего сердца им желая, чтобы они тоже испытали на собственной шкуре «грандиозный сюрприз» (Ярослав Гашек, 1920 год)

Удивительно: но люди, пролетев через балаган мистера Барнума за свои шестьдесят-семьдесят лет (то есть с быстрой молнии), вместо того, чтобы выйти на ярмарочную площадь перед цирком, и во всю глотку гаркнуть «Народ! Не ходите туда: меня обманули, и вас надуют!», или хотя бы строго-настрого заказать собственным детям не только входить в цирк, но даже приближаться к ярмарочной площади, всё охотнее принимают на себя роль зазывал мистера Барнума. Пройдя земную жизнь уже не только до половины, как сеньоре Данте, а значительно дальше, человек эпохи Рагнарёка со странным упорством продолжает убеждать и себя, и окружающих в том, что только в цирке уродов и можно получить самые запоминающиеся впечатления и самые необходимые знания. Те, кто вместе с ним уже вылетели с обратной стороны балагана, или ещё продолжают пялиться на арену, оказываются перед непростым выбором: либо подпевать, либо честно надеть ослиные уши и помолиться прямо в них лицом на восток, в надежде на вразумление если не для себя, то хотя бы хотя бы для всех стоящих в очереди в кассу. Сомнение, однако, длится недолго: в кармане жужжит смартфон, на ум приходит невыплаченный кредит и два полуприкрытых уголовных дела, на всякий случай подготовленных для адепта на входе в цирк, за рукав тянет молодящаяся жена, чьи ботоксные скулы и следы солярия наводят на мысль о порохе в пороховницах, в спину дышат раздолбаи-дети, по дороге из клуба расколотившие иномарку об дурака-пенсионера, у колен гурьбою толпятся внуки, не вынимая глаз из одиннадцатого айфона, – всё, решение принято, адепт принимает входящий звонок и торопливо говорит в трубу «Да, братан, давай, подтягивайся: тут всё путём, я тебе и очередь занял…» У тех же, кто ещё стоит в кассу, или только вошёл в зал и уставился на сверкающую павлиньими перьями задницу укротительницы тигров, выбора практически не остаётся: они проведут в этом балагане ближайшие сорок-пятьдесят лет, а потом их либо выбросят с заднего хода по окончании представления, либо – что гораздо чаще случается – просто вынесут с этого же хода ногами вперёд, потихоньку, и в паузе, пока выступают клоуны, чтобы не слишком отвлекать остальную публику.