Текст бизнес-книги "Политическая экономия Николая Зибера. Антология"

Автор книги: Сборник

Раздел: Экономика, Бизнес-книги

Парадокс состоит в том, что спорная характеристика Третьего отделения, основанная на посредственных доносах, согласно которым Зибер якобы возглавлял работу украинофилов-социалистов в Киеве, имеет объективную основу: Зибер действительно работал вместе с исследователями языка, истории и быта украинцев, с деятелями, которые были значительно более решительно настроены на революцию. В этом вопросе нужно внимательнее разобраться, тем более что политика сильно влияла на его жизнь и научную карьеру в России.

В краткой справке на Зибера, составленной в Третьем отделении собственного Его Императорского Величества канцелярии, сказано, что «Зибер бежал за границу вместе с профессором Драгомановым. Зибер стоял во главе организации украинофилов-социалистов в Киеве. На собраниях у Волкова[27]27
   Ф. Волков (1847–1918) – этнограф и археолог, в 1879 г. вынужденно покинул Россию и до 1905 г. жил и публиковался во Франции.


[Закрыть] с 1874 по 1876 г. Зибер читал курс социалистической политической экономии по Карлу Марксу, сочинение которого переведено с [немецкого] Зибером на русский язык… В числе видных деятелей социально-революционной партии состоит проживающий за границей Зибер, который поддерживает постоянные отношения с Россией чрез своих родных, живущих в Киеве»[28]28
   ГАРФ, «Справка на Зибера». Ф. 109, оп. 230, ед. хр. 1741, л. 1–3. Похожие лаконичные фразы о Зибере как «видном деятеле социально-революционной партии» повторены и в деле государственной полиции (ГАРФ. Ф. 102, д. 3, оп. 1881, ед. хр. 753), дело прекращено после того, как майор Дебил арестовал А. М. Смирнова.


[Закрыть]. Каждая отдельная деталь данной справки с точки зрения фактов неверна или не совсем верна: родные жили в Ялте, социально-революционной партии осторожный, академически настроенный Зибер опасался, переводил больше Рикардо, чем Маркса, в вымышленных собраниях участия не принимал, законно подал прошение на отъезд за границу и получил соответствующее разрешение (то есть назвать это побегом можно лишь метафорически), нет текста Зибера, который показывал бы какую-то его особую симпатию к украинскому вопросу, на украинском не писал, лишь общался и был близок с теми, кто посвятил много сил украинскому вопросу (как Драгоманов и Подолинский) и подпольной идейной борьбе (Лавров и Смирнов).

В комментариях к доносам, которые были опубликованы в журнале «Былое» в 1907 г., А. Русов и Ф. Волков – участники тех событий, хорошо знакомые с Киевской громадой, – дали очень ценные пояснения, помогающие понять не только уровень тех, кто доносил, и тех, кто выбивал эти показания, но и что собственно происходило и как это воспринимали сами участники событий[29]29
   Свод указаний, данных некоторыми из арестованных по делам о государственных преступлениях (май 1880) // Былое. 1907. № 6. С. 118–152.


[Закрыть]. Доносители, Веледницкий и Богославский, характеризовались как фантазеры и болтуны, которые мало что могли знать. Важно и описание Старой громады. Киевская громада – кружок, состоявший из людей университетской и учено-литературной среды, который занимался конституционно-просветительской деятельностью, при баллотировании достаточно было одного голоса против, чтобы не быть принятым, что свидетельствует о большой закрытости. «В научной сфере, кроме работы педагогической-профессорской и учительской, кружок этот оставил по себе следы в виде массы ученых трудов исторических, экономических, этнографических и т. п., в образовании Югоз. отдел[а]. Имп. Русск. географического общества, в организации III Археологического съезда, киевской однодневной переписи, в Трудах этнографической экспедиции Чубинского, в основании потом общества Нестора Летописца, „Киевской Старины“ и проч., в издании целого ряда исследований и научных сборников вроде монументальных украинских исторических песен под редакцией Антоновича и Драгоманова» (Русов, Волков, 1907, с. 153–154). Издание «Киевского телеграфа» было продолжением их работы в сфере общественно-политической. Этот комментарий не оставляет сомнений: Волков и Русов были уверены в том, что Зибер входил в Киевскую громаду.

Вместе с тем они дают нам почувствовать терминологические нюансы: участвовать в Киевской громаде не означало быть украинофилом. Сам этот термин больше использовался именно властью, Третьим отделением во время признательных показаний, в Эмском указе Александра II 1876 г., который маргинализировал украинский язык и культуру. Не случайно авторы комментария замечают: «Частое наименование того или другого лица „руководителями украинофилов“ у людей, живших в 70-е и 80-е гг. и бывших членами старой Киевской громады, может вызвать только улыбку»[30]30
   Былое, 1907. № 6. С. 159.


[Закрыть].

Важно принимать во внимание и тот факт, что реальные взаимодействия Петербурга и Киева были сложнее, чем просто борьба имперского и национального. Как показано Ф. Хиллис, в контексте Польского восстания 1863 г. интерес к украинской истории, как противостоящей польской шляхте, поддерживался из Петербурга, примером чего были деятельность журнала «Основа» Антоновича, издаваемого в Петербурге, поддержка украинских воскресных школ, перевод Манифеста об освобождении крестьян на украинский, учреждение отделения Географического общества в Киеве (Hillis, 2012).

При этом понятно, что жизнь Зибера не стала спокойнее после появления доноса. В 1882 г. он признавался Овсянико-Куликовскому в Париже: «Хоть я и швейцарский гражданин, но это ничуть не помешает русскому правительству посадить меня в тюрьму, а то, пожалуй, и повесить… Да просто за направление, за образ мыслей, за дружбу с Драгомановым, за знакомство с эмигрантами»[31]31
   РНБ, Отдел рукописей. Ф. 1000, оп. II, ед. хр. 996., л. 15.


[Закрыть].

Обзор публикационной деятельности Зибера показывает, что эта форма участия в академической жизни с самого начала играет ведущую роль. Уже в короткий киевский период после возвращения из заграничной командировки, в 1874–1875 гг., Зибер вовлечен и в более широкую деятельность – не только академическую, но и популяризаторскую и общественно-политическую. Газета «Киевский телеграф» – это голос киевской интеллигенции, источник оценки и непредвзятых новостей и обзоров малороссийской жизни. Участие в данной газете вместе с ведущими представителями Киевской громады – знак желания и готовности Зибера участвовать в политической жизни.

В швейцарский период Зибер продолжает активно публиковаться в Российской империи на русском языке, преимущественно в наиболее влиятельных петербургских изданиях. Он популяризирует и защищает Маркса, пишет статьи на злободневные экономические темы, откликается на книги и статьи ответными рецензиями, в целом поддерживает репутацию нейтрального и беспристрастного приверженца научного подхода. Видно, что часто сами издатели стремятся привлечь уже авторитетного в экономических вопросах автора. Но издательский мир построен иначе, чем научный: в нем большую роль играют рыночные принципы и конъюнктура, что часто приводит к взаимному непониманию сторон – автора и издателя. Обзор контактов Зибера, связанных с публикациями, показал, что он был активно вовлечен в эту деятельность. В этом пространстве, часто помимо воли автора, возникало столкновение академического и политического контекстов.

* * *

Закономерен вопрос: что скрывается за этими подробностями судьбы ученого в Российской империи 1870–1880-х гг.? Прорисовка деталей академического и соседствующего с ним политического контекста жизни Зибера позволяет понять, что означало тогда быть экономистом, входить в академический круг. Университет, командировка, публикации – важные составляющие интеллектуальной биографии. Что означало поступить в университет и стать студентом императорского университета в этот период? Необычайно интенсивная студенческая жизнь, множество кружков и корпораций с разной степенью закрытости. Для дальнейшего продвижения в самом университете, для участия в академическом воспроизводстве важными оказываются отношения «студент – профессор». В случае Зибера мы видим личную поддержку Бунге и Цехановецкого. Настоящий авторитет приносит диссертация. В системе подготовки кадров уже на уровне всей страны, на уровне министерства ключевую роль играет такой устойчивый институт, как командировка. Те, кто проходит этот отбор, практически с гарантией становятся профессорами в университетах. Как было показано, именно в этот период формируются основные академические тенденции: выбор значимых университетов, профессоров, текстов, сотрудничество с журналами и газетами, обмен письмами, книгами, участие в различных кружках и обсуждениях, знакомство с практическими сторонами экономической и политической жизни и, наконец, установление личных контактов, сочетающих высокий уровень интеллектуального общения и симпатии, формирование связей, которые проходят через всю жизнь. Еще одно измерение внутри академического поля, которое продвигает в иерархии, создает авторитет и дает символический капитал: публикации в журналах и газетах, которые популяризируют знание. Редакторы буквально охотились за талантливыми авторами и часто получали отказы, если программа журнала не совпадала с позицией автора. В случае с нелегальными изданиями появлялся и реальный политический риск. Вместе с тем во многих журналах платили гонорары. Они обеспечивали определенную ритмичность в предоставлении текстов. Тем самым благодаря журналам можно было заработать авторитет и иметь доход.

Из переписки Зибера видно, что он, не имея официального места работы в Швейцарии, не остается одиночкой, но формирует устойчивые связи. На стыке академического и политического контекстов решается вопрос о принадлежности Зибера к украинофилам и социалистам. Как член старой Киевской громады он активно участвует во многих научных и общественных проектах. Просветительская, общественная деятельность сплеталась с интересами Малороссии как конкретного места. Хотя Зибер нигде не писал по-украински и не сохранилось никаких его высказываний на этот счет, он не считал для себя правильным участвовать в революционной борьбе и как-то подталкивать историю. Все же ответ распадается на две части: субъективно – нет, Зибер не был ни украинофилом, ни революционером, но объективно, в силу логики самого пространства, где он оказался, – был. Субъективно не был, но объективно был. При этом «зашоренный» подход, то есть стремление дать однозначные характеристики для космополитичного интеллектуала швейцарского подданства в Российской империи представляется не вполне корректным.

Исключение и правило. Политэкономические аргументы Н. И. Зибера против маржинализма до его триумфа
А. Погребняк[32]32
   Печатается по: Погребняк А. А. (2020). Исключение и правило. Политэкономические аргументы Н. И. Зибера против маржинализма до его триумфа // Terra Economicus. 18 (3). С. 108–124.


[Закрыть]

Имя Н. И. Зибера знакомо сегодня лишь узкому кругу специалистов по истории экономической мысли. Но интерес к истории идей не может быть исключительно антикварным – ценность идей, в каком бы далеком прошлом они впервые ни были высказаны, состоит в том, чтобы указывать на те развилки исторического пути, где их содержание не было по тем или иным причинам актуализировано и было отложено до будущих времен. Вот почему в обращении к интеллектуальному наследию прошлого необходимо, по известному выражению В. Беньямина, «чесать историю против шерсти» – взламывать наше привычное представление о времени как о некоем однородном континууме и осуществлять в его обход прямую коммуникацию запросов прошлого и той способности на эти запросы отвечать, которая возникает, возможно, впервые именно сегодня. Такой метод может быть назван критической герменевтикой: смысл прошлого может быть «разгерметизирован» только в моменты кризиса, переживаемого в настоящем.

Заголовок данной статьи отсылает к названию выдающейся книги А. О. Хиршмана «Страсти и интересы. Политические аргументы в пользу капитализма до его триумфа» (Хиршман, 2012). Мотивировано это тем, что Зибер в своей диссертации «Теория ценности и капитала Давида Рикардо» (Зибер, 1871) не просто излагает постулаты так называемой классической школы, но защищает эти постулаты посредством критики концепций, которые он относит к «субъективной школе» (Бастиа, Маклеод, Шторх, Рошер, Вальрас и др.) и которые предлагают прямо противоположный способ трактовать природу экономической ценности – не возводить ее к затратам труда как к некой объективно существующей общественной субстанции, но сводить к субъективной оценке полезности блага, выдвинутой тем или иным индивидом:

У немецких писателей (а также у большинства французских, вслед за Сэем) полезность – родовое свойство, ценность – видовое. Та и другая основаны, вытекают, составляют результат человеческого суждения, оценки. Отсюда определения в роде: степень полезности, косвенная полезность, значение для сознания (Зибер, 1871, с. 11).

Что же касается триумфа маржинализма, то здесь имеется в виду так называемая маржиналистская революция, которую принято датировать 1874 г. и которая открывает эпоху победного шествия этой методологической и мировоззренческой парадигмы, в дальнейшем образующей фундамент как «основного направления» экономической теории, так и – спустя столетие! – неолиберального курса экономической политики, реализующей гегемонию капитала в наши дни. Однако это вовсе не означает, что аксиоматика маржинализма возникает с нуля в этот «триумфальный» момент его истории, – напротив, большая часть положений данной доктрины уже была высказана и обоснована в более ранних работах, содержание которых как раз и обобщается Зибером под рубрикой «субъективной школы». В подтверждение этого можно привести замечание В. С. Автономова о том, что сам термин «революция» по праву приложим далеко не ко всем основоположникам маржиналистской доктрины:

…Что-то похожее на революционное низвержение прежней теории и воцарение новой наблюдалось, пожалуй, только в Англии, где Джевонс, в силу особенностей своего характера, действительно чувствовал себя ниспровергателем основ (их в данном случае олицетворял Дж. С. Милль). Во франкоязычных научных кругах связь ценности благ с их редкостью никогда не ускользала от внимания исследователей, в частности отца Леона Вальраса – Огюста, так что революционность Вальраса-сына в глаза не бросалась (Автономов, 2015, с. 59–60).

Стоит напомнить, что диссертация Зибера была опубликована в 1871 г. в Киеве, то есть за несколько лет до пресловутой «революции». При этом в числе цитируемых и критически анализируемых авторов мы встречаем как раз одного из главных будущих революционеров – Леона Вальраса, на тот момент еще не создавшего свои «Элементы политической экономии».

Прежде чем перейти к изложению главного аргумента Зибера против субъективной теории стоимости, нужно сделать одно замечание методологического характера. Ни в коем случае нельзя забывать, что теория ценности связывает экономическую науку с областью социальных наук в целом и, таким образом, необходимо имеет дело с философско-онтологической проблематикой – с вопросом об отношении науки к реальности ее предмета. Если мы говорим именно о теории ценности (стоимости), то речь должна идти о понимании тех условий, которые необходимо соблюдать для того, чтобы данное конкретное понятие (например, выработанное в рамках «субъективной школы») было пригодным для схватывания действительного положения вещей. И здесь нужно вспомнить высокую оценку, данную работе Зибера Марксом. Дело в том, что именно Маркс определил свою собственную задачу в качестве критики политической экономии, то есть сделал предметом своего анализа характеристики той конкретно-исторической ситуации (а именно капиталистического способа производства), в рамках которой основные положения существующей экономической науки могут по праву претендовать на адекватность действительному положению дел. Осмысляя сегодня позицию Зибера, мы должны поэтому учитывать принципиальную историчность социальной реальности, включая все базовые характеристики экономических отношений, а значит, видеть эти характеристики не только как позитивные определения, но и как источник и в то же время предмет преобразований (в том числе политических). Нельзя забывать, что теория стоимости, выработанная самим Марксом, заключается вовсе не в том, чтобы противопоставлять «труд вообще» «полезности вообще», но в том, чтобы рассматривать их отношение на основе исторически сложившейся формы экономической жизни, а именно – товарно-денежного хозяйства. Именно это «историческое чувство» при рассмотрении абстрактных экономических законов и привлекало Зибера в мысли Маркса (Allisson, D’Onofrio, Raskov, Shirokorad, 2020, p. 301–304).

Исходить из исторической обусловленности как самой теории, так и ее объекта означает, таким образом, две вещи: во-первых, понимать, что исследуемая реальность не есть нечто вневременно́е, что ее процессы имеют характер взаимодействия различных тенденций – прогрессивных и регрессивных, отсылающих как к прошлому, так и к будущему; во-вторых, осознавать, что те категории, с помощью которых реальность постигается, также исторически нагружены – как своей генеалогией (например, своими теологическими корнями), так и своей проективностью (включая утопические притязания конструировать некое должное состояние социальной системы).

Итак, гипотеза, на которой основывается дальнейший ход рассуждений, состоит в следующем: в своей критике теории ценности субъективной школы Зибер высказал ряд положений, исключительно важных для понимания специфики того комплекса экономических, политических и социокультурных процессов, который характерен для развития капитализма вплоть до сегодняшнего его состояния. Можно даже сказать, что Зибер предвосхитил некоторые концепции, которые сформировались только в XX в. и которые во многом определяют актуальную повестку дня. Но для того чтобы суметь зафиксировать эти предвосхищения, следует удерживать в поле внимания не только логику, но и риторику его текста: контекст, фигуры речи, метафоры, примеры, которые использует Зибер, крайне существенны по той простой причине, что ключевые понятия экономической науки (как, впрочем, и других социальных наук) имеют помимо эксплицитного, сознательного уровня своих значений еще и имплицитный, «бессознательный», обыкновенно не принимаемый в расчет теми, кто лишь применяет эти понятия в качестве однозначно определенных в своем назначении инструментов[33]33
   Этот уровень, вслед за Джорджо Агамбеном, может быть определен с помощью термина сигнатура: так называется эффект смещения и переноса понятий и знаков из одной сферы в другую (например, из сакральной в светскую), при которых не происходит их семантического переосмысления (см.: Агамбен, 2018, с. 19). Так, «редкость» в качестве экономического понятия, на котором строится концепция стоимости субъективной школы, самими экономистами обыкновенно рассматривается как естественное свойство хозяйственных благ, как некий факт природы. Но с точки зрения герменевтики редкость может быть рассмотрена в качестве «сигнатуры» в том смысле, что она отсылает к христианской политико-теологической парадигме экономики как доктрины личного спасения с акцентом на том, что в «предприятии» спасения значение имеет каждый момент как, возможно, последний («Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное» (Мф., 4:17)) – иными словами, «запас времени» имеет ограниченный характер. Дело, конечно, не в том, что редкости нет в природе вещей, но в том, что природные свойства культурно опосредованы, всегда уже определенным образом истолкованы, благодаря чему только и становится возможной универсализация того или иного представления.


[Закрыть]. Констелляция такого рода образов должна позволить увидеть в реальности то, что обыкновенно не схватывается взглядом специалиста, наивно рассматривающего допущения, принятые в его области исследования, как однозначные характеристики реального положения вещей; риторика в этом смысле указывает на тот зазор между понятием и реальностью, выявляя который мы постигаем конкретно-исторические ограничения, наложенные на концептуальный аппарат той или иной доктрины.

Чем примечательна аргументация, используемая Зибером в его критике субъективной теории ценности?

Исходным пунктом для Зибера служит принципиальное различие между теми основаниями, на которых строится анализ ценности сторонников «классической» и «субъективной» школ: если в первом случае в качестве основы берется большой временной промежуток, благодаря чему внимание сосредоточивается на усредненном, типическом состоянии хозяйственной жизни, то во втором, наоборот, обращают внимание лишь на тот момент, в который происходит радикальное изменение или нарушение обычной ситуации; говоря проще, за основу в первом случае берется некое установившееся правило, во втором – исключение из него. Таков, в частности, знаменитый пример с находкой алмаза, который часто используется для иллюстрации факта высокой ценности блага при нулевых затратах труда на его производство. По его поводу Зибер замечает, что перед нами именно исключение, на основе которого нельзя делать общего вывода: «Вообще алмазов не собирают на площадях и улицах, а ищут и тратят на это долговременный и усиленный труд» (Зибер, 1871, с. 135).

Теоретическое предпочтение, которое отдается исключительному моменту, как раз и позволяет рассматривать ценность хозяйственных благ в качестве базирующейся на принципе предельной полезности; и наоборот, как утверждает Зибер, только для такого рода исключений данный принцип может применяться по праву, адекватно выражая реакцию субъекта на те уникальные обстоятельства, которыми оказалась обусловлена его хозяйственная активность:

Ясно, что нельзя, напр., сказать – дрова полезнее хлеба, – если разуметь под этой сравнительно большею полезностью постоянное или среднее отношение дров к хлебу, со стороны значения их для удовлетворения потребностей. Приведенное выражение может относиться единственно к тому моменту, когда человеческому организму необходима теплота более, нежели хлеб. Классифицируя предметы по мере настоятельности потребностей, мы найдем следующий, приблизительно динамический ряд: человек умирает сначала без пищи, потом без крова, потом без нагретого воздуха и т. д., закон ряда – убывающая настоятельность или опасность, сначала для жизни, затем для здоровья всего организма, затем частей его, сначала навсегда, затем на время, сначала на более, затем на менее продолжительные его периоды. Так можно дойти и до булавки, отсутствие которой, при известных требованиях наряда, причиняет простуду, катар горла, наконец, просто недовольство. Само собою разумеется, что в эту классификацию не входят фиктивные, болезненные потребности, потому что речь идет о среднем, здоровом организме. Перед нами случай постепенного вымирания организма, систематически лишаемого необходимых для поддержания его внешних предметов (Зибер, 1871, с. 30–31).

Как уже было сказано, имеет смысл внимательно присматриваться не только к логике этого аргумента, но и к его риторике – к той системе образов, метафор, сравнений, которая используется ученым для более убедительного изображения ситуации. Образы эти употреблены отнюдь не для «красного словца», но для соотнесения анализируемого принципа с реальными характеристиками той ситуации, в рамках которой этот принцип может оказаться воплощенным в жизнь. Такая ситуация фактически, конечно же, может иметь место, но сторонники субъективной школы из периодически возможной превращают ее в постоянно необходимую: на основе единичных случаев конструируется «исключительный момент» как некая общая характеристика экономического времени как такового. Иначе говоря, исключение становится здесь парадигмой правила. Зибер настойчиво подчеркивает, что понимание ценности сторонниками «субъективной школы» базируется как раз на подобной специальной конструкции, где в качестве специфической характеристики для времени хозяйственной жизни предлагается использовать момент смертельной опасности. Итак, дело вовсе не в том, что в основе выбора того или другого предмета лежит количественная оценка его обыкновенной полезности, но в том, что мы реализуем наш выбор так, как если бы мы во всякий момент нашей жизни находились в ситуации смертельной опасности; так, как если бы в данную минуту мы абсолютно не могли бы обойтись без этих конкретных предметов под страхом смерти или опасности для здоровья (или, как хочется добавить сегодня, в эпоху одержимости обеспечения безопасности на всех уровнях существования, – под страхом некой неопределенной опасности, «опасности вообще»): «Выбор того или другого предмета в рассматриваемом случае основывается не на том, что один из них содержит более единиц удовлетворяющего потребности вещества, а единственно на том, что обойтись без одного из них в данную, вырванную из ряда, минуту абсолютно невозможно, под страхом смерти, опасности для здоровья» (Зибер, 1871, с. 31).

Таким образом, там, где представители критикуемой школы видят функцию человеческой субъективности как таковой, там Зибер указывает на специфическую интерпретацию этой субъективности, на выделение одного из возможных аспектов нашего отношения к миру; там, где ученые претендуют просто исходить из фактов, там Зибер словно бы указывает на то специфическое настроение (что-то типа экзистенциальной тревоги), которое предопределяет картину мира этих ученых на ее дотеоретическом уровне. Однако с позиции Зибера, выводы, сделанные на основе такой изоляции «опасного момента», ни в коем случае нельзя генерализировать – ведь если бы такое исключительное состояние повторялось непрерывно в течение продолжительного времени, то ситуация в экономике была бы подобной осадному положению: «Такое предпочтение (сравнительно более настоятельного – менее настоятельному. – А. П.), если бы оно повторялось непрерывно в течение продолжительного времени, оказало бы на всю экономическую деятельность то же действие, какое оказывает осада на снабжение пищею жителей и гарнизона крепости» (Зибер, 1871, с. 33).

Здесь важно подчеркнуть, что сам Зибер видит в подобном рассуждении прежде всего ошибку, которую допустили представители «субъективной школы». С его точки зрения, моменту исключительному, в рамках которого только и действует принцип «сравнительной настоятельности потребностей», необходимо противопоставить средний момент экономической жизни, когда «булавка, гребень, ножницы находятся совершенно в такой же степени на своем месте, как и дрова, уголь, хлеб, а потому все попытки построить на принципе настоятельности статическую классификацию вещей ни к чему не могут привести» (Зибер, 1871, с. 30). Единственное, от чего зависит стоимость, рассмотренная в такого рода средних, типичных обстоятельствах, – это затраты труда, необходимые для производства перечисленных предметов:

…Мы должны прийти к заключению, что равенство значения (то есть субъективных оценок полезности. – А. П.) обмениваемых предметов отнюдь не указывает еще на равенство пожертвований (то есть затрат труда. – А. П.), а между тем только уверенность, что, при данных средних технических условиях производства, известный продукт не может быть добыт дешевле, решает в каждом данном случае вопрос о размере, в каком должны быть обменены продукты. Поэтому только труд, потраченный на производство того и другого предмета, может служить элементом, подлежащим сравнению. Только сравнение между количествами труда может объяснить, во-первых, постоянство отношений между обмениваемыми продуктами, во-вторых, сравнительно низкую оценку вещей, удовлетворяющих таким потребностям, какова, напр., потребность в хлебе (Зибер, 1871, с. 45–46).

Представляется, однако, что дело не исчерпывается тем, что обнаруженная в теоретических построениях субъективной школы ошибка попросту должна быть исправлена на основе постулатов классической школы, выражающих истинное положение дел; аргумент Зибера сегодня должен быть дополнен, и та форма, в которой являет себя эта «ошибка», заслуживает того, чтобы к ней присмотреться внимательнее. Похоже, что именно на этой форме строится та идеология, которая обеспечивает функционирование современного политико-экономического устройства[34]34
   С марксистской точки зрения идеология – не всего лишь видимость, которую нужно просто отбросить, но конститутивный момент самой реальности, ее форма. «…Нужно с предельным вниманием, – предупреждает нас сегодня С. Жижек, – относиться к разрыву, который отделяет Маркса от Рикардо и его левых последователей, которые уже совершили переход от видимости к сущности, то есть от зачарованности областью обмена к пространству производства как его тайному ядру; Маркс же движется в обратном направлении, назад к тайне самой формы. Основная ловушка состоит не в ослеплении формой, а в сведении формы к „просто форме“, то есть упущении того, что тайная сущность НУЖДАЕТСЯ в этой форме, что существенна сама форма» (Жижек, 2008, с. 417–418). Зиберу неоднократно ставили в упрек то, что он недооценивает различие концепций стоимости Рикардо и Маркса (Резуль, 1931, с. 167–174), видит между ними скорее переход, нежели наличие разрыва. Возможно, именно поэтому Зибер не столь отчетливо акцентирует тот момент (безусловно, осознавая его!), что труд в качестве «субстанции стоимости» всегда уже опосредован «формой проявления» в качестве того существенного отношения, которое характерно именно для капиталистического способа производства.


[Закрыть]. Иначе говоря, «ошибка» субъективной школы носит проективный характер: исключения имеют характер учреждения новых правил, которые надстраиваются над старыми, подчиняя их своей гегемонии.