Текст бизнес-книги "Поколения ВШЭ. Учителя об учителях"

Автор книги: Любовь Борусяк

Раздел: Экономика, Бизнес-книги

Николай Филинов

Я учился в Московском инженерно-экономическом институте, который сейчас называется Государственным университетом управления, по специальности «Экономическая кибернетика». Я выбрал эту специальность потому, что еще в школьные годы мои интересы колебались между гуманитарными и математическими знаниями, а в ней я увидел некий синтез, баланс одного и другого. Будучи созданной в Советском Союзе, эта специальность сыграла особую роль в подготовке кадров и развитии науки. Например, у нас в Высшей школе экономики есть целый ряд коллег, которые также учились по этой специальности и являются сейчас известными учеными (например, заведующая кафедрой стратегического маркетинга профессор Ольга Третьяк и проректор Высшей школы экономики по учебной работе Сергей Рощин). Сейчас от этой специальности многие университеты отказываются, в Вышке ее нет, но она деградировала в значительной степени из-за своих достоинств. В советское время это было направление подготовки, наиболее близкое к западному пониманию экономической науки, так как оно было в наименьшей степени идеологизированным, в нем больше делался упор на математику. Оно прекратило свое существование в общем и целом именно потому, что оказалось сугубо инструментальным направлением, методо-, а не предметоориентированным. Со временем оно начало уступать другим направлениям в области финансов, экономики труда, организации производства, которые, имея конкретное предметное поле для исследований, смогли развиться, освободиться от идеологии и получить в свое распоряжение математический аппарат. Однако мне все же кажется, что в свое время открытие этой специальности в Советском Союзе было очень прогрессивным и важным шагом.

Предмет наших занятий в институте был связан с такими научными направлениями, как исследование операций, экономико-математическое моделирование и т. д. В частности, мы с коллегами пытались придумывать новые методы решения задач оптимизации в экономике. О каких-то конкретных учителях тогда говорить было сложно. Я общался с разными людьми – кто-то на меня произвел сильное впечатление, кто-то нет. Своим наставником в широком смысле я бы назвал одного человека – многолетнего заведующего кафедрой экономической кибернетики МИЭИ-МИУ-ГАУ-ГУУ профессора Василия Ивановича Дудорина.

Мои взаимоотношения с ним были довольно своеобразными, потому что, строго говоря, я не был его студентом. Я был аспирантом на возглавляемой им кафедре, потом много лет, даже десятилетий, проработал там под его руководством. Этот период работы с ним я бы и назвал наставничеством. Хотя он не давал мне каких-то формальных уроков, но в ходе повседневной работы, при взаимодействии по очень разным поводам, мне кажется, он оказал заметное влияние на меня и моих товарищей, которые вместе со мной пришли тогда на эту кафедру.

Он был, что называется, self-made man, родом из очень простой семьи, который сам себя, как Мюнхгаузен, образно говоря, вытащил наверх, сделав успешную академическую карьеру: стал доктором наук, профессором, заслуженным деятелем науки, заведующим кафедрой. При этом он сохранил в известном смысле некую крестьянскую модель мышления: он всегда уделял больше внимания практической стороне исследования. Когда очередной аспирант делал доклад по теме своей работы, Василия Ивановича всегда интересовало, что это конкретное исследование может дать в плане организации производства, в совершенствовании повседневных процедур управления и т. д.

В. И. Дудорин задал определенную тональность в академической вузовской работе для меня и моих товарищей. Я думаю, что мы все хорошо помним заседания кафедры, которые проходили по средам два раза в месяц. Эти заседания были очень ответственными мероприятиями: опоздание на такое заседание было для аспирантов серьезным проступком (хотя все они тоже работали, как и нынешние аспиранты). В. И. Дудорин выстроил довольно четкую систему организации академической работы, в частности работы с аспирантами (а их было достаточно много – около тридцати человек). Аспирант должен был неоднократно выступать на заседании кафедры перед своими старшими коллегами по материалам, связанным с его диссертацией, начиная с утверждения темы (ему следовало доказать, что это интересно, что это защищаемо и т. д.), плана диссертации и заканчивая, по сути, полноценной защитой своей работы. Таким образом, каждый выступал как минимум четыре раза. Это был очень хороший формат обучения, хорошая школа. Такая организация задавала довольно жесткие механизмы для контроля работы аспирантов.

Василий Иванович любил поговорить со своими более молодыми коллегами. Я провел довольно много времени в дискуссии с ним по широкому кругу проблем, начиная работой и заканчивая политикой. И пришел к банальному выводу, что в основе успеха научной деятельности лежит добросовестное отношение к работе. Иногда кажется, что человек, который достиг некоторых академических высот, дальше может стать свободным художником, вести себя чрезвычайно независимо и делать исключительно то, что ему хочется. Может быть, в каких-то ситуациях это и допустимо, но Василий Иванович Дудорин, будучи человеком в академической среде заслуженным и уважаемым, продолжал строго, скрупулезно следовать всем правилам и требованиям. Он вел себя так, как будто он ни в чем не лучше своих коллег. Трудился буквально до последних дней своей жизни.

Научным руководителем моей диссертации был доктор экономических наук, профессор Валерий Владимирович Капитоненко. Тогда он был доцентом, кандидатом наук, сравнительно недавно пришедшим работать на кафедру. Вообще, что касается работы над диссертацией, то тут надо сказать, что мои старшие коллеги создали мне все условия. Меня тогда погрузили в исследовательский проект, который выполнялся по заказу одного из министерств Советского Союза. В рамках этого проекта я мог собирать информацию и думать о практическом применении тех разработок, которые мы делали. Но дальше я в значительной степени был предоставлен сам себе, то есть работал над диссертацией вполне самостоятельно, так как, полагаю, старшие коллеги мне доверяли. То же можно было сказать и о других аспирантах.

Нас не «водили за ручку» и не рассказывали о том, что же нужно делать теперь (как часто приходится поступать с нынешними аспирантами). Мы обладали в этом плане определенной свободой, но, правда, должны были вписываться в общий контрольный механизм работы кафедры.

Сейчас, работая с нашими аспирантами, я, естественно, соотношу это с прошлым опытом. И здесь я могу отметить как некоторые наши преимущества, так и недостатки. Например, очевидным отличием является возросшая доступность информации, которая для советской эпохи была бы чем-то фантастическим. Например, то время, когда я учился, было эпохой ЭВМ, перфокарт, перфолент. Это был с технологической точки зрения совершенно другой мир.

Если говорить о недостатках, то мне все-таки кажется, что нам сейчас иногда не хватает организованности, ответственности. Наши нынешние аспиранты – свободные художники, ждущие вдохновения, они не умеют укладываться в конкретные сроки и не очень аккуратно работают над текстами. Кроме этого, они не имеют достаточного опыта научных дискуссий, а ведь это очень важный аспект, потому что всякое выступление аспиранта на кафедре – сложный барьер, который надо преодолеть. Когда ему говорят о проблемах и недостатках работы, он должен уметь защищаться, уметь отстаивать свою позицию, уметь вести научную дискуссию.

Сегодня основной вопрос заключается в том, как добиться большей организационной эффективности при очевидно большем уровне свободы, очевидно меньшей дистанции между руководителями и подчиненными и более плоских социальных структурах, чем это было прежде.

Александр Филиппов

Когда я познакомился со своим будущим учителем Юрием Николаевичем Давыдовым (1929–2007), я учился на философском факультете МГУ. В конце 70-х годов на факультете (и в особенности по моей специальности) программы были очень догматическими, а преподавание – низкокачественным. Страшно вспомнить, что тогда называлось там социологией и в какие учебные планы она была включена. У меня было ощущение, что я погибаю, что я совершил самую страшную ошибку в своей жизни, когда туда пришел. В то время мои старшие друзья начали сами и приохотили меня читать журнал «Вопросы литературы», в котором публиковались многие известные философы. Оказалось, что помимо официоза есть иная иерархия авторитетов, что читать надо Аверинцева, Гайденко, Давыдова. Летом 1978 года я запоем читал книгу Давыдова «Искусство и элита», открывшую мне целый мир западной мысли – от немецких романтиков до Адорно, к тому же написанную необыкновенно хорошо. Как студент, не так давно приехавший из провинции, я представлял себе автора каким-то небожителем, существом из другого мира, не имеющим ничего общего с унылыми и бессмысленными людьми, заполонившими факультет.

Каково же мне было узнать, что «небо не слишком высоко»: Давыдов работает в Институте социологических исследований АН СССР, да и живет неподалеку от нашего дома. В ИСИ тогда работал мой отец; страшно стесняясь и волнуясь, я совершил, пожалуй, самый важный поступок в своей жизни: попросил отца познакомить меня с Давыдовым.

Я до сих пор не могу понять, почему он согласился иметь дело со мной всерьез – на первом этапе, конечно, он просто оказывал любезность коллеге по работе. Я же был совершенно зашоренным типом: ничего не знал и имел абсолютно несообразное представление о тех научных результатах, которых достиг к тому времени. Я хотел быть позитивным ученым, «социологом на предприятии», и на основе исследований открыть какой-нибудь социальный закон. Смущала меня лишь интеллектуальная низкопробность литературы, которую приходилось при этом читать. Я сказал Давыдову, что хочу почитать немецких авторов (у меня был хороший немецкий), «поставить себе мышление», а затем вернуться обратно и продолжить заниматься той же проблематикой, которой я занимался раньше.

Он на это ответил: «Знаете, есть в Германии такой социолог – Луман[2]2
  Никлас Луман (1927–1998) – немецкий ученый, один из выдающихся социологов XX столетия. Он является автором нескольких десятков книг и 250 статей по теории социального познания и системной теории общества, которые переведены на многие языки мира.


[Закрыть]. У нас им никто не занимается. Вот идите его и почитайте». Выходило так, что он с невинным видом, образно говоря, вывез меня на середину океана, не предупредив о том, что это – океан, и бросил там со словами: «Когда приплывешь, тогда и поговорим».

До этого я занимался теорией общественного мнения, и, увидев, что у Лумана есть статья «Общественное мнение», я решил ее для себя перевести, изучить и раскритиковать со свойственной мне, как мне казалось, гениальностью. Потом, когда я ее перевел и прочитал, я заплакал. У меня буквально были слезы, потому что я вообще ничего не понимал, ни одного предложения. С рукописью своего перевода и мучительной неспособностью что-то спросить я притащился к Давыдову. Он мне прочитал маленькую лекцию, дал какие-то книжки. Так и пошло у нас дальше. Под его руководством я написал курсовую, потом дипломную работу. Когда выяснилось, что университет не соглашается на то, чтобы он был моим руководителем в аспирантуре, я пошел в аспирантуру в Институт социологических исследований. Там мое обучение у него проходило по той же схеме: он советовал литературу, я исчезал на полгода, читал, потому что мне не о чем было с ним говорить, пока я не начитаю литературу.

Я уже упомянул, что жили мы близко друг от друга и часто добирались до работы вместе или вместе возвращались домой, он много ходил и во время переходов рассказывал о себе. Я помню кое-что до сих пор, хотя не поручусь за точность.

Давыдов был очень интересным человеком. В Саратове он закончил исторический факультет, но его больше интересовали философия и литература. Он работал в театре заведующим литературной частью и даже написал пьесу по «Звездному мальчику» Оскара Уайльда. По ней был впоследствии снят фильм, который пользовался успехом и не забыт до сих пор.

Ему не давали заниматься философией в Саратове, и он отправился в Москву, решив для себя, как он говорил, что либо овладеет «Феноменологией духа» Гегеля, либо уедет обратно. Он приехал в Москву, поступил в аспирантуру и каждый день приходил в библиотеку Института философии и читал «Феноменологию духа». Через полгода к нему подошел человек и сказал: «Давай знакомиться. Я – Ильенков[3]3
  Эвальд Васильевич Ильенков (1924–1979) – отечественный философ и психолог. Защитил докторскую диссертацию на тему «К вопросу о природе мышления». Он обосновал роль идеального в развитии личности, дал теоретическое описание индивидуального развития как формирования способности действовать в идеальном плане. Также он является автором выдающихся работ по диалектической логике.


[Закрыть]». Так Давыдов вошел в среду молодых, ярких людей, которые оказали большое влияние на нашу философию. Конечно, воспоминания – вещь спорная, многие видят одни и те же события по-разному. Но есть и объективные вещи. Если сейчас вы откроете советское 14-томное собрание сочинений Гегеля, то обнаружите интересную вещь: практически все тома вышли в 30-е годы, и только четвертый том с «Феноменологией духа» вышел в 1959 году. Дело в том, что перевод этого текста сделал Г. Шпет, его расстреляли, и соответственно тогда, в 30-е, этот том издан не был. А в конце 50-х, когда выпустить его все же решились, предисловие поручили написать Давыдову, который тогда только закончил аспирантуру. Уже ясно было, что это восходящая звезда, и на первых порах карьера его развивалась стремительно.

Это была особая эпоха – расцвет не только мирового, но и отечественного неомарксизма. Давыдов тогда написал книгу, которая составила ему славу у нас в стране и (после того как ее стали переводить) определенную известность за рубежом, – «Труд и свобода» (1962). Она до сих пор значится во всех больших обзорах неомарксистских концепций отчуждения.

В 1966 году вышла та самая, упомянутая раньше книга «Искусство и элита». В это время он приходит к пониманию того, что социология и социальная философия в его видении сливаются воедино. Он разрабатывает целую программу социологии искусства, и пропедевтикой к ней оказывается книга «Искусство как социологический феномен» (1968).

Когда началось диссидентское движение, Давыдов оказался среди так называемых «подписантов», протестовавших против судебных процессов над диссидентами. Все эти люди потом поплатились карьерой, а для него это закончилось строгим выговором с занесением в учетную карточку. Это было самое суровое, не считая исключения из КПСС, партийное наказание, которое нередко оборачивалось «волчьим билетом» при приеме на любую работу в научные и учебные заведения.

Он уцелел, однако у него произошел поворот в мировоззрении. Незадолго до того он побывал на Западе (если не ошибаюсь, в Западном Берлине). Там он застал студенческие волнения, которые произвели на него тягостное впечатление, беседовал с Адорно[4]4
  Теодор Адорно (1903–1969) – немецкий философ, один из главных представителей Франкфуртской школы, автор многих работ по проблемам культуры, искусства, литературы, теории познания, философии морали, социологии, музыкальной критики.


[Закрыть], который, как я понимаю, тоже не вызвал у него особых симпатий. Пройдя сам через неомарксизм, продумав самостоятельно многое из того, что стало так популярно в те годы с подачи западных неомарксистов, он стал на долгие годы одним из ведущих критиков этого направления. «Критикуя их, – говорил он мне, – я во многом занимаюсь самокритикой». Первый поворот он совершил тогда, когда перестал строить все на Марксе и Гегеле, потому что в какой-то момент понял, по его словам, что «способен объяснить все» (это чувство нередко возникает в результате таких занятий). «Это было ужасно, – говорил он, – это – конец». Поэтому, даже притом что он обладал мощным систематическим умом, Давыдов принципиально отказался от системостроительства в пользу исследования конкретного материала литературы, философии и социологии.

В 1970 году он совершает второй важный поворот – отказывается от «новой левой» ориентации. Сначала он делает важный доклад «Критика „новых левых“». Потом он пишет на эту тему статью, которую, как я понимаю, проклинает вся «прогрессивная» общественность. Отношение к Давыдову в философской среде ухудшается (я сам видел это негативное отношение в начале 80-х). Из Института истории искусств, где он заведовал сектором социологии искусства, ему приходится уйти, он находит место лишь в Институте социологических исследований. Вообще, это трудно себе представить в нынешнее время, но публикации и профессиональную судьбу Давыдова курировал специальный человек в ЦК КПСС (один из так называемых инструкторов, отвечавший за философию и социологию). Впрочем, это не всегда было ему во вред. В 1972 году произошла еще одна неприятная история, которая известна как разгром Института социологических исследований. В то время из института пришлось уйти очень многим, и предполагалось, что уволят и Давыдова. Руководство института хотело, чтобы Давыдов ушел сам, так как формальных причин для его увольнения не было. Поэтому для Давыдова были созданы невыносимые условия труда. Тогда сотрудников иногда отправляли на работу в колхозы и на овощные базы, и по велению руководства Давыдов вынужден был каждый день работать на овощной базе. Однако поскольку судьба Давыдова была в руках людей из ЦК, то в ЦК решили, что увольнять Давыдова не нужно, и он остался. Ему разрешили выпустить книгу, и он наконец защитил докторскую диссертацию. При этом довольно долго ему не позволяли создать свое подразделение. Поэтому, когда я после аспирантуры пришел к нему, у него была только никак не оформленная «группа Давыдова».