Текст бизнес-книги "Психология и физиология. Союз или конфронтация? Исторические очерки"

Автор книги: Евгений Ильин

Раздел: Управление и подбор персонала, Бизнес-книги

В течение XVII и XVIII вв. было затрачено немало усилий на то, чтобы преодолеть эту метафизическую дихотомию [т. е. деление движений на непроизвольные и произвольные. – Е. И.]. Так, например, Бургаве, которого Анохин называет первым, кто сломал «догматические границы между «произвольными» и «непроизвольными нервными актами» (1945, с. 40), попытался преодолеть это противопоставление посредством введения генетического аспекта. Он впервые указал на то, что двигательный акт требует вначале максимума внимания и «произвольности», но в дальнейшем совершается автоматически, без всякого участия сознания. Уитт (Whitt, 1763) в свою очередь старался смягчить указанную противоположность, вводя наряду с понятиями «произвольных» (voluntary) и «непроизвольных» (involuntary) движений еще понятия «смешанных» (mix) движений, которые относятся в принципе к компетенции воли, но, тем не менее, протекают в обычных условиях без ее участия.

[Толлингерова, 1961, с. 237].

И. П. Павлов (1951), верный своему принципу изучения поведения и своей терминологии, считал произвольные движения по механизму их вызова (инициации) условно-рефлекторными, подчиняющимися всем законам высшей нервной деятельности. Однако в схеме произвольных движений животных, которая предложена И. П. Павловым, произвольные движения являются обратной реакцией со стороны животного при возбуждении системы пищевой центр – двигательный центр. Сначала по условиям эксперимента движение вызывало возбуждение пищевого центра и слюноотделение, а затем, при упрочении связи между центрами, возбуждение пищевого центра стало вызывать возбуждение двигательного центра и движения лапой.

И. П. Павлов исходил из того, что «раздражению определенных кинестезических клеток в коре отвечает определенное движение, как и обратно: пассивное воспроизведение определенного движения посылает в свою очередь импульсы в кинестезические клетки коры, раздражение которых активно воспроизводит это движение. Доказывается это так. Первая половина приведенного положения есть давний постоянный физиологический факт, когда при раздражении слабым электрическим током, или механически, либо химически, определенных пунктов поверхности двигательной области коры больших полушарий получаются строго определенные скелетные движения. Факт второй половины положения обнаруживается в обыкновеннейшем случае дрессировки домашних животных, например собаки. Собаке поднимают лапу, при этом говорят “дай лапу” или просто “лапу” и затем дают кусок еды. После немногих повторений этой процедуры собака сама подает лапу при этих словах; или же подает лапу и без слов, когда имеет аппетит, т. е. находится в пищевом возбуждении» [1951, с. 444].

И. П. Павлов пишет: «Ясно… что кинестезическая клетка, раздражаемая определенным пассивным движением, производит то же движение, когда раздражается не с периферии, а центрально…» [1951, с. 446]. Известно, что двигательная зона коры включает в себя две центральные извилины – переднюю и заднюю. Нервные клетки передней центральной извилины запускают движение, а нервные клетки задней центральной извилины анализируют проприорецептивные сигналы, приходящие с мышц. Для Павлова вопрос, каким образом раздражение кинестетических клеток вызывает движение, оставался не ясным. Так, он писал: «В этом физиологическом представлении о произвольных движениях остается нерешенным один вопрос о связи в коре кинестезических клеток с соответствующими двигательными клетками, от которых начинаются пирамидальные эфферентные пути. Есть ли эта связь прирожденная или она приобретается, вырабатывается в течение внеутробного существования? Вероятнее второе» [1951, с. 446].

Это сомнение, однако, не помешало ему сделать заключение, что «…кинестезические клетки коры могут быть связаны, и действительно, связываются, со всеми клетками коры, представительницами как всех внешних влияний, так и всевозможных внутренних процессов организма. Это и есть физиологическое основание для так называемой произвольности движений, т. е. обусловленностью их суммарной деятельностью коры» [1951, с. 446]. С этой точки зрения возбуждение любого анализатора, имеющего временную связь с двигательной зоной коры, вызовет спонтанное движение животного.

Именно такие спонтанные условнорефлекторные движения лап собаки И. П. Павлов принимал за произвольные (спонтанное слюноотделение у одной из подопытных собак Павлов тоже называл произвольным [1951, с. 220], из чего можно заключить, что произвольное и спонтанное для него были синонимичными словами).

Но если в случае образования пищевого рефлекса появление слюноотделения в ответ на движение лапой имеет целесообразность (движение лапой является сигналом о скором появлении пищи, в результате чего появляется подготовленность к ее принятию – слюноотделение), то увидеть целесообразность движений лапой после возбуждения пищевого центра трудно. Движения животного в экспериментах Н. И. Красногорского, на которые ссылается И. П. Павлов, спонтанны и ни на что не направлены. Они лишены биологического смысла. А с точки зрения Н. А. Рожанского (1957), произвольные движения должны обладать этим смыслом, биологической направленностью.

Сказанное можно отнести и к эксперименту Г. И. Широковой (1956), которая случайные, спонтанные движения собаки между условными сигналами превращала в закономерные (но ни на что не направленные) и на основании этого называла их произвольными. Но спонтанность – это не произвольность, не преднамеренность и не сознательность акта.

Можно, конечно, считать, что эта связь пищевого и двигательного центров является прообразом того, что в естественных условиях животное при возбуждении пищевого центра вследствие голода будет осуществлять двигательную поисковую активность. Однако между такой активностью и спонтанным движением лапой дистанция большая. Вероятно, не случайно сам И. П. Павлов говорил о «так называемых произвольных движениях».

Животное управляется своими органами, человек управляет своими органами и господствует над ними.

(И. Гете).

В то же время эксперименты павловской физиологической школы показали, что «кинестетические клетки коры могут быть связаны (и действительно связаны) со всеми клетками коры, представительницами как всех внешних влияний, так и всевозможных внутренних процессов организма. Это и есть, – считал И. П. Павлов, – физиологическое основание для так называемых произвольных движений, т. е. обусловленность их суммарной деятельностью коры» (1951, с. 446). Данное положение действительно нашло подтверждение в отношении произвольных движений человека. Они представляют собою сложно афферентированные движения, связанные с сигналами, идущими от различных анализаторов, среди которых базовым является кинестетический анализатор. Кинестетические клетки коры, как и предполагал И. П. Павлов, образуют условную связь с двигательными клетками коры, от которых начинаются пирамидальные эфферентные пути, и таким образом обеспечивают системную регуляцию мозгом произвольных движений.

Несмотря на эти важные положения, в целом работы школы И. П. Павлова, проведенные на животных, не затрагивали существа произвольности и волевого регулирования поведения, тем более что у человека управление своим поведением намного сложнее и касается не только произвольных движений, но и познавательных процессов – внимания, восприятия, памяти, мышления, воображения.

Что касается так называемых произвольных, волевых движений, то и здесь есть у нас некоторый материал. Мы, в согласии с некоторыми ранними исследователями, показали, что двигательная область коры есть прежде всего рецепторная, такая же, как и остальные области: зрительная, слуховая и другие, так как из пассивных движений животного, т. е. из кинестезических раздражений этой области, мы могли сделать такие же условные раздражители, как и из всех внешних раздражений. Затем обыденный факт, воспроизведенный нами и в лаборатории, – это образование временной связи из всяких внешних раздражений с пассивными движениями и получение таким образом на известные сигналы определенных активных движений животного. Но остается совершенно не выясненным, каким образом кинестезическое раздражение связано с соответствующим ему двигательным актом: безусловно или условно? Вне этого конечного пункта весь механизм волевого движения есть условный, ассоциационный процесс, подчиняющийся всем описанным законам высшей нервной деятельности.

[Павлов, 1951, с. 390].

Очевидно, что регуляция поведения животных, не говоря уже о человеке, даже на непроизвольном уровне является гораздо более сложной, чем полагал И. П. Павлов (см. представления Н. А. Бернштейна и П. К. Анохина о механизмах управления поведением). Что же тогда говорить о произвольном поведении!

Павлов отрицал наличие в коре головного мозга ассоциативных зон. Так, он писал: «Наши факты решительно противоречат учению об отдельных ассоциационных центрах и вообще о каком-то особом отделе полушарий с верховной нервной функцией» (Полн. собр. трудов. Т. IV. С. 310). В настоящее время доказано, что сознательность и преднамеренность действий связана с аналитической и синтетической работой ассоциативных лобных отделов больших полушарий по созданию программы двигательного действия, т. е. его обдумыванием и представлением.

О наличии продумывания при осуществлении движений пишет и сам И. П. Павлов: «Давно было замечено и научно доказано, что, раз вы думаете (выделено мною. – Е. И.) об определенном движении (т. е. имеете кинестезическое представление), вы его невольно, этого не замечая, производите» (там же, с. 446). Говоря об этом, И. П. Павлов имеет в виду так называемые идеомоторные акты, когда при мысленном представлении человеком движения изменяется тонус мышц в соответствии с программой представляемого движения. Отсюда известный фокус с вращением шарика на длинной веревочке в ту или другую сторону, когда человек держит его на вытянутой вперед руке и мысленно представляет себе это вращение. Распределение тонуса мышц в соответствии с программой двигательного действия происходит непроизвольно. Объяснение этому – наличие условнорефлекторной связи между зрительным и кинестезическим представлением движения, с одной стороны, и двигательными центрами – с другой стороны. Но ведь идеомоторный акт начинается с произвольного представления человека о том или ином действии, т. е. с психического акта! Так что здесь условнорефлекторный механизм участвует в произвольном акте, но не подменяет его целиком.

Участие условнорефлекторного механизма в произвольном поведении человека хорошо видно на примере динамического стереотипа, о котором говорил И. П. Павлов. Суть его в том, что последовательная выработка условных рефлексов на разные индифферентные прежде раздражители приводит к формированию условнорефлекторной цепочки ответных реакций, запуск которой начинается лишь с использованием первого условного раздражителя, а остальные условные сигналы становятся уже ненужными, так как сигналом для следующей условнорефлекторной реакции является окончание предыдущей. Этот механизм срабатывает и у человека, когда он формирует относительную сложную череду действий (например, при попадании к себе в квартиру: думая о чем-то другом, мы как бы механически, не задумываясь, достаем ключ из кармана, открываем им дверь, входя в коридор, протягиваем руку к выключателю и т. д.). Правда, здесь не исключена и пусковая роль получаемых через зрительный канал сенсорных сигналов о том, в каком месте мы находимся.

Игнорируя психику, бихевиористский подход нанес существенный урон и психологии, и физиологии. Важные открытия, сделанные в психофизиологии И. П. Павловым, остались незамеченные им, так как он сознательно отказывался принимать в расчет психику. Суть этих открытий заключается в экспериментальном доказательстве прямой связи психического образа, возникающего у животного при изменении внешней реальности, с физиологическим ответом его организма в форме двигательных и вегетативных реакций… В первую очередь в том, что психическое явление, актуализируясь в сознании, способно самим фактом своего появления вызвать физиологический ответ, в том числе ответное действие животного. Этот принципиально важный факт давно вроде бы был очевиден, но, тем не менее, впервые был столь отчетливо зафиксирован. Остался без внимания и факт образования связи между определенным чувственным образом и конкретным физиологическим ответом, а также возможность распространения этой связи на чувственные образы других объектов, которые в свою очередь связаны во внешней реальности с первым объектом.

[Поляков, 2004, с. 290].

Да и произвольные акты ходьбы, письма, чтения во многом базируются на использовании условнорефлекторного механизма динамического стереотипа.

Правда, позволяя с большой легкостью реагировать на предсказуемые стимулы, динамический стереотип создает трудности при приспособлении к новой среде.

Таким образом, произвольность не исключает использования непроизвольных механизмов управления, которые встраиваются в произвольные (психические) механизмы управления действиями. Однако в целом наши действия являются произвольными, т. е. преднамеренными и сознательно контролируемыми, не сводимыми к классическим условным рефлексам, как это понимал Павлов.

Узкие рамки выбранного Павловым метода изучения условных рефлексов не позволяли ему объективно изучать многие поведенческие реакции животных и человека. Поэтому Павлов вынужден был высказывать предположения о таких поведенческих рефлексах как о «рефлексе свободы», «рефлексе рабства», «рефлексе цели» и «рефлексе осторожности», используя при этом психологические и социальные понятия.

Рефлекс цели. «Анализ деятельности животных и людей приводит меня к заключению, что между рефлексами должен быть установлен особый рефлекс, рефлекс цели – стремление к обладанию определенным раздражающим предметом, понимая и обладание, и предмет в широком смысле слова» [1951, с. 197].

В качестве такого рефлекса Павлов приводит примеры из жизни человека. Он пишет, что человеческая жизнь состоит в преследовании всевозможных целей, причем обращает на себя внимание то, что не существует никакого постоянного соотношения между затрачиваемой энергией и важностью цели: сплошь и рядом на совершенно пустые цели тратится огромная энергия, и наоборот. Поэтому Павлов приходит к выводу, «что надо отделять самый акт стремления от смысла и ценности цели и что сущность дела заключается в самом стремлении, а цель – дело второстепенное» [1951, с. 197]. Из всех форм рефлекса цели Павлов как наиболее типичную и удобную для рассмотрения выделил коллекционерскую страсть. Генезис этого рефлекса-влечения Павлов видит в пищевом и ориентировочном рефлексах и проистекающем из них стремлении прикоснуться, взять, ощупать предмет, изучить его соответствующими органами чувств, положить в рот даже несъедобные предметы, если имеется сильный аппетит. «До чего сильно и непосредственно наше стремление прикоснуться к интересующему нас предмету, явствует хотя бы из тех барьеров, просьб и запрещений, к которым приходится прибегать, охраняя выставляемые на внимание даже культурной публики предметы. В результате ежедневной и неустанной работы этих хватательных рефлексов и многих других подобных должен был образоваться и закрепиться наследственностью, так сказать, общий, обобщенный хватательный рефлекс в отношении всякого предмета, раз остановившего на себе положительное внимание человека, – предмета, ставшего временным раздражителем человека» [1951, с. 199].

Характерной особенностью этого рефлекса является, по мнению Павлова, его периодичность возникновения, наподобие того, как периодично возникает потребность в пище. Периодичность этого рефлекса Павлов видит в том, что большие беспрерывные задачи и цели, как умственные, так и физические, все люди обыкновенно дробят на части, уроки, и это способствует сохранению энергии, облегчает окончательное достижение цели. Нетрудно заметить, что приведенный Павловым пример не имеет никакого отношения к периодичности возникновения потребностей и влечений.

С точки зрения Павлова, рефлекс цели имеет огромное жизненное значение, так как он есть основная форма жизненной энергии человека. «Жизнь только того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никогда не достижимой цели, или с одинаковым пылом переходит от одной цели к другой. Вся жизнь, все ее улучшения, вся ее культура делается рефлексом цели, делается только людьми, стремящимися к той или другой поставленной ими себе в жизни цели» [1951, с. 199].

Нельзя не заметить противоречия в заявлениях Павлова относительно этого рефлекса. Так, он пишет, что жизнь перестает привязывать к себе, как только она становится бесцельной. «Разве мы не читаем весьма часто в записках, оставляемых самоубийцами, что они прекращают жизнь потому, что она бесцельна. Конечно, цели человеческой жизни безграничны и неистощимы. Трагедия самоубийцы в том, что у него происходит чаще всего мимолетное, и только гораздо реже продолжительное, задерживание, торможение, как мы, физиологи, выражаемся, рефлекса цели. Рефлекс цели не есть нечто неподвижное, но, как и все в организме, колеблется и изменяется, смотря по условиям, то в сторону усиления и развития, то в сторону ослабления и почти совершенного искоренения» [1951, с. 200]. Но если рефлекс цели врожденный («закрепленный наследственностью»), то как он может исчезнуть? Примеры с коллекционированием, с несвоевременным кормлением ребенка и самоубийцами убеждает, что речь идет не о рефлексе цели как таковом, а о возникающих и исчезающих потребностях.

…Для полного, правильного, плодотворного проявления рефлекса цели требуется известное его напряжение. Англосакс, высшее воплощение этого рефлекса, хорошо знает это, и вот почему на вопрос: какое главное условие достижения цели? – он отвечает неожиданным, невероятным для русского глаза и уха образом: существование препятствий. Он как бы говорит: «пусть напрягается, в ответ на препятствия, мой рефлекс цели – и тогда-то я и достигну цели, как бы она ни была трудна для достижения». Интересно, что в ответе совсем игнорируется невозможность достижения цели. Как это далеко от нас, у которых «обстоятельства» все объясняют, все оправдывают, все примиряют! До какой степени у нас отсутствуют практические сведения относительно такого важнейшего фактора жизни, как рефлекс цели… Когда отрицательные черты русского характера: леность, непредприимчивость, равнодушное или даже неряшливое отношение ко всякой жизненной работе, навевают мрачное настроение, я говорю себе: нет, это не коренные наши черты, это – дрянной нанос, это проклятое наследие крепостного права. Оно сделало из барина тунеядца, освободив его, в счет чужого дарового труда, от практики естественных в нормальной жизни стремлений обеспечить насущный хлеб для себя и дорогих ему, завоевать свою жизненную позицию, оставив его рефлекс цели без работы на основных линиях жизни. Оно сделало из крепостного совершенно пассивное существо, без всякой жизненной перспективы, раз на пути его самых естественных стремлений вставало непреодолимое препятствие в виде всемогущих произвола и каприза барина и барыни. И мечтается мне дальше. Испорченный аппетит, подорванное питание можно поправить, восстановить тщательным уходом, специальной гигиеной. То же может и должно произойти с загнанным исторически на русской почве рефлексом цели. Если каждый из нас будет лелеять этот рефлекс в себе как драгоценнейшую часть своего существа, если родители и все учительство всех рангов сделает своей главной задачей укрепление и развитие этого рефлекса в опекаемой массе, если наши общественность и государственность откроют широкие возможности для практики этого рефлекса, то мы сделаемся тем, чем мы должны и можем быть, судя по многим эпизодам нашей исторической жизни и по некоторым взмахам нашей творческой силы.

[Павлов, 1951, с. 200–201].

Выдвижение Павловым представления о рефлексе цели М. Г. Ярошевский считает большой заслугой великого физиолога. Вот что он пишет по этому поводу: «В качестве рефлекса цели Павлов приводил пример с коллекционированием, которое в границах биологического детерминизма не могло быть объяснено. И мысль Павлова прорывает эти границы, проложенные понятиями об “уравновешивании со средой”, гомеостазе, адаптации… В качестве синонима акта стремления Павлов употребляет такие понятия, как затрачиваемая энергия, влечение, страсть. Все они входят в категорию мотивации. И хотя вновь введенный рефлекс назван рефлексом цели, его категориальный смысл в контексте павловского анализа однозначен. Под этим рефлексом неизменно подразумевается мотивационная энергия как особая, присущая организму величина, движущая сила его поведения, источник его активности… Вводя понятие о рефлексе цели, Павлов указывал на важность энергетического потенциала этой системы. Означало ли это, что он, отступая от аксиом рефлекторного учения, сбрасывал со счета внешние детерминанты? Ведь он решительно утверждал: “…не существует никакого постоянного соотношения между затрачиваемой энергией и важностью цели: сплошь и рядом на совершенно пустые цели тратится огромная энергия, и наоборот”.

Для биологического мира подобное соотношение между энергией и целью невозможно. Живые существа, тратящие огромную энергию на пустые цели, были бы истреблены естественным отбором. Иную ситуацию мы наблюдаем в обществе, а именно его в первую очередь имел в виду Павлов. Все приводимые им примеры относились к людям (самоубийцы, скупцы и т. п.), равно как и примеры “коллекционерства”; коллекционируют все: “удобства жизни (практики), хорошие законы (государственные люди), познания (образованные люди), научные открытия (ученые люди), добродетели (высокие люди) и т. д.”.

Распространяется ли, однако, на их поведение принцип детерминизма? Считать, что детерминация действий человека исчерпывается теми мотивационными факторами, благодаря которым образуются условные рефлексы у животных, значило бы отказать ему в активно-личностном начале. Для Павлова такое решение неприемлемо. Он выступает против того, чтобы ссылаться на “обстоятельства”, которые “все извиняют, все оправдывают, со всем примиряют”. Такая аргументация, подчеркивал он, присуща русскому человеку в условиях, когда у него рефлекс цели оказался “загнанным исторически”» [1996, с. 17–19].

По мнению М. Г. Ярошевского, в научном плане выделение Павловым рефлекса цели означало включение в детерминистскую схему анализа поведения принципа мотивационной активности. Только через полвека в американской психологии упрочилось понятие о «мотиве достижения» Д. Макклелланда, которое по своим признакам, считает Ярошевский, идентично павловскому рефлексу цели. Вряд ли это так.

Рефлекс свободы. Проводя эксперименты на собаках, И. П. Павлов заметил, что одна собака не выносила привязи, ограничение свободы передвижения. Он рассматривал это как резко выраженное проявление рефлекса свободы, который, по мнению ученого, является общим свойством, одним из важнейших прирожденных рефлексов. Не будь его, всякое малейшее препятствие, писал Павлов, совершенно прерывало бы течение жизни животного. Замечу, что стремление к преодолению препятствий Павлов использовал и при обосновании рефлекса цели. Где же истина?

«Очевидно, что вместе с рефлексом свободы существует также прирожденный рефлекс рабской покорности. Хорошо известный факт, что щенки и маленькие собачки часто падают перед большими собаками на спину. Это есть отдача себя на волю сильнейшего, аналог человеческого бросания на колени и падения ниц – рефлекс рабства, конечно, имеющий определенное жизненное оправдание. Нарочитая пассивная поза слабейшего, естественно, ведет к падению агрессивной реакции сильнейшего, тогда как, хотя бы и бессильное, сопротивление слабейшего только усиливает разрушительное возбуждение сильнейшего.

Как часто и многообразно рефлекс рабства проявляется на русской почве, и как полезно осознавать это! Приведем один литературный пример. В маленьком рассказе Куприна “Река жизни” описывается самоубийство студента, которого заела совесть из-за предательства товарищей в охранке. Из письма самоубийцы ясно, что студент сделался жертвой рефлекса рабства, унаследованного от матери-приживалки. Понимай он это хорошо, он, во-первых, справедливее бы судил себя, а во-вторых, мог бы систематическими мерами развить в себе успешное задерживание, подавление этого рефлекса» [1951, с. 222].

Представления Павлова об этих рефлексах подверглись критике еще при его жизни, когда учение об условных рефлексах и высшей нервной деятельности не превратилось еще в культовое. Их абсолютная недоказанность отмечалась В. М. Бехтеревым, который, например, писал: «“Рефлекс рабства” или “раболепия”, который у собаки выражается приниженной позой и повертыванием туловища на землю, что у человека аналогизируется будто бы коленопреклоненному положению, опять же, по И. Павлову, является актом прирожденным как у собаки, так и у человека. Но и в этом случае по отношению к человеку не приводится соответствующих доказательств, а упоминается лишь о случае из рассказа Куприна, когда студент, имевший дело с охранкой, происходя от матери-приживалки, кончил самоубийством. Здесь предательство товарищей в охранке является будто бы выражением прирожденного рефлекса рабства, унаследованного от матери» [1928, с. 153].

В. М. Бехтерев критикует Павлова за его представления и о врожденном «рефлексе цели», с которым связана коллекционерская страсть не только у человека, но и у животных. «Свести к столь простой схеме сложнейший биологический акт, да еще подкрепить его рассуждениями на тему, почему именно мы, русские, под влиянием векового рабства потеряли свою волевую активность в противовес англосаксам, давно уже свободно развивавшим свой “рефлекс цели”, значит ли это разрешить задачу в смысле объяснения данного биологического явления? Вряд ли нужно доказывать, что дело от этого мало выигрывает; но вместе с этим дается оружие для противников объективного метода в применении к исследованию человеческой личности» [1928, с. 142–143]. В дальнейшем Бехтерев пишет: «Перечитывая работу проф. Павлова, нетрудно убедиться, что данных, приводимых им в пользу существования у собак прирожденного “рефлекса свободы” и “рефлекса рабства”, безусловно недостаточно, – тем более нет основания переносить эти выводы на человека, у которого, по заявлению автора, будто бы также существует прирожденный “рефлекс свободы”» [1928, с. 153].

И. П. Павлов принципиально в теории был верен, и хотел быть верен до конца, картезианскому знамени и тогда, когда предавался исключительному по мастерству изучению одного рефлекторного механизма за другим в пищеварительном тракте, и тогда, когда заговорил потом уже явно не картезианскими терминами, например, в 1916 г. в докладе о «рефлексе цели», или когда в 1917 г. выступил с речью о «рефлексе свободы».

[Ухтомский, 1954б, с. 165].

Л. С. Выготский писал: «…свидетельством в непонимании изучаемых явлений легко может представиться рефлекс цели или рефлекс свободы. Что это не рефлекс в обычном смысле – в том смысле, как слюнный рефлекс, а какой-то отличный от него по структуре механизм поведения, ясно для всякого. И только при всеобщем приведении к одному знаменателю можно обо всем говорить одинаково: это рефлекс… Самое слово “рефлекс” обессмысливается при этом…» [1982, т. 1, с. 81].

Представления Павлова о «рефлексе цели» критиковал и В. Кравков (1917).

В 1910 г. Йеркс обратил внимание на то, что большинство биологов давали низкую оценку психологии или проявляли в ней полное невежество, считая, что эта наука в скором времени исчезнет, влившись в биологию. Йеркс пришел к выводу, что «немногие науки находятся в худшем положении, чем психология», и связал это с недостатком уверенности в себе, отсутствием общепринятых принципов, плохой подготовкой психологов в области физики и провалом преподавания психологии в форме естественной науки. Обзор Йеркса вызвал острую дискуссию и явно встревожил психологов, которые долго и упорно работали над тем, чтобы сделать психологию признанной научной специальностью.

[Лихи, 2003, с. 253].