Текст бизнес-книги "Влияние хозяйственных реформ в России и КНР на экономическую мысль Запада. Учебное пособие"

Автор книги: Ю. Ольсевич

Раздел: Экономика, Бизнес-книги

Основной сдвиг, который произошел в мышлении большинства экономистов стран Запада в 1970–80-е годы, – переход с кейнсианских на монетаристские позиции в понимании рынка и пересмотр взглядов на роль государства в экономике.

Джон Мейнард Кейнс и его последователи считали рынок неустойчивой системой, влекущей экономику к состоянию хронической депрессии. В опубликованной в 1936 г. книге «Общая теория занятости, процента и денег» Кейнс объяснял этот порок рынка перманентным «недостатком эффективного спроса»: «предпочтение ликвидности» заставляет людей откладывать часть своих денежных доходов «в кубышки» вместо того, чтобы тратить на приобретение товаров и услуг. В дополнение к этому выдающийся американский кейнсианец Элвин Хансен в книге «Экономические циклы и национальный доход» (1951) показал, что и те сбережения, которые вложены в банки, не используются в достаточной мере, поскольку возможности инвестирования весьма ограничены (слабым ростом населения, медленным техническим прогрессом и отсутствием новых источников сырья).

Характеристики рыночного механизма, содержащиеся в кейнсианской теории, в общем соответствовали реалиям экономики США и стран Западной Европы в 1920-х и особенно в 1930-х годах, когда развернулась хроническая депрессия. Для этого периода характерны глубокое неравенство в распределении доходов и концентрация национального богатства в руках немногих. В таких условиях рынок не может обеспечить устойчивого роста платежеспособного спроса высокой занятости накопления человеческого капитала Неполная занятость ресурсов толкала цены и зарплату вниз и чтобы этому воспрепятствовать крупные фирмы и профсоюзы стремились к их монопольному регулированию.

Неравенство, недостаток спроса и монополизм и образовали порочный круг хронической депрессии. Чтобы выйти из этого круга, по мнению кейнсианцев, необходимо было систематическое государственное вмешательство, направленное на обеспечение эффективного спроса и поддержание инвестиционного процесса.

Эффективность антикризисной политики администрации Ф. Рузвельта в 1930-е годы, а особенно мер государственного воздействия на экономику в США, Западной Европе и Японии в 1950–60-е годы, в общем подтвердила правильность кейнсианского подхода. В арсенале этих мер были умеренная инфляция для поощрения расходов, понижение процента – для сдерживания сбережений и стимулирования инвестиций (как производственных, так и потребительских) финансирование региональных, международных и научно-технических проектов и программ регулирование занятости и доходов, развитие системы социального страхования и др.

Благодаря этим мерам, компенсировавшим исходную неустойчивость рыночного механизма и ускорившим технический прогресс, на Западе после Второй мировой войны начался беспрецедентный экономический рост, который продолжался почти без перерыва четверть века – до начала 1970-х годов.

Казалось бы, этот рост должен был обеспечить триумф кейнсианства, но история часто неблагодарна к своим творцам; все вышло наоборот. Дело в том, что в ходе послевоенного развития совершился тихий, но кардинальный переворот в институциональных основах рыночного механизма. У ряда американских авторов этот переворот получил название «тройственная революция». Это, конечно, была не только американская революция, она – с некоторым лагом – распространилась на все индустриально развитые страны Запада.

Во-первых, нобелевский лауреат Саймон Кузнец показал, что произошла революция в доходах: национальный доход стал распределяться гораздо более равномерно между различными слоями населения, причем его преобладающая часть (60–70 %) стала приходиться на долю «среднего класса», включающего 40–50 % населения.

Во-вторых, было отмечено широкое рассредоточение, «рассеивание» собственности. Это выразилось в том, что преобладающая часть воспроизводимого национального богатства переместилась из формы крупных промышленных предприятий в форму недвижимости (мелкие фирмы в производстве и услугах, жилье) и предметов длительного пользования «среднего класса»; десятки миллионов представителей этого класса стали держателями акций и облигаций крупных корпораций вкладчиками банков.

В-третьих, известные американские ученые А, Берли, Б. Минз, Дж. К. Гэлбрейт показали, что в условиях усложнения производства и технологий произошла «революция управляющих», означающая, что в крупных корпорациях принятие решений перешло от собственников к многочисленным специалистам–менеджерам, инженерам, ученым – на всех уровнях управленческой иерархии (которую Гэлбрейт назвал «техноструктурой).

Перемещение центра тяжести в экономике от крупного капитала к «среднему классу», обладающему образованием, квалификацией, накоплениями, воспринималось кейнсианцами и институционалистами как ослабление частнособственнических начал и усиление потребности общества в государственном регулировании. Гэлбрейт выдвинул в качестве близкой перспективы «новое индустриальное общество», где руководящая роль будет принадлежать университетам («профессорскому сословию»), а исполнителями будет «техноструктура» корпораций, где государственный план заменит хиреющий рынок. Нобелевские лауреаты голландец Я. Тинберген и норвежец Р. Фриш выступили с концепцией «конвергенции» капитализма и социализма.

Тенденция к «огосударствлению» капитализма и его частичной «социализации» была в 1950–60-е годы очевидной, она лежала на поверхности явлений. Однако в глубине хозяйства набирала силу противоположная тенденция, которая, подобно слону в зоопарке, в глаза не бросалась и замечена была вначале только немногими, В числе этих немногих следует назвать прежде всего англо-австралийского экономиста Колина Кларка и французского – Жана Фурастье.

Если авторы концепции «тройственной революции» указали на принципиальные сдвиги в сфере распределительных отношений и в сфере управления, то Кларк и Фурастье в своих работах 1940–50-х годов сконцентрировали внимание на долговременном сдвиге в составе потребностей и в отраслевой структуре производства и занятости в пользу сферы услуг и мелкого предпринимательства за счет доли промышленности и крупных корпораций, Фурастье назвал этот сдвиг «великой надеждой XX в.» надеждой на возрождение конкурентного рынка как основы демократии.

Проблему следует поставить еще шире и указать, что в послевоенные десятилетия завершился переход хозяйства на принципиально новую индустриальную базу – базу инфраиндустрии. Еще К. Кларк отметил, что комбинация автомобиля с телефоном создала качественно новые условия для предпринимательства. Инфраиндустрия (общедоступная сеть электро-, газо, нефте-, водоснабжения канализации транспорта, связи и информации) стирает различия в эффективности между мелким и крупным бизнесом во многих сферах а особенно в услугах техническом новаторстве мелкосерийном производстве.

Теперь мы имеем необходимые точки опоры, чтобы обрисовать ту генеральную тенденцию послевоенной трансформации рынка, которая развивалась «подспудно» параллельно с процессами огосударствления и социализации (и в значительной степени благодаря им и в конечном счете оказалась преобладающей. Это тенденция к формированию устойчивого, саморегулируемого и саморазвивающегося конкурентного рынка.

Исходный пункт этой картины – государственная политика поддержания платежеспособного спроса, высокого уровня занятости и доходов, устойчивого роста. Особое значение имеют государственная поддержка развития инфрасистем, образования и научно-технические программы. В ходе роста эффективности и объемов производства средний класс превращается в решающую силу экономики, он предъявляет растущий спрос на жилье, услуги, технически сложные предметы длительного пользования и этим стимулирует техническую революцию и мелкое предпринимательство т. е. расширение собственного поля деятельности. По мере накопления в руках среднего класса богатства рыночный спрос на товары и услуги все больше зависит не только от текущих доходов но и от размеров и структуры этого богатства.

В таких условиях рынок в принципе становится устойчивым, самодостаточным механизмом, несмотря на его всем известные «провалы». Как давно выяснила западная теория, рынок – это организм, от рождения страдающий дефицитом информированности, монополизмом, экстерналиями и другими существенными, но не смертельными изъянами.

Кейнс писал не об этих частных пороках, а о смертельной болезни – склонности рынка к самоудушению из-за хронического недостатка спроса. Так вот, от этой болезни рынок в 1950–60-е годы избавился. Если рынок в 1930-е годы можно было сравнить с калекой на костылях, то в 1960-е годы – со спортсменом, который бегает быстро, хотя и хром от рождения.

Если мы проследим этапы эволюции рынка в Новой истории, как это сделал известный французский исследователь Ф. Бродель, то увидим, что рынок был равновесной системой, когда он базировался на мелкой собственности. Рынок превратился в динамичную, но неустойчивую систему, когда его основой стал раскол общества на крупную буржуазию и пролетариат; его начали сотрясать крутые подъемы и кризисы и он неоднократно погружался в длительные депрессии (с кульминацией в виде мирового кризиса 1929–1933 гг.). Одновременно динамичной и равновесной системой рынок стал только тогда когда регулируемый государством рост в 1950–60-е годы привел к созданию новой институциональной базы рынка в виде обширного «среднего класса» с его мощным «человеческим капиталом», высокими доходами значительными накоплениями и неограниченными потребностями в технически сложных товарах и высококачественных услугах.

Но нужно ли такому рынку государственное регулирование? Этот вопрос со всей остротой встал во второй половине 1970-х годов, и мы к нему еще вернемся. А теперь обратимся к тем трансформациям, которые происходили в экономике СССР и Китая в 1950–70-е годы.

В странах госсоциализма в послевоенные десятилетия также происходили значительные институциональные изменения. В условиях быстрого промышленного роста резко увеличилась доля городского населения за счет сельского, повысились образовательный уровень и информированность людей, значительно расширились потребности. Сформировался многомиллионный класс «социалистической интеллигенции», чей потенциал был лишь частично востребован «плановой системой», чьи потребности намного превосходили доходы не достигавшие даже уровня доходов среднего рабочего.

Основной сдвиг в экономическом мышлении в этих странах состоял в постепенном осознании двух фактов: во-первых, что эффективное хозяйство возможно развивать только на основе сильных материальных стимулов (включая свободу потребительского выбора), а не на основе «сознательности» одних и принуждения к труду других; во-вторых что эффективность предполагает быстрый технический прогресс который зависит не только от наличия материальных стимулов но и от возможности свободного выбора предприятиями ресурсов технологий и продуктов.

Совместимы ли сильные материальные стимулы и свобода выбора товаров, ресурсов, технологий с директивно-плановым хозяйством? (Вопрос об их совместимости с государственной собственностью на средства производства встал в практической плоскости значительно позже.)

Длительные теоретические дискуссии, которые велись по этим проблемам в предвоенные и послевоенные десятилетия как на Западе, так и на Востоке, не привели к однозначному выводу. Тем более важен опыт стран госсоциализма, где эту проблему пытались решить на практике. Неоднократные попытки реформ обнаружили несовместимость директивного плана, с одной стороны, и сильных материальных стимулов, свободы выбора – с другой; хозяйственные руководители и экономисты на практике все более убеждались в необходимости для реализации последних перехода к рынку и трансформации планирования из директивного в индикативное.

Однако за директивным планом стояли глубоко укоренившиеся властные институты госсоциализма – аппарат компартий и советов, ВПК, репрессивные органы, хозбюрократия. Этот «государственный истэблишмент» (по Р. Кэмпбеллу) рассматривал директивный план не только как метод хозяйственного управления, но и как один из трех взаимосвязанных инструментов своего политического господства (наряду с марксистской идеологией и механизмом принуждения).

Разумеется, директивное планирование могло быть инструментом политического господства только до тех пор, пока оно было способно выполнять полезную хозяйственную функцию.

Директивное планирование помогло за пять лет (1946–1950) восстановить разрушенную войной экономику СССР при сохранении его колоссальной военной мощи и установлении господствующего влияния в Центральной и Восточной Европе и в Юго-Восточной Азии. Однако сталинский вариант госсоциализма – режим сверхнапряжения и репрессий уже в начале 1950-х годов вступил в полосу коллапса, о чем говорили мятежи в ГУЛАГе, острейший продовольственный кризис, «бегство» Югославии, разногласия в правящей верхушке партии.

После смерти Сталина (1953) Хрущев поэтапно развернул антибюрократическую трансформацию госсоциализма по четырем направлениям; резко ограничил власть репрессивного аппарата и ликвидировал ГУЛАГ; децентрализовал управление хозяйством, создав совнархозы и упразднив отраслевые министерства; реорганизовал партаппарат в центре и на местах, превратив его в органы управления промышленностью и сельским хозяйством; усилил материальное стимулирование в колхозах и совхозах (урезав при этом личные хозяйства работников). Перед Госпланом в качестве центральной была поставлена задача обеспечить сбалансированный рост (вместо преимущественного роста производства средств производства как это было раньше).

Эти изменения, проводимые под лозунгом ускоренного перехода к высшей фазе коммунизма, частично подорвали бюрократический централизм и дали ощутимый стимул росту экономики, особенно в сельском хозяйстве и жилищном строительстве. Однако сочетание директивного планирования с «тотальным» контролем партаппарата над экономикой оказалось не в состоянии решить кардинальных проблем – требуемого повышения эффективности и доходов населения.

Восстание в Будапеште в 1956 г. и мятеж рабочих в Новочеркасске в 1961 г. подтолкнули консолидацию партбюрократии против Н. С. Хрущева. Со своей стороны, к новому раунду антибюрократической встряски готовился и Хрущев (о чем свидетельствовала не только подготовка новой Конституции, но и, в частности, полупубличное чтение в 1963 г. на его сочинской даче сокрушительной сатиры Твардовского «Василий Теркин на том свете», направленной прежде всего против партаппарата и КГБ и сразу же опубликованной в официозных «Известиях»).

До этого Хрущев трижды вступал в решающие схватки с верхушкой бюрократии – в 1954, 1957 и 1961 гг. и трижды выходил победителем. Но осенью 1964 г. он был свергнут сплоченной хунтой партбюрократов и генералов во главе с Л. И. Брежневым. Последовала ликвидация совнархозов и реставрация отраслевой министерской и территориальной партаппаратной системы управления, а частично и функций репрессивных органов. Однако сдвиг, который был осуществлен Хрущевым еще в 1950-е годы – перемещение центра экономической власти из Совета министров в аппарат ЦК КПСС был сохранен.

Провал реформ Хрущева показал, что госсоциализм и власть бюрократии неотделимы друг от друга, и в этом отношении правы оказались либеральные критики социализма – Л. Мизес и Ф. Хайек. Вместе с тем реформы Хрущева расшатали и частично подорвали бюрократическую систему, они содействовали тому неформальному процессу переоценки ценностей, сдвигу в приоритетах, который происходил в массовом сознании со времени окончания Второй мировой войны. Возврата к жесткой централизации уже быть не могло, и сама бюрократия искала новые формы и методы управления экономикой, в ней обнаружился раскол.

В бюрократизированном обществе раскол в правящей элите проявляется в столкновении интересов и позиций ведомств и их «блоков». В СССР это было различие позиций партгосаппарата, ВПК, карательных структур, верхушки хозяйственного управления, аграрного «лобби», наиболее мощных региональных элит. Благодаря этим различиям и могли в условиях тотальной цензуры существовать и развиваться взаимоисключающие теоретические концепции.

Уже в условиях реформы Хрущева проявился кризис официальной «политэкономии социализма», ее раскол на противоборствующие течения. Потенциальная возможность такого кризиса заключалась в противоречивой природе самой экономической системы госсоциализма. Эту систему нельзя сводить к «вертикальным» командным связям, которые составляли лишь верхнюю часть пирамиды; основанием же служили товарно-денежные связи между предприятиями, между ними и населением. Разумеется, эти «горизонтальные» связи регулировались (и деформировались) плановыми заданиями, ценами и другими нормативами, устанавливаемыми «сверху». Однако нельзя забывать, что и само планирование было весьма жестко ограничено теми параметрами, которые диктовались условиями «горизонтального» оборота товаров и услуг; издержками, технологией, отраслевыми и территориальными пропорциями и др. Централизованное давление на предприятия с целью понизить издержки, капиталоемкость, повысить качество продукции было малоэффективным. Фактически центральные органы при составлении плана были «свободны» принимать решения лишь в отношении инвестиционного фонда да и то за вычетом средств необходимых для возмещения износа оборудования и увеличения запасов. Не случайно уже сразу после создания основ экономики госсоциализма в конце 1930-х годов сами «вожди» заговорили о действии в ней «объективных законов» и что особенно интересно «закона стоимости».

В 1960-е годы в рамках «политэкономии социализма» сформировались враждующие позиции – «антитоварников» и «товарников». Первые, полагая, что социализм несовместим с рынком, а товарно-денежный обмен лишь расшатывает социализм и препятствует переходу к высшей фазе – коммунизму, выступали за постепенное свертывание этого обмена (как это и намечал Сталин в 1951 г. в работе «Экономические проблемы социализма в СССР»), Вторые же считали социализм формой товарного производства и выступали за длительную фазу сосуществования директивного плана и рынка. Существовала и третья компромиссная и весьма расплывчатая позиция согласно которой социалистическое производство товарным не является но имеется «товарное производство при социализме». Иначе говоря товарное производство допускается на определенных этапах и в определенных сферах социалистической экономики.

Необходимо сказать и о концепциях рыночного социализма, получивших в этот период некоторое распространение в СССР и также свидетельствовавших о кризисе официальной теории. Один вариант этой концепции, явно отражавший опыт Югославии в этой сфере, а также частично опыт реформ Я. Кадара в Венгрии, допускал мелкую частную собственность и собственность трудовых коллективов на предприятия, рыночную конкуренцию, замену директивного плана индикативным. (Некое подобие этого варианта явилось «победителем на час» в СССР в 1987–1990 гг.)

Другой вариант явно был инспирирован неоклассическими экономико-математическими работами Э. Бароне и В. Парето по теоретическому моделированию централизованной экономики. Согласно концепции «оптимального плана» директивное планирование сохраняется, но оно должно базироваться на ценах и других параметрах, математически вычисленных по правилам, приближенным к тем, которые действуют на свободном, конкурентном рынке. Тем самым «физический» рынок заменяется «кибернетическим» а предприятия ставятся в условия «виртуальной конкуренции» но с реальными финансовыми последствиями.

Интересно отметить два обстоятельства. Во-первых, исследования по оптимальному планированию в СССР и на Западе рассматривались как весьма прогрессивные, однако политэкономически они были близки позициям «антитоварников», поскольку не затрагивали ни директивности плана, ни государственной собственности на предприятия. Во-вторых, именно эти исследования были частично использованы для совершенствования методологии директивного планирования и системы централизованного снабжения в 1970–80-х годах.

В начале 1960-х годов не только большинство экономистов СССР и Восточной Европы, но и все возраставшее число хозяйственных руководителей были склонны считать, что социалистическому производству следует придать, наконец, товарный характер. Что это означало на практике?

Реформу премьера Н. Косыгина, начатую с 1965 г., можно охарактеризовать как попытку, направленную в конечном счете на соединение директивного плана с рыночным механизмом. Эта реформа делила продукцию промышленных предприятий на две части: одна часть подчинялась директивному госзаказу и реализовалась адресно по плановым ценам; другая часть продукции выпускалась и продавалась на основе договоров, свободно заключаемых между поставщиками и заказчиками. Предприятия получили право свободно продавать другим предприятиям (но не физическим лицам) излишние запасы и оборудование. Основным показателем результатов работы предприятия становилась прибыль (вместо объема выпуска, как было раньше).

За счет прибыли формировались фонды предприятия: фонд развития производства, фонд социального развития и фонд материального поощрения. В результате на поэтапно реформируемых группах предприятий ускорилась модернизация, развернулось строительство жилья, детских садов, спорткомплексов, поликлиник и других социальных объектов, существенно возросла зарплата Это были явные шаги от государственного социализма к рыночному социализму. Впервые в СССР предприятия были признаны самостоятельными субъектами со своими экономическими интересами.

При этом сохранялся общий обязательный план выпуска, под который по твердым (как правило, заниженным) ценам выделялись «фондируемые» ресурсы – металл, топливо, электроэнергия и т. д. Поэтому сразу же возникли конфликты между, с одной стороны, предприятиями, заинтересованными в использовании возможно большей части этих ресурсов для производства прибыльной «договорной» продукции, и, с другой стороны, Госпланом и министерствами, стремившимися максимально расширить рамки госзаказа. В свою очередь, Минфин за которым стоял ненасытный ВПК успешно боролся за конфискацию «чрезмерной» прибыли предприятий а министры и вся верхушка бюрократии не скрывали зависти к высокой зарплате их директоров. По мере продвижения реформы ситуация вокруг нее и лично Косыгина не сглаживалась а накалялась даже в Политбюро ЦК раздавались голоса что «реформа нам не нужна».

Реформа в СССР стимулировала еще более радикальную рыночную реформу в Чехословакии (связанную с именем экономиста Ота Шика). За ней последовала «бархатная революция» 1968 г. в Праге, провозгласившая целью построение «социализма с человеческим лицом», подавленная войсками Варшавского договора. И снова напуганная бюрократия СССР реформу в стране постепенно и скрытно свернула, вернувшись, по существу к «одноколейной» системе директивного плана, означавшей полное «огосударствление» экономики. Темпы роста и эффективность хозяйства повысившиеся в годы реформы (1966–1970) затем стали снижаться.

В 1970-х годах наступил печально знаменитый «брежневский застой», прикрываемый бурной бюрократической деятельностью по «совершенствованию системы планового управления и материального стимулирования». По существу же «застой» означал разложение госсоциализма изнутри, поскольку неформальные институты общества (т. е. фактические ценности и нормы поведения населения) все больше расходились с формальными институтами (официально провозглашаемыми принципами и нормами). Результатом было падение трудовой морали, систематическое невыполнение планов, эрозия качества продукции, искажение информации, непотизм, коррупция, массовые хищения, распространение теневой экономики и т. п. Отметим одну деталь картины, которая в дальнейшем – во второй половине 1980-х годов – сыграла роковую роль в судьбе госсоциализма: мы имеем в виду алкоголизм, охвативший не только «широкие слои трудящихся», но и правящую бюрократию благодаря чему «застойная эпоха» именовалась в народе «застольной».

В КНР кризис госсоциализма развивался в иных формах. После окончания гражданской войны в 1949 г. восстановление и развитие хозяйства шли вначале по сталинской модели жесткого директивного планирования, индустриализации и коллективизации, которая вскоре обнаружила свою низкую эффективность. Партийно-государственное руководство в своем большинстве после 1953 г, склонялось к усилению роли материальных стимулов и рыночных начал (полагая очевидно, что условия КНР в тот период позволяли использовать успешный опыт российского нэпа 1920-х годов). Однако наблюдая что реальная власть при этом переходит к быстро растущей «прохрущевской» бюрократии Мао Цзедун и его военно-революционное националистическое окружение провозгласили с 1958 г политику «большого скачка» с целью перехватить инициативу и управлять хозяйством как огромной «трудовой армией», опираясь на пропаганду и принуждение.

Сокрушительный провал «большого скачка» и фактическое отстранение от власти не убавили у Мао и его сторонников стремления свергнуть «тех, кто идет по капиталистическому пути», т. е. правящую партийно-государственную и хозяйственную бюрократию. Выждав время и накопив силы, опираясь на армейскую верхушку и учащуюся молодежь, Мао Цзедун со второй половины 1960-х годов (т. е. как раз в годы косыгинской реформы в СССР) развертывает кровавую «культурную революцию» основной лозунг которой «огонь по штабам!», т. е. по аппарату управления по бюрократии. Основная направленность «революции» – та же что и в политики «большого скачка» возврат к чисто командной экономике «военного коммунизма». Как и в годы «большого скачка», главным аргументом служила подготовка к войне с «мировым империализмом».

Таким образом, если в СССР кризис полувоенной сталинской модели госсоциализма с начала 1950-х годов нашел выражение в усилиях по внедрению в нее элементов политической терпимости и рынка, то в КНР кризис госсоциализма приобрел форму конвульсивной и разрушительной борьбы «советской» модели госсоциализма с китайской разновидностью «военного коммунизма». В итоге госсоциализм был разрушен маоистами, а созданный ими военизированный строй рухнул под бременем порожденных им разорения и нищеты – со смертью «великого кормчего» в 1976 г.

Из заключения вышли десятки тысяч бывших руководителей, обвиненных Мао в том, что они «шли по капиталистическому пути», в их числе Дэн Сяопин. В ходе жестокой «культурной революции» большинство китайских руководителей прошли через хунвейбиновские и армейские «лагеря перевоспитания», где на всю жизнь получили прививку против «вождизма», милитаризма, централизма, идеологизации и других «революционных болезней» и укрепились в необходимости гибкого, прагматического реформаторства. Дэн Сяопин и его сторонники, отстранив от власти маоистскую «банду четырех» начали с 1978 г. постепенные грандиозные по размаху рыночно-капиталистические реформы.

Как видно, Сталин и Мао Цзедун были не так далеки от истины и не слишком лукавили, когда обвиняли своих соратников по партии, призывавших использовать материальные стимулы и рыночные отношения, в уступках капитализму. Сталина и Мао следует обвинять в теоретическом примитивизме и в кровожадности, однако они хорошо изучили человеческую психологию, этим всю жизнь и занимались. И они с основанием полагали, что нормальное поведение человека (в отличие, скажем, от поведения в популяциях муравьев, пчел, сельди) несовместимо с любым казарменным строем общества. Чтобы сделать его совместимым с таким строем, сознание людей необходимо «зомбировать» военно-революционной, т. е. экстремальной психологией В этой экстремальности – обреченность тотального огосударствления.

Негативное отношение к тоталитарным и авторитарным режимам не мешало западным экономистам и политикам внимательно следить за ходом развития государственной экономики в странах госсоциализма. Длительное понижение эффективности и темпов роста в СССР в 1970-е годы, коллапс экономики КНР серьезно подорвали международную репутацию методов централизованного управления хозяйством (которая сохранялась в социал-демократических и левых кругах) и послужили хотя и косвенным, но весьма веским дополнительным аргументом в пользу пересмотра как теоретических, так и практических взглядов на экономическую роль государства. Социал-демократия придерживалась принципа «демократический контроль общества над государством и контроль государства над экономикой» (Р. Ловенталь), который и стал объектом критики.